Стихотворения и поэмы

5

А не всем рекам такая слава. Вот Стугна, худой имея нрав. Разлилась близ устья величаво. Все ручьи соседние пожрав, И закрыла Днепр от Ростислава, И погиб в пучине Ростислав. Плачет мать над темною рекою, Кличет сына-юношу во мгле, И цветы поникли, и с тоскою Приклонилось дерево к земле.

6

Не сороки во поле стрекочут, Не вороны кличут у Донца — Кони половецкие топочут, Гзак с Кончаком ищут беглеца. И сказал Кончаку старый Гзак: «Если сокол улетает в терем, Соколенок попадет впросак — Золотой стрелой его подстрелим». И тогда сказал ему Кончак: «Если сокол к терему стремится, Соколенок попадет впросак — Мы его опутаем девицей». — «Коль его опутаем девицей, — Отвечал Кончаку старый Гзак, — Он с девицей в терем свой умчится И начнет нас бить любая птица В половецком поле, хан Кончак!»

7

И изрек Боян, чем кончить речь Песнотворцу князя Святослава: «Тяжко, братья, голове без плеч, Горько телу, коль оно безглаво». Мрак стоит над Русскою землей: Горько ей без Игоря одной.

8

Но восходит солнце в небеси — Игорь-князь явился на Руси. Вьются песни с дальнего Дуная, Через море в Киев долетая. По Боричеву восходит удалой К Пирогощей богородице святой. И страны рады, И веселы грады. Пели песню старым мы князьям, Молодых настало время славить нам: Слава князю Игорю, Буй-тур Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Слава всем, кто, не жалея сил, За христиан полки поганых бил! Здрав будь, князь, и вся дружина здрава! Слава князям и дружине слава! 1938–1946

ИЗ ПЕРЕВОДОВ

ИЗ СЕРБСКОГО ЭНОСА

КОРОЛЕВИЧ МАРКО И ВИЛА

Проезжали двое побратимов Через горный Мироч каменистый. Первым ехал Королевич Марко, А вторым был Милош-воевода. Шли бок о бок добрые их кони, Вместе копья ратные сверкали, Белый лик друг другу лобызали Побратимы, полные любови. Задремал на Шарце Королевич И сказал, очнувшись, побратиму: «Брат мой милый, Милош-воевода, Тяжкий сон меня одолевает, Спой мне песню, разгони дремоту!» Отвечает Милош-воевода: «Брат мой милый, Королевич Марко! Я бы спел тебе любую песню, Да вчера, пируя на досуге. Пил вино я с вилой Равиолой. Вила петь в горах мне не велела, Пригрозила, коль меня услышит, Перебить гортань мою стрелою, Прямо в сердце выстрелить из лука». Засмеялся Королевич Марко: «До тех пор, покуда я с тобою. Пой, мой братец, и не бойся вилы. Нам поможет мой волшебный Шарац, Шестопер не выдаст золоченый». Согласился Милош-воевода, И запел прекрасную он песню О героях наших македонских, О премудрых старцах стародавних, Как они боролись за отчизну, Кто кому оставил завещанье. Полюбилась Марко эта песня, На седло в дремоте он склонился, Королевич Марко отдыхает, Воевода Милош напевает. Услыхала песню Равиола, Услыхала, подпевать ей стала. Сладко пела вила Равиола, Только где ей с Милошем равняться! Рассердилась вила на юнака, Понеслась на горную вершину, Две стрелы пустила в воеводу, Первая гортань ему пробила, А вторая — доблестное сердце. И воскликнул Милош-воевода: «Ох, мой Марко, побратим по богу! Ох, от вилы, брат мой, умираю! Не напрасно, братец, говорил я, Что в горах не надо петь юнаку!» Тут очнулся Марко от дремоты, Спрыгнул наземь с Шарца удалого, Подтянул на Шарце он подпруги, Он коня целует, обнимает: «Ох, мой Шарац, конь мой быстрокрылый, Догони мне вилу Равиолу! Коль догонишь вилу Равиолу, Будешь ты в серебряных подковах, В шелковой попоне до колена, Весь в кистях до самого копыта. Золото вплету тебе я в гриву, Драгоценным перлом изукрашу. Если ж не нагонишь Равиолу, Видит бог, твои я вырву очи, Ноги я тебе переломаю И оставлю в ельнике валяться, Погибай в трущобе одинокий, Как и я без друга-побратима!» Тут вскочил на Шарца Королевич И на Мироч кинулся высокий. Пролетает вила по вершине. Верный Шарац скачет по нагорью, Не видать с нагорья Равиолы. Как увидел Шарац Равиолу, В высоту на три копья подпрыгнул, На четыре вдаль за ней подался, И настиг он вилу на вершине. Видит вила — смерть ее подходит, Прянула стрелою в поднебесье, Но взмахнул тут шестопером Марко И ударил вилу меж лопаток. Сбросил Марко наземь Равиолу, Начал бить, валяя с боку на бок: «Будь ты, вила, проклята от бога! Ты зачем убила побратима? Принеси травы ему целебной, А не то простишься с головою!»  Умоляет вила Равиола: «Брат по богу, Королевич Марко! Брат по богу и его предтече! Отпусти живой меня на волю, Принесу целебные я травы, Исцелю убитого юнака!» Не жесток был Королевич Марко, Был незлобен сердцем он юнацким. Отпустил он вилу на свободу. Собирает вила божьи травы, Собирает, кличет побратима: «Побратим мой, ждать тебе недолго!» Отыскала травы Равиола, Залечила раны у юнака, Возвратился голос к воеводе, Даже слаще сделался, чем прежде, Исцелилось доблестное сердце, Даже стало доблестней, чем прежде! Удалилась в горы злая вила, Удалился Марко с побратимом, Удалился в дальний край Поречье. У большого Брегова-селенья Речку Тимок вброд он переехал И помчался с Милошем к Видину. А подружкам вила наказала: «Знайте, вилы, милые подруги! Вы в лесу не трогайте юнаков До тех пор, пока не умер Марко, До тех пор, покуда он на Шарце, До тех пор, покуда с шестопером. Сколько горя с ним я натерпелась! Чуть живая вырвалась на волю!»

МАРКО УЗНАЕТ ОТЦОВСКУЮ САБЛЮ

Рано встала девушка турчанка. До зари проснулась, до рассвета, На Марице холст она белила. До зари чиста была Марина, На заре Марина помутилась, Вся в крови, она побагровела, Понесла коней она и шапки, А к полудню — раненых юнаков. Вот плывет юнак перед турчанкой, Увлекает витязя теченье, Тянет вниз по быстрой той Марице. Увидал он девушку турчанку И взмолился, богом заклиная: «Пожалей, сестра моя турчанка, Дай мне взяться за конец холстины, Помоги мне выбраться на берег, Отплачу я щедрою наградой!» Пожалела девушка юнака, Бросила ему конец холстины, Вытащила витязя на берег. На юнаке раны и увечья, На юнаке пышные одежды, У колена кованая сабля, А на ней три светлых рукояти. Каждая сверкает самоцветом, За три царских города не купишь. Спрашивает витязь у турчанки: «Девушка, сестра моя турчанка! С кем живешь ты в этом белом доме?» Отвечает девушка турчанка: «Я живу там с матушкой-старушкой, С милым братцем Мустафой-агою». Говорит юнак ей незнакомый: «Девушка, сестра моя турчанка! Сделай милость, поклонись ты брату, Чтобы взял меня на излеченье. Есть со мной три пояса червонцев, В каждом триста золотых дукатов, Я один дарю тебе, сестрица, Мустафе-аге другой дарю я, Третий же себе я оставляю, Чтоб лечить мне раны и увечья. Если бог пошлет мне исцеленье, Отплачу я щедрою наградой И тебе и брату дорогому». Вот пошла домой к себе турчанка, Мустафе-аге она сказала: «Мустафа-ага, мой милый братец! Я спасла юнака на Марице, Из воды спасла его студеной. У него три пояса червонцев, В каждом триста золотых дукатов. Первый пояс дать он мне сулится, А другой тебе за избавленье, Третий же себе он оставляет, Чтоб лечить увечия и раны. Сделай милость, братец мой любимый, Не губи несчастного юнака. Приведи домой его с Марицы!» Вышел турок на реку Марицу, И едва он витязя увидел, Выхватил он кованую саблю, И отсек он голову юнаку. Снял потом он с мертвого одежду И домой с добычею вернулся. Подошла сестра к нему турчанка, Увидала саблю и одежду И сказала брату со слезами: «Милый брат, зачем ты это сделал! Погубил зачем ты побратима? И на что позарился ты, бедный, На одну лишь кованую саблю! Дай же бог, чтоб ей тебя убили!» Так сказала — в башню побежала. Пролетело времени немного, От султана вышло повеленье Мустафе-аге идти на службу. Как поехал Мустафа на службу, Взял с собой он кованую саблю. При дворе турецкого султана Все на саблю острую дивятся, Пробуют и малый и великий, Да никто не вытащит из ножен. Долго сабля по рукам ходила, Взял ее и Королевич Марко, Глядь — она сама из ножен рвется. Посмотрел на саблю Королевич, А на ней три знака христианских: Первый знак: «Новак, кузнечный мастер», Знак второй: «Великий царь Вукашин», А последний: «Королевич Марко». Тут предстал юнак пред Мустафою: «Отвечай мне, молодец турецкий, Где ты взял, скажи мне, эту саблю? Может, ты купил ее за деньги? Иль в бою тебе она досталась? Иль отец оставил по наследству? Иль в подарок принял от невесты?» Мустафа-ага ему ответил: «Эх, неверный Королевич Марко! Если хочешь — всё тебе открою». И открыл всю правду без утайки. Молвил турку Королевич Марко: «Что ж ты, турок, не лечил юнака? Отплатил бы щедрою наградой За юнака царь наш благородный». Засмеялся турок нечестивый: «Ты, гяур, с ума, как видно, спятил! Коль тебе нужна его награда, Сам бы ты за нею и гонялся! Отдавай-ка саблю мне обратно!» Тут взмахнул отцовской саблей Марко, И отсек он голову убийце. Лишь дошло всё это до султана, Верных слуг послал он за юнаком. Прибежали слуги за юнаком. А юнак на турок и не смотрит. Пьет вино из чаши — и ни с места. Надоели Марко эти слуги, Свой кафтан он на плечи накинул, Шестопер он к поясу повесил И пошел к турецкому султану. В лютом гневе Королевич Марко С сапогами на ковер уселся, Злобно смотрит Марко на султана, Плачет он кровавыми слезами. Заприметил царь его турецкий, Шестопер увидел пред собою. Царь отпрянул, Марко следом прянул. И прижал султана он к простенку. Тут султан пошарил по карманам, Сто дукатов вытащил он Марко: «Вот тебе, мой Марко, на пирушку! Кто тебя разгневал понапрасну?» — «Царь султан, названый мой родитель! Попусту не спрашивай юнака: Саблю я отцовскую увидел! Будь она в твоей, султан, деснице, И с тобой бы я не посчитался!» С тем юнак и вышел от султана.

СТАРЫЕ НЕМЕЦКИЕ ПОЭТЫ

МЕЙЕРГОФЕР

МЕМНОН

Судьбы моей печален приговор. Я глух и нем, пока в тумане горы. Но лишь блеснет пурпурный луч Авроры, С пустыней я вступаю в разговор. Как легкий вздох гармонии живой, Звучит мой голос скорбно и уныло. Поэзии волшебное горнило Миротворит мой пламень роковой. Я ничего не вижу впереди, Лишь смерть ко мне протягивает длани. Но змеи безрассудных упований Еще живут и мечутся в груди. С тобой, заря, увы, с одной тобой Хотел бы я покинуть эти своды, Чтоб в час любви из ясных недр свободы Блеснуть над миром трепетной звездой.

РЮККЕРТ

ПЕСНЬ СТАРЦА

Пусть белый снег кружится Перед окном, Морозов не боится Мой старый дом. Пусть голова под старость Белым-бела, Не гаснет в сердце радость И жизнь мила. Пусть вянут розы мая, Но в эти дни Во мне, не умирая, Живут они. Пускай метель кружится Среди полей, — Живой родник струится В душе моей. Пускай умолкли птицы Давным-давно, Всю ночь стучит синица В мое окно: «Ты жив ли, мой наставник? Зима кругом! Закрой покрепче ставни, Запри свой дом. Запри уединенный Свой старый дом, Засни, завороженный Волшебным сном!»

ГЕТЕ

СВИДАНИЕ И РАЗЛУКА

Душа в огне, нет силы боле, Скорей в седло и на простор! Уж вечер плыл, лаская поле, Висела ночь у края гор. Уже стоял, одетый мраком, Огромный дуб, встречая нас. Уж тьма, гнездясь по буеракам, Смотрела сотней черных глаз. Исполнен сладостной печали, Светился в тучах лик луны. Крылами ветры помавали, Зловещих шорохов полны. Толпою чудищ ночь глядела, Но сердце пело, несся конь. Какая жизнь во мне кипела, Какой во мне пылал огонь! В моих мечтах лишь ты носилась, Твой взор так сладостно горел, Что вся душа к тебе стремилась И каждый вздох к тебе летел. И вот — конец моей дороги, И ты, овеяна весной, Опять, опять со мной. О боги, Чем заслужил я рай земной? Но, ах, лишь утро засияло, Угасли милые черты. О, как меня ты целовала, С какой тоской смотрела ты! Я встал, душа рвалась на части, И ты одна осталась вновь. И всё ж любить — какое счастье, Какой восторг — твоя любовь!

ШИЛЛЕР

РЫЦАРЬ ТОГЕНБУРГ

«Вы одна моя отрада, Славный рыцарь мой, Но просить меня не надо О любви земной. Вы со мной иль не со мною — В сердце нет огня. Что ж вы смотрите с мольбою, Рыцарь, на меня?» И отводит рыцарь взоры От ее ланит, И, в коня вонзая шпоры, В замок свой летит. И, собрав свою дружину, Из родной страны Мчится рыцарь в Палестину, На поля войны. Горе, горе мусульманам! В кованой броне Он летит на поле бранном На лихом коне. И бежит, бежит в испуге Вражеская рать. Но томится, полон муки, Тогенбург опять. Год прошел в тоске напрасной, И не стало сил: Без ее любови страстной Свет ему немил. Только парус показался, И на корабле, Полон радости, помчался Он к родной земле. Вот в знакомые ворота Входит пилигрим. Ах, один слуга у входа Предстает пред ним. «Опоздали вы немного, Девы в замке нет. Отреклась она для бога От мирских сует». Тут покинул он навеки Свой родимый дом, Боевые снял доспехи. Панцирь и шелом. И, покрытый власяницей, В цвете юных лет Рыцарь следом за девицей Бросил грешный свет. В чаще лип стоит обитель, Сад угрюм и дик.. Молодой пустынножитель Келью там воздвиг. На окно уставив очи, Истомлен постом, Бога он с утра до ночи Молит об одном. Одного душой унылой Просит он давно — Чтоб в обители у милой Стукнуло окно. Чтоб, как ангел безмятежный, В тишине ночной Дева лик склонила нежный В сад пустынный свой. Увидав ее, от счастья Падал он без сил. Годы шли, но, полон страсти, Бога он молил. Каждый день, больной и хилый, Он просил одно — Чтоб в обители у милой Стукнуло окно. Чтоб, как ангел безмятежный, В тишине ночной Дева лик склонила нежный В сад пустынный свой. Так однажды в день ненастный Мертвый он сидел И в окно с мольбой безгласной, Как живой, глядел.

ИВИКОВЫ ЖУРАВЛИ

К Коринфу, где во время оно Справляли праздник Посейдона, На состязание певцов Шел кроткий Ивик, друг богов. Влекомый жаром песнопенья И бросив Регий вдалеке, Он шел, исполнен вдохновенья, С дорожным посохом в руке. Уже его пленяет взоры Акрокоринф, венчая горы, И в Посейдонов лес густой Он входит с трепетной душой. Здесь всюду сумрак молчаливый, Лишь в небе стая журавлей Вослед певцу на юг счастливый Станицей тянется своей. «О птицы, будьте мне друзьями! Делил я путь далекий с вами; Был добрым знамением дан Мне ваш летучий караван. Теперь равны мы на чужбине,— Явившись издали сюда, Мы о приюте молим ныне, Чтоб не постигла нас беда!» И бодрым шагом в глубь дубравы Спешит певец, достойный славы, Но притаившиеся тут Его убийцы стерегут. Он борется, но два злодея Его пронзают с двух сторон: Искусно лирою владея, Был неискусен в битве он. К богам и к людям он взывает, Но стон его не достигает Ушей спасителя: в глуши Не отыскать живой души. «И так погибну я, сраженный, И навсегда останусь нем, Ничьей рукой не отомщенный  И не оплаканный никем!» И пал он ниц, и пред кончиной Услышал ропот журавлиный, И громкий крик и трепет крыл В далеком небе различил. «Лишь вы меня, родные птицы, В чужом не бросили краю! Откройте ж людям, кто убийцы, Услышьте жалобу мою!» И труп был найден обнаженный, И лик скитальца, искаженный Печатью ужаса и мук, Узнал в Коринфе старый друг. «О, как безгласным и суровым Тебя мне встретить тяжело! Не я ли мнил венком сосновым Венчать любимое чело?» Молва про злое это дело Мгновенно праздник облетела, И поразились все сердца Ужасной гибели певца. И люди кинулись к пританам, Немедля требуя от них Над песнопевцем бездыханным Казнить преступников самих. Но где они? В толпе несметной Кто след укажет незаметный? Среди собравшихся людей Где укрывается злодей? И кто он, этот враг опасный, — Завистник злой иль жадный тать? Один лишь Гелиос прекрасный Об этом может рассказать. Быть может, наглыми шагами Теперь идет он меж рядами И, невзирая на народ, Преступных дел вкушает плод. Быть может, на пороге храма Он здесь упорно лжет богам Или с толпой людей упрямо Спешит к театру, бросив храм. Треща подпорами строенья, Перед началом представленья Скамья к скамье, над рядом ряд, В театре эллины сидят. Глухошумящие, как волны, От гула множества людей, Вплоть до небес, движенья полны, Изгибы тянутся скамей. Кто здесь сочтет мужей Фокиды, Прибрежных жителей Авлиды, Гостей из Спарты и Афин? Они явились из долин, Они спустились с гор окрестных, Приплыли с дальних островов И внемлют хору неизвестных, Непостижимых голосов. Вот перед ними тесным кругом, Из подземелья друг за другом. Чтоб древний выполнить обряд. Выходит теней длинный ряд. Земные жены так не ходят. Не здесь родные их края, Их очертания уводят За грань земного бытия. Их руки тощие трепещут, Мрачно-багровым жаром плещут Их факелы, и бледен вид Их обескровленных ланит. И, к привиденьям безобидны. Вокруг чела их, средь кудрей Клубятся змеи и ехидны В свирепой алчности своей. И гимн торжественно-согласный Звучит мелодией ужасной И сети пагубных тенет Вкруг злодеяния плетет. Смущая дух, волнуя разум. Эринний слышится напев, И в страхе зрители, и разом Смолкают лиры, онемев. «Хвала тому, кто чист душою. Вины не знает за собою! Без опасений и забот Дорогой жизни он идет. Но горе тем, кто злое дело Творит украдкой тут и там! Исчадья ночи, мчимся смело Мы вслед за ними по пятам. Куда б ни бросились убийцы, — Быстрокрылатые, как птицы, Мы их, когда настанет срок. Петлей аркана валим с ног. Не слыша горестных молений, Мы гоним грешников в Аид И даже в темном царстве теней Хватаем тех, кто не добит». И так зловещим хороводом Они поют перед народом, И, чуя близость божества, Народ вникает в их слова. И тишина вокруг ложится, И в этой мертвой тишине Смолкает теней вереница И исчезает в глубине. Еще меж правдой и обманом Блуждает мысль в сомненье странном, Но сердце, ужасом полно, Незримой властью смущено. Ясна лишь сердцу человека, Но скрытая при свете дня, Клубок судьбы она от века Плетет, преступников казня. И вдруг услышали все гости, Как кто-то вскрикнул на помосте:  «Взгляни на небо, Тимофей, Накликал Ивик журавлей!» И небо вдруг покрылось мглою, И над театром сквозь туман Промчался низко над землею Пернатых грозный караван. «Что? Ивик, он сказал?» И снова Амфитеатр гудит сурово, И, поднимаясь, весь народ Из уст в уста передает: «Наш бедный Ивик, брат невинный. Кого убил презренный тать! При виде стаи журавлиной Что этот гость хотел сказать?» И вдруг, как молния, средь гула В сердцах догадка промелькнула, И в ужасе народ твердит: «Свершилось мщенье Эвменид! Убийца кроткого поэта Себя нам выдал самого! К суду того, кто молвил это, И с ним — приспешника его!» И так всего одно лишь слово Убийцу уличило злого, И два злодея, смущены, Не отрекались от вины. И тут же, схваченные вместе И усмиренные с трудом, — Добыча праведная мести, — Они предстали пред судом.

ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ ПОЭЗИИ

УМБЕРТО САБА

МОЕ ДОСТОЯНИЕ

Причалив после яростного шторма К приветливому дружескому дому, Я подхожу, теперь уже свободный, К раскрытому окну и наблюдаю, Как в облаках белеет рог луны. Передо мной Палаццо Питти. Лезут Мне в голову бесплодные вопросы: Зачем живу? И что теперь мне делать, Когда я стар, а в мире обновленье, Когда в руинах прошлых дней стремленья, А сам я на поверку оказался Слабее ужасающих событий? Я верил в смерть, что всё она развяжет, Теперь и в смерть не слишком верю я. Был у меня огромный мир, и в мире — Места, где я спасался. В них я видел Так много света, что и сам порою Вдруг становился светом. Друг мой юный, Любимейший из всех моих друзей, Почти мой сын! Ведь я не знаю даже, Где ты теперь? И жив ли ты? Как часто Я думаю, что ты в плену могилы, Что ты — в руках фашистов! И тогда я Стыжусь себя. Зачем мне эта пища И этот кров поистине любимый? Всё отнял у меня фашист неумолимый И гитлеровец-враг. Был у меня очаг, семья, подруга — Любимая приветливая Лина. Она жива еще и неповинна В том, что желает отдыха, хотя ей Как будто рано думать о покое. И как мне страшно видеть, что она Скитается по чуждым семьям, кормит Сухими щепками чужие очаги! От угрызений совести, от горя Я содрогаюсь в скорби нестерпимой… Всё отнял у меня фашист неумолимый И гитлеровец-враг. Имел я дочь. Теперь она большая. Я дал ей сердца лучшую частицу, Но и ее, любовь мою, царицу, Похитили несчастья у меня. Теперь она во мне одном находит Причину всех своих грехов, не смотрит В глаза мои и ходит нелюдимой… Всё отнял у меня фашист неумолимый И гитлеровец-враг. Я жил в прекрасном городе, который Лежит у моря возле гор скалистых. То был мой город, ибо я родился В его стенах. Мой больше всех других! Еще когда-то, будучи мальчишкой, Я чтил его, а сделавшись поэтом, Его в стихах с Италией венчал. А жить-то нужно! Вот я и избрал Зло наименьшее, и стал я антикваром По части книг, несчастный и гонимый… Всё отнял у меня фашист неумолимый И гитлеровец-враг. И кладбище имел я, на котором Спит мать моя с своими стариками. О, сколько раз, преодолев сомненья. Искал я там себе успокоенья! Но дни изгнания, лишенья и утрат Закрыли путь к земле моей родимой… Всё отнял у меня фашист неумолимый И гитлеровец-враг. Всё! Даже и могилу.

ПАОЛИНА

Паолина, друг мой Паолина, ты, как луч внезапный солнца, жизнь мою пронзила. Кто же ты? Едва знакомый, я дрожу от счастья, лишь тебя увижу рядом. Кто же ты? Вчера лишь я спросил: «Скажите ваше имя, синьорина!» Ты задумчиво взглянула, молвив: «Паолина». Паолина, плод земли родимой, бестелесная и вместе — самая земная, ты родилась там, где только и могла родиться, — в этом городе чудесном, где и я родился, над которым, что ни вечер, ходят в небе зори — свет божественный, обманный, испаренье моря. Паолина, друг мой Паолина, что ты носишь в юном сердце, чистая душою? О тебе мое мечтанье так же непорочно, словно легкий след дыханья в зеркале прозрачном. Вся, какая есть, ты — счастье. Словно паутина ореол волос прекрасных. Девушка и ангел, друг мой Паолина!