Стихотворения и поэмы

ЧЕМПИОНКА ПО ПЛАВАНИЮ

Люди, тебя увидавшие в море, тебя называют Сиреной. Ты, победившая в соревнованье, в горестной жизни моей, как на тусклом экране, то появляешься вдруг, то исчезаешь внезапно. Связан с тобой я хоть тонкой, но крепкой ниточкой — в час, когда ты, улыбаясь, мимо проходишь, не видя меня. Много подруг и друзей окружает тебя на прогулке, юные, вы собираетесь в баре и веселитесь, и только однажды скорбная тень на мгновенье тебя омрачила и уголки твоих губ опустила на миг: тень твоей матери встала на миг пред тобою, тень, повенчавшая утро твое с моею вечерней порою.

ТРИ УЛИЦЫ

Ладзаретто Веккио в Триесте — Улица печали и обид. Все дома в убогом этом месте Сходны с богадельнями на вид. Скучно здесь: ни шума, ни веселья, Только море плещет вдалеке. Загрустив, как в зеркале, досель я Отражаюсь в этом уголке. Магазины, вечно пустоваты, Здесь лекарством пахнут и смолой. Продают здесь сети и канаты Для судов. Над лавкою одной Виден флаг. Он — вывески замена. За окном, куда не бросит взгляд Ни один прохожий, неизменно За шитьем работницы сидят. Словно отбывая наказанье, Узницы страданий и мытарств, Шьют они здесь ради пропитанья Расписные флаги государств. Только встанет день на горизонте — Сколько в нем я скорби узнаю! Есть в Триесте улица дель Монте С синагогой на одном краю И с высоким монастырским зданьем На другом. Меж ними лишь дома Да часовня. Если же мы взглянем, Обернувшись с этого холма, — Мы увидим черный блеск природы, Море с пароходами и мыс, И навесы рынка, и проходы, И народ, снующий вверх и вниз. Есть в начале этого подъема Кладбище старинное, и мне С детских лет то кладбище знакомо. Никого уж в этой стороне Больше не хоронят. Катафалки Здесь не появляются с тех пор, Как себя я помню. Бедный, жалкий Уголок у края этих гор! После всех печалей и страданий, И лицом и духом двойники, Здесь лежат в покое и молчанье И мои родные старики. Как не чтить за памятники эти Улицу дель Монте! Но взгляни, Как взывает улица Росетти О любви и счастье в эти дни! Тихая зеленая окрайна, Превращаясь в город с каждым днем. До сих пор она необычайна В украшенье лиственном своем. До сих пор в ней есть очарованье Стародавних загородных вилл… И любой, кто осенью с гулянья На нее случайно заходил В поздний час, когда все окна настежь, А на подоконнике с шитьем Непременно девушку застанешь, — Помышлял, наверное, о том. Что она, избранница, с любовью Ждет к себе его лишь одного, Обещая счастье и здоровье И ему, и первенцу его.

РИПЕЛЛИНО

«Нет, я не говорил, что одинок я в мире…»

Нет, я не говорил, что одинок я в мире, Как кукла Шлеммера. Подобно покрывалам Надвинув жалюзи на старческие лица, Меня по-дружески приветствуют дома. Нет, я не говорил, что я изнемогаю, Как дерево под острою пилою, Но звезды от меня скрываются внезапно. Когда ищу я искорку огня. Нет, я не утверждал, что я всегда печален. Что я — опустошенная бутылка, Но с давних пор я знаю, что источник Внезапно высыхает и мелеет. Когда напиться вздумается мне. И я не говорил, что счастлив я, подобно Пионам, установленным в шпалеры, — Почуяв плеск лебяжьих крыльев счастья, Я не умею счастья удержать. Да, я молчал, но каждый понимает, Что я всем сердцем обожаю жизнь.

«Пришел февраль огромный, бородатый…»

Пришел февраль огромный, бородатый. Над каждым листиком, над каждой малой птицей Он плачет и томится, словно Горький. Я весь опутан крыльями газет, Распластанных по комнате. Я вижу Сквозь строки надоевшего дождя Оскаленную пропасть океана, Землетрясенья дальние и снег, Подобный белым клавишам рояля. Я вижу пушки, вижу их огонь, Я замечаю строй марионеток, Передвигающих орудья, чтобы дым Клубами опускался на дорогу. И нет мне радости от тех газетных крыл: Убит дождем словесной схватки пыл. Под завыванья желтых хроникеров Жизнь скорчилась в гримасе, и томится Засосанная липкою трясиной О лучшем мире пленная мечта.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

В зеленых хижинах смеются дети Альп, Когда, цепляясь за бинты тумана, Вороний крик несется по долине. В ущелье отдается гром реки — То влажный конь через плотину скачет И потрясает пенистою гривой. Внимая перекличке воробьев На проводах и в воздухе холодном, В зеленых хижинах смеются дети Альп, Смеются листья тыквы и большие Глаза подсолнечников, налитые блеском, И маки на мохнатых стебельках, Подобные фонарикам пунцовым. Надев чулки, всё в кисточках и лентах, Подмигивает горное селенье, И рой зонтов, надутых свежим ветром, Смеется в отдыхающих руках. И лишь четыре борова, которых Сегодня здесь заколют на обед, Ревут и стонут, и веселый праздник Нарушен этим судорожным воем…

ИЗ ВЕНГЕРСКОЙ ПОЭЗИИ

АНТАЛ ГИДАШ

ЗАЧЕМ?

Зачем же люди плачут по домам, не выходя на улицу, не собираясь на площадях, открытых всем ветрам? Зачем они, от боли содрогаясь, прижав к глазам измученным платок, рыдают немощно? Из этих слез соленых такой бы ринулся по городу поток бушующий, от этих горьких стонов такой бы смерч пронесся по жилью и грозное перо такие б обвиненья вписало в книгу, Венгрия, твою, — что даже мертвые во всем твоем краю восстали б, требуя отмщенья!

ЧЬИ КУЛАКИ…

Чьи кулаки, обезумев, на клавиши эти упали? Вскрикнули в ужасе струны, как нервы живые, скрутились, стоном стонут они и душат друг друга за горло. Свет мой, радость моя! Лишь одна ты со мною осталась! Но и в сиянье твоем я не знал столь печального мрака над океаном моей возмущенной души!

БОЙНЯ

И, плача, я хватаю за рога мои бодающиеся воспоминанья, я волоку на бойню их, пока не разорвалось сердце от страданья. И за ударом падает удар, и предо мною, вскакивая с ревом, они хрипят в беспамятстве, и пар их застилает облаком багровым. И вот, на крючьях подняты вдали, они висят, качаясь еле-еле, и морды их волочатся в пыли, и слезы на глазах застекленели. И буря поднимается во мне, и от рыданий вздрагивают веки, и плачу я, истерзанный вдвойне, — навеки окровавленный, навеки…

ГОВОРИТ МАТЬ

Путь наш окончен, и незачем плакать о нас. Путь свой свершает земля, наступает последний мой час. В землю легли миллионы убитых людей, как-нибудь лягу и я между ними с любовью моей. Время, пространство и смерть испытав до конца, сына найдет еще мать и сотрет ему слезы с лица. За руки взявшись, замкнут они жизни звено, вечность в дунайские воды их примет на самое дно. Если же в мире наступят счастливые дни, снова из мертвого ила поднимутся к миру они. Звездным сияньем людей обольют из-под век, и человеком воистину станет тогда человек.

ЧЕРНЫЕ РУКИ

Черные руки вздымают мосты. Мертвые люди вздымают персты. Мать моя, руку вздымаешь и ты. Черною тенью скользят облака. С визгом и воплем несется река. Давит ее человечья тоска. Нет ей покоя от мертвых гостей. Русло от боли сжимается в ней. Волны — и те человечней людей. Вихри — и те человечней врага. В ужасе гонят они облака. Полная слез, негодует река.

ОТВЕЧАЕТ СЫН

О, посмотри на меня через горе и муку, мать моя бедная! Как ты теперь далеко! Больно тебе? Протяни мне холодную руку. Мысли мои переломаны, словно игрушки. Голоден я. Но едва я беру молоко, — пламя встает, выбиваясь из глиняной кружки. Горло, сжимаясь, глоток возвращает обратно. Хлеб сиротливо лежит на холодном столе. Мать моя бедная! Горе мое необъятно. Ненависть, ненависть! Я опрокинут тобою. Нет мне покоя в довольстве, в семье и в тепле, в пище, в работе — ни в чем не найти мне покоя. Нет мне покоя: убийцы идут по земле.