Стихотворения и поэмы

30

КС После строфы 1.

Если будни гремят Карманьолой, Если ветер уходит на юг, Даже губы девчонки веселой Непонятные песни поют.

После строфы 3.

Среди низкого моря и мрака Не гремит, спотыкаясь, джазбанд, Только вспыхнут огни Скаггерака, Легкой тенью пройдет Гельголанд.

Вместо строфы 5.

А в смятенья глухих переулков Ночь разводит мосты, и опять Там, где стынут дороги на Пулков, Паренька дожидается мать.

31

«Звезда», 1928. № 1.

От сумерек мира в немыслимом сходстве, Сменяя обличье наречий и карт, Не тенью на стены бросается отсвет Булонского леса, Монмартра, мансард. Нет! Живопись эта кружит, как в серсо, — Квадратики, ромбы и кубы, Пока прижимает к тебе Пикассо Свои лиловатые губы, Покуда синеет, покуда рассвет На тысячу красок перебран, Меняясь в наклейках и тая в росе Над фабрикой «Хорто-дель-Эбро». Вот сумерки века, искусства распад, Немыслимый уговор братский, Когда и палитры стучат невпопад, И глохнут неверные краски. Но всё же люблю я весь этот разор, Размытые суриком тропы, Где падает море от черных озер На плоские крыши Европы. Преддверие века, Марат и Конвент, Сюда не доходят корнями, И только спадает в узорной канве Зеленый и синий орнамент, Да плечи натурщиц, да розовый брод, Да черного дерева контур, В котором, как маятник, взад и вперед, На ветке качается кондор. Анютины глазки, к тюльпану тюльпан, Петлицы драгунского смотра, Но сразу врывается с песней толпа В кромешный покой натюрморта. От брамселей смятых, от низких бортов, От мачт розоватого цвета, Как песня, скользнувших с Марселя, с Бордо За четверть часа до рассвета. Что это? «Стремится душа в примитив»? Бьют склянки, качается море, И сразу спадает дикарский мотив, Походная песня Маори. Рубеж океанов. Гоген! Это ты, Работа без срока, без пауз, И легче, чем краска, врастает в холсты Линейный стремительный пафос. Но всё же от Лувра качается дым, Горчит и мельчит непрестанно, Хрипит перерезанным горлом твоим, Пугает упорство Сезанна. Искусство не медлит, а значит, оно Для Франции слишком опасно, И каждый из тех, кто свергает канон, Не сын ей при жизни, а пасынок. Я вышел шатаясь, и сразу насквозь До края проняло гитарой. На заячью шапку пахнуло Москвой, Как своды Блаженного, старой. Там падают струны, там глохнет бильярд, Чадят папиросами «Ира», Притоны и церкви московских бояр, Всё столпотворение мира. Но сразу за этим развалом — закат И песня про рыжего Джона, И долго на город глядят свысока Щербатые трубы Гужона. 1927

33

«Новый мир», 1928, № 10.

Привычка фамильярничать с героем, Быть с ним на ты и свысока Глядеть на жизнь его, на мелкие забавы, На самую любовь героя к героине — Уже давно вошла в литературу. Конечно, нет рецептов, по которым Смогли бы мы живописать героя, Как нет, понятно, точных указаний На все детали в нашем ремесле. Но слышишь, как классической повадкой Над паводком всех наших пресных рек, Над полупресной бурей с Финского залива, Над льдами в Северном Полярном море Встает совсем особенный герой. Когда в пятнадцатом столетья герцог Альба Вошел с солдатами своими в Нидерланды, В страну, где на горшке, На пузыре свином, На тонкой камышинке Наигрывали роковые песни Столетиям, идущим под уклон, — Один из тех полков, которые жестокость Неистового герцога узнали, восстал И перешел к врагам, чтобы сражаться Под знаменем мятежных Нидерланд. Спешило поздней ночью донесенье Полковнику восставшего полка: «Полковник! Вы и каждый из вашего отряда, Попавшийся мне в руки, Повешен будет палачом отменным На первом подвернувшемся столбе». Полковник оглянулся: Дорожные качалися столбы, И от зеленых перекладин лип Ложилась тень на узкую дорогу, Но пар вставал от розовых подпалин Замученных и пристальных коней, А волонтер сидел на барабане, Трактирщицу взыскательно обняв. И написал тогда в ответ полковник: «Я облегчаю ваш непроходимый труд, Любой солдат из нашего полка отныне будет Носить с собой веревку, гвозди к ней И весь набор, потребный палачу Для скорого свершенья приговора». Полковник знал, что делал, — ни один солдат Не сдался в плен живым, а большинство Оставшихся в строю — после конца войны Носили на плече, как знак кромешной славы, С веревкой крепкою два ржавые гвоздя. Должно быть, такова всегда судьба героев: Узнав лицо беды, лицом к лицу Смотреть на смерть и солнце, Не отводя глаза От черного слепительного света. И мой герой — не малохольный мальчик, Не меланхолик с тростью и плащом, Не продувной гуляка, о котором Кругом дурная песенка бежит. Нет, человек обыденных примет, Невзрачного геройства, Не ради славы и жизнь саму приемлющий И смерть, Но делающий подвиг потому, Что иначе он поступить не может, — Единственный понятный мне герой. Он за станком в тяжелой индустрии, Он за кайлой на горных приисках, Он плуг ведет по всем полям Союза, Он — кочегар, он — летчик, он проходит Сквозь жаркие теснины океана, Сквозь духоту всех четырех стихий. Но мы пока в глуши Блуждаем между четырех деревьев И неумело создаем героев. Они у нас приглажены Наведен На них известный лоск Они решают Вопросы пола, влюбляются, страдают На фоне модной, несомненно, темы. И пафос весь уходит на любовь. И вот живет писчебумажный мир: Героя в чернильный ад ввергают за грехи И в картонажный рай за доблести возводят. Слепая ночь восходит над Европой, Заря шумит над нашею страной. Уже идет герой в литературу прозы, Сквозь дым и гарь, сквозь корректуры, Как через весь громоздкий этот мир. 1927

34. НОВЫЕ ПЕСНИ

Баянисту Н. К.

КС.

«Немало погибло ребят на фронтах, С винтовкой в руках, С цигаркой в зубах, С веселой песенкою на губах». А нынче — Мы снова подходим к боям, Как в годы Упорства и славы, И новые песни Выводит баян Друзьям из-за Нарвской заставы. Пускай по бульварам Ночною порой Несутся вприсядку И с гиком, Друг другу вручая Условный пароль, Запевочки Гопа со смыком: «Так бесперерывно пьешь и пьешь, Гражданам прохода не даешь, По трамваям ты скакаешь, Рысаков перегоняешь И без фонарей домой нейдешь». Не «Яблочко» нынче баян заведет, Нет! Глотка срывается в марше. Мою он давнишнюю песню поет Про легкое дружество наше. Ту песню, которую я распевал, — Ее затянули подростки, Она задымилась в губах запевал, Как дым от моей папироски. Товарищ, товарищ, проходят бои, Мы режемся разве что в рюхи, И скоро к перу привыкают мои Привыкшие к «максиму» руки. Но так же, как прежде, я верен боям И годам упорства и славы, И песням, которые водит баян Друзьям из-за Нарвской заставы. 1927

35

С После 18.

Все звезды остыли, но знаю, тебе уж Дорогой, что гнет на далекий фольварк, Такою же ночью встречался Тадеуш Костюшка, накинувши плащ и чамарк, За ним палаши небывалого войска, Шумят портупеи, как ночь под Москвой, И клонится сумрачный ветер геройства Над трижды пробитой твоей головой. «Отчизна! Не знаю я тягостней судеб, Чем эти скользящие навзничь струи, Кто шаткою ночью ту землю забудет, Которую кровью и потом поил». Отчизна! Но, впрочем, невнятны названья: «Отчизна», «Отечество», «Родины дым» В стране, где глухая тропа партизанья Сегодня следом легла молодым. И вот стеариновый меркнет огарок, Торопится дюжина жбанов и чарок: «Польша от мержа до мержа, Мать Ченстоховская, ты ль Тонкими пальцами держишь Знамени польского пыль».

Вместо 21–22.

За пустошью цвета застывшего воска Встает арьергард незнакомого войска. Прислушайся! Это не ветер, а отзыв, Мешая границы, дороги, мосты, Сливает текстильные фабрики Лодзи Со сталелитейною вьюгой Москвы.

41. ТЕРРОР

Анне Загряжской

«Звезда», 1929. № 1.

От кинжала, который за вольность Подымают в дворцах королей, От мужицкого бунта на волость Уходящих в безвестность полей, Над путями любого простора, Распростертыми в мгле и в пыли, Где стучат гильотины террора Восемнадцатым веком земли. Но не так, исподлобья ощерясь, Как лавина срываяся с гор, Христианство свергавшая ересь Подымала на церковь топор. Так ночами прошла поножовщина В безалаберный лад кистеней, — Талым следом метет пугачевщина, Бьют дреколья с киргизских степей. Он проходит вдоль снежного поля. Волчьим следом ложится заря. В эту полночь «Народная воля» Обрекает на гибель царя. Но романтик, мечтатель и спорщик Слышит ветер с далеких сторон, И хранит динамит заговорщик, Террористом становится он. И за грохотом царской кареты Он последнюю бомбу берет, Эти легкие руки согреты: «Хорошо умереть за народ». Сумрак смертью и гибелью дразнит, Но пускай вырастают во мглу Эшафоты отверженной казни, Барабаны стучат на углу. Есть террора последняя мера: То надменная смерти латынь, Что врывается в гром Робеспьера, В нескончаемый треск гильотин. Над путями любого простора Это снова обходит века Угловатой походкой террора Нестихающий гром ВЧК. Разве ты этой песни не знала, — Там Республика строит полки, Там проходят столы Трибунала, Моросят на рассвете штыки. Самый дальний, неведомый правнук! По-другому деля бытиё, Так проносим мы заговор равных Во бессмертное имя твое. 1929

43

«Красная новь», 1930, № 7 Вместо строфы 1.

Демократия, сумеречный сон, Истерзанная пулями стихия, В парламентский оледенелый сонм Уже вступала запросто Россия.

После строфы 2.

Так вся страна — дешевые подмостки, Провинции полуночной урон. Четыре бьют хвоста четыреххвостки От четырех отверженных сторон.

Вместо строфы 5.

То крякая, то прямо оседая, Не пощадивши больше ничего, Тогда вкатила вольница седая Сюда отгулы грома своего. И вот идет великая проверка, Братаются заводы и полки, Сентябрь пылит над ставкой главковерха, Как над глухою заводью реки. Ефрейторы и унтер-офицеры Георгиевский растоптали крест, Их исполком уже пьянит без меры И циммервальдской левой манифест.

Вместо строф 6–12.

Фронты гремят, они ложатся в дыме, Они сражений лузгают туман, И реет имя Ленина над ними, Как громовой столетний ураган.

46. МОСКОВСКИЕ ЗАПАДНИКИ

«Новый мир», 1930, № 7. После строфы 1.

Например, это небо, которое В полусонке почти, в забытьи, Расписное, зеленое, скорое, В роковые летело рои. Например, это небо, прошедшее, Побираясь, по ситным дворам, То глухое, то вдрызг сумасшедшее, Оголтелое небо дворян. Там спириты, и спирт, и раздоры До рассвета качают столы. Ту Россию ведут мародеры, Продают ее из-под полы. Там от самого теплого марта, От морозного дыма страстей, Будто шкура, распластана карта Объявляющих бунт крепостей.

Вместо строфы 4.

То кондовая вся, то ледащая, То гремя, то мурлыча едва, Ты проходишь как шлюха пропащая, Позабытая мною Москва. Вот уклада дворянского зарево, На заре первопутком звеня, Синим отблеском сумерки залило, Дребезжа, ослепило меня: «Берег весь кишит народом, — Перед нашим пароходом Де мамзель, де кавалье, Де попы, дез офисье, Де коляски, де кареты, Де старушки, де кадеты» [8] . Этот Запад отвержен, как торжище. «Sensations de madame Курдюков». Что ж, Россия дворянская, топчешься Над скварыжною далью веков.

8

И. Мятлев.

Вместо строфы 6.

Эх, дубинушка, сумрачный берег, Левый берег, раскат топора, Может статься, что «новых Америк» В эти дни приближалась пора.

47. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА-СИМВОЛИСТА

Собр. 1931.

В час последней тоски и отчаянья, Нестерпимо сдавившего стих, Отошедшая песня нечаянно Нарекла страстотерпцев своих. Этот первый, над пустошью пройденной Не забывший почти ничего, — Бьется за полночь черной смородиной Самородная песня его. Страстотерпец и, может быть, мученик, Это ты, низвергатель основ, Снова рубишь узлы перекрученных Крепким шнуром бикфордовым слов. Динамит этих слов не взорвется, Только ночь просвистит у реки, Сразу попросту песня поется, Синих молний мелькают клинки. И другой, сквозь кирпичные арки Из конца пробиваясь в конец, Водит сумрачный ветер анархий Оголтелую смуту сердец. Словно отговор песен и смуты, Словно заговор странствий и бед, Над тобой поднимается лютый, По ночам ослепительный свет. Ты беглец, ты отвержен от мира. Ты изменник, но если б ты знал, Что и выговор губ дезертира Беспощадный учтет трибунал. Вновь теснится былая забота. Что, глуха, мимолетна, светла, На дощатый помост эшафота Под цыганскую песню вела. Только в посолонь утра и грома, Над безмолвным отвесом вися, До последнего мертвого дома Зашаталась империя вся. Пусть поэты эпохи минувшей Одиночество взяли в завет: Смертным утром врывается в души Ледяной ослепительный свет. Вот проселок, отверстый, как ода, В ночь летит, задыхаясь в дыму, Мне постыла такая свобода, Тяжко жить на земле одному. Только тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох, Весь отгул первородной грозы. Запевала и песенник знает, Как поют по степям кобзари, Как на выручу день наступает Сквозь размытые тропы зари. Пусть летят от глухого разъезда Поезда, пусть теснится весна — Словно воля партийного съезда, Наша первая песня властна. Мы идем страстотерпцами воли, Первородные дети земли, Что же, юность кончается, что ли, Серый сумрак пылится вдали. Или снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто песня о нас. 1930

48

«Стройка», 1930, № 16. После строфы 8.

Я люблю иногда, — Может статься, что это нелепо, — Постоять на заре У ограды старинного склепа. Клен в глухом сентябре Непреклонен, туманен, багрян, И одно к одному Там лежат поколенья дворян. После строфы 13. А преемственность крови, Гремя, негодуя, дрожа, «Обрывается голосом Пули, гранаты, ножа. Средней русской семьи Вот уклад, вот обычаи, то есть Этих лет роковых Громовая нескладная повесть, Вот одни из оплотов Отменной весенней грозы, Что империю рушит И вверх подымает низы, Вот пути, по которым Эпоха ведет человека, Девятнадцатый век И начало двадцатого века».