Стихотворения и поэмы

6

Тот берег, где таился враг, Был назван снежным Измаилом. Бежит огонь по рощам хилым. Взгляни туда: обрыв, овраг, Бетонный дот, две башни рядом — Придется с боя каждый шаг Здесь брать штурмующим отрядам. Разведчики теперь в чести: Пришлось не раз под канонаду Невы широкую преграду Им поздней ночью перейти. И той же ночью в ветхом доме, Где храп соседей клонит к дреме, При жалком свете ночника Разведчик напрягает зренье И долго пишет донесенье Для штаба ближнего полка. Поспит потом. Перед обедом Все соберутся в тесный круг. Политзанятия по средам Проводит старший политрук. Пригнувшись, входит он в землянку В широкой куртке меховой, Снимает старую ушанку С пятиконечною звездой. Потом, присев у круглой печки, Смахнет он мокрый снег с лица, И любят все его в Орешке И уважают, как отца. Да, каждому Егоров — друг! Его в глаза разведка наша Зовет «товарищ политрук», Но за глаза всегда «папаша». И Афанасьев вновь берет Свою заветную тетрадку: В ней записал он по порядку Пережитое в этот год. И вот уже идет беседа О нынешних и прошлых днях, О том, как исстари победа Всегда ковалася в боях, Про волю Партии, про славу Давнишних схваток и боев, Про всё, что вписано по праву В Историю Большевиков. О, книга книг! Какое счастье, Как и всегда, и в этот раз Почувствовать, что сердце чаще Стучало, слушая рассказ О нашей славе… Визг снаряда, Разрывов грохот на реке… И старой крепости громада Встает уже невдалеке. Как будто, в вечных льдах затертый, Орешек медленно плывет К цветным огням родного порта, К большому берегу работ. Корнями вросшие в траншеи, Там сосны — мачты корабля. Хоть не скользят теперь по реям В морозный вечер брамселя, Но стяг над крепостью, как парус, Просторы Ладоги деля, Зовет туда, где ночь распалась, К тебе, Цветущая Земля!

7

Глядел однажды Афанасьев, Как привередливый мороз, Ледком деревья разукрасив, У «бровки» строил перевоз. На «бровке», на высоких скатах, Деревья мерзли ввечеру, Как в маскировочных халатах, На резком ладожском ветру. Смеркалось… Ветер над Невою, Серчая, разрывал туман, А там, за вьюгой снеговою, Там, за завесой огневою, И день и ночь готовый к бою, На вахте город-великан. Мороз сердит и привередлив, Всё в лапы белые берет… «Здесь Афанасьев?» — «Да!» — «Немедля В штаб вызывают…» Он идет, Волнуясь, входит в главный корпус, И вот — нежданней всех наград! — Ему вручен зеленый пропуск: На день поездка в Ленинград! …………………………… О, как он этот день отметит, Как много у него забот! Он завтра ж, завтра ж Машу встретит И с ней весь город обойдет, О днях блокады в Ленинграде Услышит от нее рассказ. Хоть будет грусть теперь во взгляде Ее прозрачных, светлых глаз,— Он бредит счастьем этой встречи, Он будет помнить наизусть Ее задумчивые речи, Ее улыбку, слезы, грусть…

8

Он снова в городе. Давно ли Он с песней приходил сюда? Здесь всё знакомое до боли, Свое, родное навсегда. Закат огромный над мостами, И в дымке серо-голубой Темнеет пламя надо льдами, И меркнет вечер огневой. Но снова небо Ленинграда Закрыла сумрачная мгла… Тревожный гул. Разрыв снаряда. Гудит чугунная ограда. След крови на снегу у сада. Как корабли плывут дома. Сугробы. Ленинград. Блокада. В снегах метельная зима… И снова сердце метронома Стучит тревожно. Возле дома Шипят осколки на снегу, И детский крик исполнен муки, И на широком берегу Лежит в крови, раскинув руки, Усталый юноша в кожанке. В крови его высокий лоб, И тащат низенькие санки Две старых женщины в сугроб. И вот в сиянье желто-белом Сплошные вспышки в облаках, Весь город снова под обстрелом, И своды рушатся в домах. Разрезана огнями тьма, И корчится от муки площадь, И вьюга зимняя сама Разорвана обстрелом в клочья. Бежит прохожий к перепутью… (Ему лишь миг осталось жить!) О, если б город смог прикрыть Разведчик собственною грудью! Он не задумался бы, нет, И жизнь отдать… Над берегами Вдруг нестерпимо яркий свет Блеснул за невскими мостами. И вот гудит весь город вновь Во тьме… А воздух зимний гулок… И Афанасьев мимо льдов Свернул с канала в переулок. Вот дом, где Машу он встречал… Вдали окликнули кого-то… По мерзлым глыбам кирпича Он входит в узкие ворота. Темно. А лестница скользка. Обледеневшие ступени. Дыханье злое сквозняка. Чуть-чуть дрожит его рука Над круглой кнопкою звонка. Ни звука… Тишина… Терпенье… Где ж Маша? Выйдет кто-нибудь? Шаги ли это в коридоре, Иль ветер, вновь пускаясь в путь, Гремит железом на просторе? Ждет Афанасьев. А потом Он в дверь стучится кулаками. Как неприветлив старый дом! Но вот скрипучими шагами Подходят к двери… «Кто вам нужен?» — Спросил старик… (Зажег свечу И кашляет — видать, простужен…) «Я Машу повидать хочу…» — «Вы? Машу? Но она давно…» И губы старика немеют. И слова он сказать не смеет… Свеча погасла… Как темно… И только трудное дыханье Без слов сказало обо всем… Когда заветной встречи ждем, Мы не боимся расстоянья, Сквозь дали мчимся, сквозь года. Весь мир поет, летя пред нами… Но если сторожит беда, Как нетопырь взмахнув крылами, То трудно сразу нам понять, Что нашу жизнь сейчас сломало… И Афанасьев шел опять Вдоль темных берегов канала. Остановился, говоря С прохожими… Полоской резкой Обозначалася заря Над старой набережной невской, Когда к мосту он вышел… Так… Непостижима доля наша: В огне сражений и атак Он невредимым был… А Маша… Но мыслимо ли это? Нет! Томят его воспоминанья… Нет горше муки и страданья, Чем те, что нес ему рассвет…

9

Когда, замкнувши окруженье, Фашисты шли на Ленинград, То голод на вооруженье Включили раньше всех бригад. Казалось им: чем туже стянут Петлю блокады у реки, Тем ближе к цели страшной станут. И говорили вожаки: «Когда рукой костлявой стиснет Им горло голод, то падут…» Но человеконенавистник Не знал, что сам уже он труп! Фельдмаршал прусский рвался в город, Но в смертной схватке изнемог… Отступит и фельдмаршал Голод С ведущих к Невскому дорог.

10

Нелегок был с природой спор, И мы его не позабудем. Морозный ладожский простор Измученным открылся людям. Нагромождения торосов… В бомбежку фонари горят… И в лед врезаются колеса — Машины мчатся в Ленинград. Разрыв снаряда, мина взвизгнет… Но режут вновь колеса лед… Дорогу ту Дорогой Жизни Теперь отечество зовет…

11

Бегут ряды высоких вешек… Дорога Жизни так близка К местам, где высится Орешек, Где льдами скована река. И Афанасьев ходит часто К Дороге Жизни. По ночам Его дозор, его участок Вдоль лыжни, вьющейся по льдам. Дорога Жизни! Слово это Теперь так дорого ему… Но вот взлетевшая ракета Внезапно озарила тьму, И перед ним из дали темной, Из просиявшей темноты Встает опять простор огромный Высокой Машиной мечты: То Данко шел сквозь дым и версты Навстречу праздничной судьбе, То — жизнь и смерть в единоборстве, В их поединке, в их борьбе. И видит он теперь: в ненастье По льдам несется широка Дорога Жизни — наше счастье, Дорога в Завтра и в Века! Ведь те, что жили, что боролись, Попрали смерть душой живой, И кажется, что Машин голос Гремит за вьюгой снеговой: «Меня уж нет, но я в дыханье Твоем и в подвиге твоем, В твоей мечте, в воспоминанье, С тобой под вражеским огнем!»

12

Трещали зло сухие ветки… Полз Афанасьев по снегам… Три дня уже, как он в разведке Ходил по вражеским тылам. У белых пушек в поле белом Стоят фашисты за рекой. Дорога Жизни под обстрелом! Смерть с Жизнью вновь вступает в бой! Морозных, трудных дней приметы: Снег твердым, словно камень, стал… У Афанасьева ракеты, И красный цвет — его сигнал. И где взлетит его ракета, Там станет вдруг светло, как днем, Там перестрелка до рассвета: Все вражьи пушки под огнем! И всю-то ночь в седом тумане Следят на нашем берегу Ракет слепительных мельканье — Сигнал к удару по врагу.

13

Четвертый день… Ползет, усталый, Он по сугробам снеговым, Спешит туда, где отблеск алый Горит над берегом родным. Как близок берег! И нежданно, По насту снежному звеня, Скользнули лыжи из тумана — И сразу целый сноп огня. Один средь этой волчьей стаи… Один… Но Родина за ним… Как будто крылья вырастали За каждым выстрелом глухим. Отбился… дальше полз… как реял Закат суровый… за холмом Стоят в укрытье батареи, Замаскированные днем, Стоят фашисты у ограды, И пушки — три… четыре… шесть… И рядом — ящики… снаряды… Снаряды… Сколько их? Не счесть. Когда б еще ракеты были, Он выстрелил бы с этих круч, Сигналы б яркие поплыли, Взрезая край нависших туч… Но что же делать? В поле белом Стоит врагов широкий строй, И в речи медленной, чужой Слова команды огневой… Дорога Жизни под обстрелом… Смерть с Жизнью вновь вступает в бой! Глубокий след на белой глыбе… Грохочут пушки впереди… Коль приведет к победе гибель — Погибни! Только победи! Он к батарее полз… И вскоре Увидел прямо пред собой Значок фашистский на заборе, Мундир зелено-голубой. Теперь пора… Уже заложен Под ящики весь динамит. «Отчизна! Сделаем что можем! Пусть взрыв могучий прогремит, С моею кровью над снегами Смешается пусть пламя здесь, Чтоб, умирая, пред врагами Я светом света вырос весь. Ведь Жизнь всегда непобедима! Так! Значит, Смерть побеждена!» Ползет по снегу струйка дыма… На миг настала тишина… Он чиркнул спичкой. Сразу пламя Рванулось вверх. Мгновенный взрыв. Пылает факел над снегами, Поля и рощи озарив. И сразу стереотрубою Слепящий факел засекли. Огонь! За рощей голубою Снаряды первые легли, И в блеске огневой завесы Поплыл артиллерийский гром,— От поля дымного до леса Весь берег в зареве сплошном. И этот факел запылавший В веках не смеркнет, отпылав. Прославлен русский воин, павший За правду, смертью смерть поправ.

14

Назавтра днем солдаты наши В разведку вызвались идти. Вот оглянулись вдруг на марше Назад, на дымные пути: И ярким светом засиявший Орешек стал гораздо краше, Ну прямо глаз не отвести! Стоят ряды зеленых вешек На минном поле за холмом. На зорях кажется Орешек Плывущим к морю кораблем. Корнями вросшие в траншеи, Там сосны — мачты корабля, По черным веткам, как по реям, Плывут флажки, как брамселя, И стяг над крепостью, как парус, Просторы Ладоги деля, Ведет февральской бури ярость Туда, где будут жить, не старясь, К тебе, Счастливая Земля! 1943

234. ПРАЗДНИК

Я помню: занавесь взвилась, Толпа угомонилась, И ты на сцену в первый раз, Как майский день, явилась… Некрасов

1

Стихами странными мы бредили тогда… О, как еще свежо тех дней воспоминанье… И книгу я назвал «Фартовые года», — Теперь уже смешно мне странное названье… Но как меня тогда влекло очарованье Задорных поисков и споров… Лебеда Уже шумит кой-где на памятных могилах, Бессонница пройдет, и сколько видишь снов, И нету рядом губ и ласковых и милых, Твердивших на заре слова моих стихов. В тужурке кожаной, терзая длинный чуб, Вслед за другими увлечен сравненьем, Я утверждал, что дым фабричных труб Милее мне усмешки милых губ, И это называл стихотвореньем… Писать стихи в дни молодые легче, Нет в зрелости труднее ничего, — В дни юности, в какой-то тихий вечер, Мы груз стиха кладем себе на плечи, Не зная сами тяжести его… Кто не мечтал о радостном свершенье, Чтоб, ярким светом землю озарив, Стих сам пришел к родному поколенью В заветный час как боевой призыв? Чтобы в строю поэзия шагала, Горда высокой доблестью своей… Сто жизней жить, а всё нам будет мало, Чтоб воссоздать величье наших дней. Но сколько нужно вкуса и ума, Чтоб был в стихе удачен первый поиск… Мой путь нелегок был, но жизнь сама В былые дни писала эту повесть… И было много в молодости той, В хорошей прямоте, в незрелости суждений Отваги и любви, в боях пережитой. Я кровью стих писал в далекий день весенний. Я жил в Москве. В далекий этот год Стих Маяковского я услыхал впервые, И первая любовь опять меня зовет… О, как не вспомнить зори молодые… …Январский день. Мороз необычайный, Но зайчики на зеркалах слепят, Два самовара на Таганке, в чайной, Как индюки, до вечера шипят. Пшеничный сгибень с дужкою из теста Кладут на стол, и в клетках соловьи Гостей раскатом радуют уместным. А рыхлый след дорожной колеи Следы саней больших перебивали. Горчинкой дымной воздух напоен. Как в кисее за съездом на бульваре Промерзший, гулкий одинокий клен. Бывало, мы по улицам идем,— Как здесь знакомо всё и незнакомо: Вот весь в огнях высотный первый дом, Построенный во славу Моссельпрома. Приметы новых, знаменитых дней Здесь смешаны с московской стариною: Извозчики торопят лошадей, Автомобили мчатся стороною, И тракторы на улицах гремят, Неторопливо шествуя к вокзалам, А ходоки у входа в Наркомат На них глядят с волненьем небывалым. Всё строится… По улицам идешь — Москва в узорах раннего сиянья, И видишь новый города чертеж, Дня завтрашнего видишь очертанья… И в эти дни на пустырях глухих, Когда-то слывших попросту болотом, Стропила новых зданий городских Вдруг сразу узнаешь за поворотом. Москва зимой… Сто переулков белых… Снега, снега… А Сивцев Вражек спит… Взгляну, и вдруг на ветках омертвелых Бумажный лист трепещущий висит… И ворон спит, нахохлившись, и снова Огонь в окне монастыря Страстного. А дальше — переулок небольшой… Стоит там дом с узорною резьбой, С наличниками в красках разноцветных И с двориком в строеньях неприметных. Там в стеклах солнце яркое горит, Тая одно знакомое виденье, Пока еще строка стиха гудит, Как юношеское сердцебиенье. С тех пор двадцатилетие прошло, А в памяти всё ясно и светло, И дорог мне тот день, когда впервой Пришел я в дом с узорною резьбой. Там жил художник. Имени его Теперь не вспомнят многие, пожалуй. Мастеровщины русской торжество Жило в напеве кисти небывалой. Из маляров неведомых возвысясь, Он сделал жизнь по слову своему И — самоучка, строгий живописец — Писал лесов зеленую кайму, Родные дали, волжское верховье, А рядом оживало на холсте Одно лицо с высокой, тонкой бровью В неяркой, чистой русской красоте. Рассвет над Волгой тает в дымке зыбкой. Она стоит босая на камнях И вдаль глядит с задумчивой улыбкой На чуть припухших девичьих губах. Как будто, вспомнив всё пережитое, Она довольна этим ясным днем…. На ней из ситца платьице простое, В цветном узоре светло-голубом. То дочь свою с косою русой, длинной Он написал когда-то по весне… Молоденькой московской балериной Она тогда являться стала мне. Она тогда, в дни утренней зари, Истоминою мне казалась новой, А ей стихи понравились мои Подвижничеством юности суровой. И вот сейчас, как остаюсь один, Всё вижу вечер нашей первой встречи И за плечами старших балерин Ее чуть-чуть припудренные плечи. Разъезд в театре. Ночь. Из-за дверей Струится свет пленительный и слабый. Выходишь в шубке старенькой своей Из-за кулис в московские ухабы… Извозчик ждет. Еще в снегах Варварка. В Китай-городе тихо. За стеной Косой фонарь всю ночь горит неярко В зеленых хлопьях вьюги снеговой. Метель снега свивает вдоль Таганки. Вдвоем мы едем. Тихо. Ночь сама Медвежьей полостью вдруг запахнула санки… Как хороша та снежная зима…

2

Мне день один запомнился особо — Он был донельзя встречами богат… Метель мела, весь город был в сугробах, Почти с полудня выцветал закат. Театр. Афиша. В списке знаменитом Других влекут большие имена, Мне ж всех дороже то, что здесь петитом Вчера набрали: «Анна Ильина». Расстались мы возле театра с Анной… Вот день пройдет, часу в шестом за ней Зайду, и вместе, как на вечер званый, Пойдем в Политехнический музей. Стоял с утра над всем Тверским бульваром Стеклянный хруст несколотого льда. Встречалися с друзьями в доме старом Все юные поэты… Что ж, тогда Немало было, помнится, рассказов Об этом доме. Здесь с давнишних дней, Черновики в тетрадях перемазав, Читали мы стихи своих друзей. Здесь много было памятных мне встреч… Когда стихи мы запросто читали, Нерусская порой звучала речь, Издалека к нам гости приезжали. Всё громче голос Партии гремел, Москва величьем времени дышала, И вдохновлял могучий наш пример Все лучшие умы земного шара. Хоть в жизни раз, но побывать в Москве, Хоть в жизни раз увидеть свет московский… Они мечтали в ранней синеве Пройтись с друзьями вдоль стены кремлевской. Москва для них — заветная земля, К ней шли они, ломая все преграды… Как были гости счастливы и рады Увидеть стены древние Кремля… И в этот день, в метельном январе, В широком зале, где светло и жарко, Мы встретились с Вайяном-Кутюрье… Беседовал тогда он с Матэ Залкой… Я ту беседу помню наизусть, — В тот день он был весь празднично-весенний, Но сквозь веселье чувствовал я грусть — Предчувствие грядущих потрясений. Смеркалось. Матэ Залка с шуткой резкой Пришел, подбросив слово, будто мяч… Кто знал тогда, что будет под Уэской Прославлен в песнях генерал Лукач? Но вот меня уже зовут поэты. Они сидят, составив пять столов, Немного долгим спором разогреты, Но больше жаром собственных стихов. Сидим мы вдоль составленных столов. Шумит циркач, к поэтам присоседясь, И вновь смешит эстрадник-острослов И без того веселых собеседниц. Но мне сегодня вовсе не смешно, Ведь всё полно таким очарованьем. В полуподвале низкое окно, А за окном сплошных снегов мерцанье. Нас волновало новое искусство, Рожденное в смятенье и в грозе… Не нравилось, что, отвергая чувство, Дом из стекла построил Корбюзье В Москве старинной… Громким разговором Привлечены другие… Спор и шум… И старый друг, сердясь, твердит с укором: «Нет, ты, конечно, сущий Стародум». И вдруг движенье… Входит Маяковский… Мне всё тогда запомнилось подряд, Всё: трость и шляпа, дым от папироски, Косящий, быстрый, беспокойный взгляд… Садится он. Невдалеке эстрада, И кто-то там вполголоса поет. Он оглянулся. Все мы очень рады — С поэтами он и меня зовет. «Ну что ж, закончим давнюю беседу? Иль не хотите спорить горячо? Читать стихи на днях на юг я еду… Да… кстати, в „Новом мире“ вас прочел…» (Опустим здесь то, что ушло далеко, Что времени несет другого знак…) «Не слишком ли уж любите вы Блока? А я его любил совсем не так. Его я видел, может быть, не часто, На стыке где-то наших двух дорог. Когда мне нужно было с ним встречаться, Промедлить часа, помнится, не мог. Вот пишет кто-то: „Я брожу по свету, Ловя зари изменчивую тень…“ Совсем не то! Пойти б ему в газету, Трудиться честно на текущий день… Что ж, а сегодня всех вас жду на вечер…» Ушел… походка быстрая легка… Широкие приподнятые плечи… Мастеровая крупная рука… Ушел — и сразу стало тихо в зале. Как мышь, бежит улыбка по столам. Друзья глазами молча провожали, А пошляки шипели по углам. Но вспоминать ли каждый выпад плоский? То, что ушло, к нам не вернется вновь. Но навсегда Владимир Маяковский — Всех стихотворцев верная любовь!