Стихотворения и поэмы

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В бане темной — печка да булыжник в копоти, Подголовье низкое и полок сырой, Голоса доносятся… будто кто-то шепотом Говорит за этою грязною стеной. Связанные руки уронил Синицын, За окошком слышится чей-то пьяный бас… «Вот она, угрюмая, тесная темница, Видно, наступает мой последний час… Не боюся смерти я — жаль, недолю старую Вновь враги припомнили, разлучив с Варварою; Оттого-то сердцу нынче тяжело, Что любовь заветную снегом замело. То, что, в дружбе ныне и в любви изверясь, Не в бою открытом на врагов пойду, Что подаст команду им изменник Берест И лицом навстречу сразу упаду… Бересту ли ныне боевое счастье, Словно другу верному, стало бы служить? Может он по степи проскакать в ненастье, С кулаками пьяными ночью водку пить; Может без раздумья с чертом подружиться И продать немедля, не поднявши век; Может он с барышником целый день рядиться, Промыслом позорным не гнушаясь ввек; Может он в разведке иль с ночным дозором Зарубить хоть брата, не проливши слез; Из-за перелеска, подокравшись вором, Налететь негаданно на чужой обоз; С девкою распутной в кабаке солдатском Песни петь и бражничать, позабыв про бой,— Но ему ли славиться в том краю казацком, Вылетев на промысел с пьяною ордой?» Так сидит Синицын на скамье убогой… Караул сменился… Кто-то подошел И шепнул украдкою: «С дальнею дорогой…» Он ответил медленно: «Здравствуй, дед Орел. Как пришел ты? Что же смотрит караульный?» — «Да храпит он рядом, пьяница разгульный. Расскажу тебе я о печали старой, Что случилась в Липцах, здесь, давным-давно: На рассвете плакала бедная Варвара, Ночью темной плакала, выглянув в окно. Все-то ждет Синицына, ждет и не дождется. Время миновалось, годы протекли… Как-то поздним вечером — песня у колодца: То с фронтов станичники с Берестом пришли. В тот же поздний вечер Берест постучался В низкое окошко, и сказал он ей, Будто бы Синицын навсегда остался На чужом просторе, средь чужих полей. Будто вырос тополь над твоей могилой В стороне далекой, в стороне унылой… С той поры он к Варе зачастил, и вскоре Все мы удивились, день настал такой, — Хоть сушило Вареньку и томило горе, Всё же стала осенью Бересту женой. Ты бы взял бы Вареньку с Берестовым сыном, Если бы такое в жизни довелось?» — «Не о том я думаю… по родным долинам Всюду мне мерещится чернь ее волос. Только время кончилось — завтра утром вымоют Кудри мои русые свежею водой… Вижу, что обманута ты, моя любимая, Знаю: приворожена ложью да бедой… С Берестом же попросту… Кто там будто топчется, То ли просто шепчется за глухой стеной?» Тут Орел задумался: «Это, значит, обществом Шли твои приятели… Разговор с тобой…» — «А охрана Береста?» — «Спят они, наскучив; Сам барышник рыжий ускакал в Миасс. Вареньку увез он, всю в слезах горючих, Обещал вернуться в твой последний час…» — «Что ж, веди их…» В баню Входят осторожно Пять друзей старинных — выстроились в круг, Шашку с малым погибом вынувши из ножен, Говорит Потапов — стародавний друг: «Обманул нас Берест, заманил нас в Липцы, Будто по приказу красных начал сбор. Если будет надобно охранять станицы, Мы с тобою в сечу поспешим, Егор!» В бане тесной душно… Или снится это? Самокрутки чадные в духоте горят… «В штаб мы вместе явимся ныне ж до рассвета, На рысях мы вскорости поведем отряд… Фрунзе — командарм наш, золотым оружьем По приказу Ленина был он награжден, Сам он из Пишпека, с казаками дружен, И любого недруга побеждает он».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Всех друзей-станичников в полк привел Синицын, Сам же дальше мчался серым большаком… Только занялася ранняя зарница, Комполка увидел на пригорке дом. Людно возле дома. Ходят часовые. А в одном окошке — ясный огонек… Как снежинки тают звезды голубые… В парке на деревья падает снежок… Входит в штаб Синицын. Вдоль по половицам Тянется упрямо провод полевой, И у всех связистов радостные лица: Нынче заработал телеграф с Москвой. «По какому делу?» — Спрашивал сурово Адъютант кудрявый Очень юных лет… И его вопросом комполка взволнован: «Мне бы к командарму…» — «Вызывал вас?» — «Нет!» — «Он сегодня занят». — «Подожду, понятно…» — «Ждать придется долго…» — «Буду ждать хоть год…» А кругом сегодня — радостные лица… Адъютанта голос слышен в тишине: «Ваша как фамилия?» — «Комполка Синицын». — «Почему ж вы сразу не сказали мне? Мне вчера приказано: только возвратитесь — Доложить немедленно…» Приоткрылась дверь. Улыбнулся Фрунзе. «Наконец-то, витязь… Ну, о чем же будем говорить теперь?» — «Я сейчас от Береста…» — «Знаю… доложили…» — «Кто сказал?» — «На фронте всё известно нам». — «Берест впрямь изменник: чуть что не убили…» — «Было б очень глупо». — «Понимаю сам». Фрунзе молча ходит по широкой комнате, Свою думу думает… (Синева в окне…) «Что ж, ребята, помните — Нынче время грозное, вся страна в огне». Фрунзе подал руку, и ушел Синицын… А назавтра ночью в полк пришел приказ: Начинать погоню по степным станицам За белобандитами… Не смыкая глаз Ночь провел Синицын… В каждом эскадроне Говорил с бойцами, осмотрел коней… Началися сразу злые дни погони — Не знавал Синицын беспокойней дней…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В том году раздольном оренбургской степью Днем и ночью темною двигались полки. Эскадроны грозные, растянувшись цепью, Вплавь переплывали ширь любой реки. И среди степей тех Берест триста сабель Вел из Липц упорно в дальние края, С кулаками пьяными песенки гнусавил, Против войска Фрунзе злобу затая. Но за ним погоня по пятам скакала, Полк свой вел Синицын по краям родным, Черными пожарами даль его встречала, И тянулся степью горьковатый дым. И метался Берест по степям, по кручам, Словно волк матерый, чувствуя беду, И с его отрядом по камням горючим Шла вослед телега на простом ходу. В той телеге тряской ехала Варвара, Спит, глаза открыты — всё ей снятся сны. Будто синим отблеском звездного пожара Глаза ее глубокие вдруг опалены. Мчался в бой Синицын. В память дней минувших Пики вдруг затенькают, пули запоют… Кони ли ретивые, истомясь в конюшнях, Землю оренбургскую злым копытом бьют? Не забыть Синицыну той минуты страшной: Вдруг он видит Береста прямо пред собой. Встретилися сабли в схватке рукопашной И скрестились сразу, как судьба с судьбой. Но бандиты дрогнули и умчались в бегстве, Двух врагов свирепых сеча развела. Задрожал Синицын — будто шашка в сердце, Берестова шашка в поздний час вошла… Степи опустели, будто сено скошено, И лежат убитые на сырой земле. Только конь контуженный стонет суматошно… Нету рядом ворога. Он один во мгле… И опять над степью шла в те дни погоня, Берест в страхе мчался в дальние лога, А вослед летели отборные кони: То Синицын, хмурясь, догонял врага… Умер утром мальчик — первый сын Варвары, Берест бросил тело в пожелтевший снег И опять по темным, диким крутоярам Продолжал в ту зиму свой шальной побег. Но погоня близилась, и кольцо сужалось На пылавших ярко молодых снегах. Час пришел — и вспыхнула, темная, как жалость, Зорька ошалелая на седых холмах. «Что ты плачешь, Варька? — говорит ей Берест.— Позабыла б лучше горькие потери, Всё равно кончается наша кутерьма, Я и сам-то, кажется, стал сходить с ума…» — «Плачу оттого я, что былые раны Не отжечь огнями, не отмыть водой… Ненавистник рыжий, с твоего обмана Жизнь моя несчастная стала горевой. Только лжой наносной сердце не насытится, Я пошлю в станицу нашу челобитьице: „Отпишите Вареньке: снова ль над станицами Запевают девушки песню о Синицыне…“ Ненавистник рыжий, слышишь: скачут кони, То за нами поиск мчится по степям…» Подымался Берест, плюнув на ладони, Саблею ударил по густым кудрям. И упала Варя прямо в снег нарытый, Прямо в снег, пылавший голубым огнем. Мчался Берест с бандой — цокали копыта, А вослед Синицын мчался в поле том. И зарыл он Вареньку на холме высоком… Отовсюду к склонам подступает степь. Ходят птицы странные — хоть с орлиным оком, Но по-соловьиному могут они спеть. ……………………………………… Вечно будем помнить фронтовые годы. Синяя поземка на заре метет, Скачут эскадроны, и уходят взводы, Вновь идет Синицын в свой большой поход. Снова вместе с Фрунзе пролетать заслоном, За Москву родимую проливая кровь, Только разве изредка на холме зеленом Вспомнится негаданно горькая любовь…

ЭПИЛОГ

Три отряда было войск казачьих, — Память их жива в старинном круге… Не о том ли вороны судачат… Первый снег желтеет в Оренбурге… То не ветер с юга в полночь реял — То ночное зарево пылало В час, когда на тихие деревья Свет зари ложился тенью алой, В час, когда Синицыны — два брата, Казаки из тех степей былинных — О годах, прошедших без возврата, Вспоминали у станиц старинных. Говорил тогда Егор Синицын: «Как в отлете гуси-несчастливцы, По блескучим голубым зарницам Я ищу заветный путь на Липцы. В Оренбурге звонко плачут трубы, И грустят друзья по Приуралью. Поцелуй меня, казачка, в губы, Как помру — накрой пуховой шалью, — Чтоб лежал я средь степи широкой, Распростерт под крыльями заката, Где Варвара спит в земле глубоко, Где я с Фрунзе проскакал когда-то». 1939

231. ПОВЕСТЬ О КУЛЬНЕВЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ ДЕНИС ДАВЫДОВ ПРОЩАЕТСЯ С МОСКВОЙ

Шли обозы с утра вдоль снегов подмосковных, Переулки бегут — им названия нет, От луны желтый свет на сугробах неровных, И за окнами тает лазоревый свет. В полутьме карантин и деревья бульвара, Вот шлагбаум, вздыхая, поднял инвалид, Едут в низеньких санках два синих гусара, И Денис, чуть взлохматив усы, говорит: «Видно, мне суждено быть смертельно влюбленным, Ведь былое ушло, примелькалось, как сон, Только вспомню глаза с тем оттенком зеленым — И опять навсегда безнадежно влюблен. Разве можно забыть эти смуглые плечи, Чуть приглаженный локон, совсем золотой? Подойдешь, поглядишь, и покажется — нечем И минуту дышать тебе в зале большой. Горе видеть ее, горе вовсе не видеть Лебединую шею и грудь с жемчугом, Кто меня мог еще так надменно обидеть И улыбкой одной искупить всё потом? Вот пахнуло из труб дотлевающим торфом, Над Москвой разнесло голубую пыльцу… А давно ли еще я скакал под Вольфсдорфом — Опишу как-нибудь тот урок сорванцу… Ведь за Выборгом снова теперь неспокойно, На суровых просторах финляндской зимы, Испытанье пришло — приближаются войны, Те, в которых умрем иль состаримся мы. Собирается снова наш круг знаменитый: Славный Кульнев, Раевский, Тучков и Барклай. Наше время приспело! И топчут копыта Миллионом озер призывающий край. Там и Багратион… Что другим не по силам, По-суворовски просто вдруг сделает он, — Для меня неизменно он будет Ахиллом В Илиаде уже наступающих войн…» В переулке огни. И теснятся кареты. От резных фонарей на снегу полоса. Строгий мрамор колонн. Вензеля и портреты. Старый польский гремит, и слышны голоса. Синий выступ окна полукружием вогнут. И проходит Денис мимо круглых столов, — Он в широких чикчирах, и ментик расстегнут, И топорщатся черные стрелки усов. «Что ж, Денис, уж теперь не грусти, не печалься, И любовь отошла, как недавняя быль, Ведь с другим она здесь — то закружится в вальсе, То, глаза опустив, начинает кадриль…» «Объяснись!» — «Не хочу. Танец мне был обещан! Мы уедем сейчас…» — «Нет, Дениска, постой». — «Почему?» Из-за плеч улыбнувшихся женщин Промелькнул ее локон, такой золотой… «Лучше жизнь в боях, с фланкировкой, со славой, Если слову любимой и верить нельзя…» — «Что ж, в сугробах есть дом за Тверскою заставой — В этом доме давно ожидают друзья…» Беспокоен приятель. «Печалишься, юноша?» — «Нет, клянусь, не грущу!» — «Что же, едем скорей! Мы в приятельском споре за чашею пунша Позабудем сейчас о невзгоде твоей…» Вот и дружеский дом выплывает из мрака. Круг друзей неизменен и праздничен весь. Из лимонного сока, воды и арака На широком столе зажигается смесь. И почти до утра холостая попойка, Разговор о любви и о близкой войне. «А не время ль теперь? Ведь заказана тройка. Попрошу иногда вспоминать обо мне… Знаю, там завоюем отменную славу, На далеких ботнических злых берегах, Может, я не убит был под Прейсиш-Эйлау, Чтоб погибнуть в бою на финляндских снегах». Кони поданы. Тонко звенит колоколец. Расставанья пора. Песня. Топот копыт. Мимо белых оград, мимо сельских околиц По дороге на Тверь снова тройка летит…

ГЛАВА ВТОРАЯ В ЛАГЕРЕ КУЛЬНЕВА

Невысокий разъезд у сожженного дома. Подложивши под голову чье-то седло, На снегу разостлав, как постелю, солому, Здесь солдат под сосной засыпал тяжело… А за мельницей скат, и запруда промерзла, Почитай, в эту зиму до самого дна. Осторожно, рядами, составлены в козла Карабины гусарские… Песня слышна: «Свищет пуля — не моргни! Если в деле — руби смело! Коль в атаку повели, Ты коня не задержи! Смело душу весели! Есть нужда — так уж умри!» Что же, это Финляндия! Кульневский лагерь! Ветви сосен… На дюнах и снег как песок. Кто не знает теперь о веселой отваге? У костров тихий смех и глухой говорок. Скачет всадник навстречу на злом иноходце. На дороге — шлагбаум! Пониже пригнись! Кто он? Кульнев иль нет? Вспоминать ли о сходстве? «Честь имею!» — «Ну что же, здорово, Денис!» — «К вам спешил из Москвы, торопился…» — «Мы рады!» — «Быть хочу в авангарде…» — «Я всегда впереди». — «Скоро ль будут бои?» — «Время нашей отрады Недалеко уже… А пока подожди…» Загляделся Денис. Кульнев тот же, что раньше, Только больше еще на висках седины. И на темени — будто чулок великанши, А не кивер гусарский… Причуды смешны Для того, кто понять не сумел бы твой норов, Но в чудачестве есть не смешные черты, Как насмешкою резкой когда-то Суворов, Так своими причудами славишься ты. «Нынче сложены песни о строе гусарском, И кружит на кровавых полях воронье. Я сюда, в авангард, послан был государством — Так послужим России и чести ее. А пока — отдохнем…» Входят в низкие сенцы. В доме чисто. Застолье. Свеча зажжена. Золотой петушок на личном полотенце… «Видишь — матушкин дар… Как тоскует она… Тяжело ей… Живу, как всегда, донкишотом, Ничего у меня — ни кола ни двора, Я наследников не потревожу расчетом, Если пуля сразит… Лишь одни кивера, Да любимая шашка, да три доломана, Да еще за недавний поход ордена…» На кровати ребенок заплакал нежданно И ручонками пухлыми машет со сна. И на цыпочках Кульнев подходит к ребенку, Распушив бакенбарды, тряхнул головой. Мальчик — хвать за усы, улыбается. Звонко, Аж до слез, с ним хохочет полковник седой. «Погляди-ка, Денис, на хозяйского сына, Мой любимец навек…» И смеется опять, И с улыбкой встречает хозяина-финна, Разговор его медленный силясь понять. Финн уносит ребенка… «Да, стало быть, жарко,— Тихо Кульнев промолвил.— Болит голова… У меня для тебя есть старинная чарка, Расскажи, как сейчас поживает Москва». …Ночь подходит к концу. Оба спят на соломе. Вот доносится выстрел из чащи лесной. Слышен крик осторожный. И ржанье. А в доме Пахнет седлами, солью — и просто войной…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДЕНЬ БОЯ

Снова лед под ногой. Ветра нет на заливе. Цепью тянется полк вдоль крутых берегов. Днем слепило глаза в бесконечном разливе Широко разметавшихся ярких снегов. А сейчас уже ночь. Над привалом суровым Тишина. Чуть доносится топот коней. И над вражеским лагерем, в дыме багровом, Перекличка и блеск бивуачных огней. Но потом голоса замолкают. Мельканье Отдаленных теней. Низко стелется дым. А гусары, кряхтя, прорубают клинками Переход для коней над обрывом крутым. Перешли. И раскинули стан. И заснули. Не спеша дотлевает костер на снегу. А солдат одинокий стоит в карауле, Глаз не сводит с огней на чужом берегу. Кульнев скачет по льдам. И за ним ординарец — Молчаливый пермяк Ерофеев Семен… Сколько прожили рядом, в походах не старясь, Сколько вместе отбили мортир и знамен! То, что было давно, не помянут с укором, Много раз он в боях командира спасал, В молодые года слыл он ловким фланкером — И с турецкой войны на щеке полоса. Пусть под Прагою штык ему грудь исковеркал, Но зато командира он спас… По снегам Молча скачут теперь, повод в повод. Поверка. И выводит тропа к бивуачным огням. Усмехнулся Семен. Значит, снова в разведку, Прямо в лагерь чужой, не замедливши шаг… Только треск, если конь вдруг наступит на ветку,  Только смерть, если сразу спохватится враг… «Что такое, Семен? Почему издалека Столько мнилось огней, а теперь, погляди, Кое-где пламя сразу как будто поблекло, Хоть прищуришь глаза — не видать впереди. Может, это уловка?» Молчит Ерофеев. И на самом-то деле никак не понять… Перелеском глухим, снег пушистый развеяв, Кони к вражьему лагерю скачут опять. Но никто не окликнул… Хоть голос… Хоть окрик… Хоть бы выстрел шальной… Ничего… Тишина… Молча слезли с коней — перепуганных, мокрых… И по снегу пошли… На распутье — сосна, А за нею — завал… Снег примятый… Шалашик Из сосновых ветвей… Мертвый конь у костра… «Эта хитрость, гляди, хоть кого ошарашит,— Тихо Кульнев сказал. — Чтоб не ждать до утра, Отошли они в ночь, а костры для обмана Развели,— дескать, вот оторвемся от них,— Удивится-де Кульнев, на зорьке нежданно Никого не сыскав у завалов пустых… Но не будем мы ждать… И немедля — в погоню…» Неспокойно, а ветер с полуночи смолк. ………………………………… Вскоре в лагерь вернулись. Команда: «По коням!» …Через час на рысях уже тронулся полк. И в погоне всю ночь… На рассвете по взморью Вышли к Ботнике. Древних времен крепостца. Старый замок в горах, весь раскрашен лазорью. И обрыв надо льдом — три гранитных кольца. И драгуны врага рассыпаются быстро. Нарезные мортиры в снегу. Трубачи Проиграли атаку. Внимание! Выстрел… Шашку в руки… Руби, налетай и топчи… …Кульнев был впереди. Так, не выпустив трубки Изо рта и в любимом цветном колпаке, Молча врезался он в то беспамятство рубки С верной шашкою в поднятой кверху руке, И его окружают немедля. С размаху Отбивается он. Рядом пика свистит. Слышен голос родной. Промелькнула папаха, И галопом Семен на подмогу летит. Снег в крови. Раздорожье. И с яростью дикой Двое скачут на них — но с коней кувырком: Одного Ерофеев сбил острою пикой, А другого — сам Кульнев широким клинком. День кончался. Дымилися дальние горы. Спешась, вел Ерофеев коня в поводу. По снегам на закат проскакали фланкеры. Вражьи кони без всадников ржали на льду. Кульнев встал над обрывом. Запомнил Давыдов Навсегда этот час — после встречи в бою, Как там Кульнев стоял и, волненья не выдав, Чистил ельником верную шашку свою. Хоть Давыдов недавнею схваткою бредил, Кульнев слова не молвил, курил и молчал, Не хотел вспоминать о минувшей победе,— Потому что он завтрашним боем дышал…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НА БАЛУ В АБО, ДАННОМ БАГРАТИОНОМ ЖИТЕЛЯМ ГОРОДА

Ранним утром пришло предписание штаба. Кульнев сразу проснулся. «В дорогу, Семен!» Целый день на рысях. Вот подъехали к Або. Замок древний в горах, и в снегу бастион. А внизу, за фиордом, на снежном просторе Солнце в желтом дыму, словно пламя костра, И гранитная цепь — всё замерзшее море, Где когда-то ходили гальоты Петра. Кульнев щурился. Кони бежали по склону. Ветер гнал облака в догорающий день, И какая-то птица, летя к бастиону, Оставляла над полем косматую тень. Вечерело уже. Тихим, медленным звоном Встретил город. А Кульнев мечтал о другом. Сколько лет отошло! Вместе с Багратионом Вновь придется сегодня грустить о былом. «Ты, наш славный отец, Александр Васильич, Граф Суворов — в гробу… успокоился… спишь… Вспомнишь вот о тебе — и слезы не осилишь,— Как живой посейчас пред глазами стоишь… Хоть мы были немолоды, звал ты нас „дети“, Приучал ты нас исподволь к свисту свинца, Ни в едином из пройденных десятилетий Мы в кровавых боях не срамили отца». Он растрогался. Трудные слезы мужские По седым бакенбардам текли… Иногда Есть такие часы и минуты такие, Что в мгновенье охватишь былые года… Спрыгнул в снег. Ерофеев снял с Кульнева бурку. Чисто вычищен старый парадный мундир, В белом доме — огни. Модный танец — мазурку Музыканты ведут на немецкий манир. В этом доме он встретится с Багратионом, Здесь, быть может, узнает про новый приказ. Входит в праздничный зал со спокойным поклоном… Старый финн у окна продолжает рассказ, Заглушаемый танцами, говором, скрипкой… А рассказчик слегка обернулся, и вот Вдруг навстречу пошел и встречает улыбкой, И широкую руку он Кульневу жмет. И немедля по залу разносится: «Кульнев!» И не кончен мазурки последний прыжок,— Всюду слышится шум раздвигаемых стульев, Все к нему собираются в тесный кружок. Руку Кульневу жмут. Благодарственным словом Горожанин седой начинал свою речь: «Будем помнить всегда, что в походе суровом Вы учили солдат наши села беречь, Что вы нам показали пример благородства, Что от вас населенье не знало обид…» Темноглазый, в мундире, украшенном просто, Крепко сжавши темляк, в зале Кульнев стоит. Он чуть сгорбился. Дальше шагнул. С генералом Повстречался в дверях. Старой дружбы слова. Вместе с Багратионом прошелся по залам. Разговор с пустяков начинался сперва. В темной комнате сели за низенький столик. Отпустив адъютантов, остались вдвоем. «Близок новый поход, и расскажет историк Вновь о подвигах ваших в ряду боевом». Вздрогнул Кульнев. Немедля разостлана карта. «В топографии смолоду слыл мастаком…» — Он промолвил, прищурясь. А крылья штандарта Отмечали завещанный путь надо льдом.

ГЛАВА ПЯТАЯ НОВЫЙ ПОХОД

Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги. Рядом изгородь, мельницы старой крыло. Старый конь подымает с опаскою ноги: Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло. Предвесенней порой на пустынных Аландах Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену. На уступах крутых, на снегах безотрадных — Уже близится срок — и закончим войну… Стынет пена валов между черных утесов. На снегу полыньи. Там, где льдов полоса, Скоро лайбы скользнут, и руками матросов Будут косо наклонены вниз паруса. Значит, надо спешить. Надо по льду залива До распутицы к дальним пройти берегам, К той последней меже, где за краем обрыва По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам. Под высокой сосною Давыдов и Кульнев Щи хлебали, смеясь, из большого котла. Пень — подобьем стола, два седла — вместо стульев, И на ложе из ельничка ночка тепла. Разговор задушевный. «А грустно мне что-то, — Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди, Не могу я заснуть. Если ж полудремота Вдруг смежает глаза, то одно впереди Предо мною тогда возникает из мрака: Давний год, и старинных походов пора, И Суворов сидит на краю бивуака, Молча рядом стою у большого костра. Долго слушаю. Как он бывал разговорчив. Блеск немного запавших, прищуренных глаз, Взмах короткой руки. До скончания ночи О войне, о турецком походе рассказ. А потом замолчит, улыбнется нежданно И сотрет рукавом белый иней с клинков, Спросит он невзначай: „Ты читал Оссиана? Перевел его славно гуляка Костров!..“ Ты ответишь и вдруг замечаешь: угрюмо Он глядит, будто слова не молвил с тобой, Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума. Исполненье мечты? Или завтрашний бой? Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут, Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“ Встанет рядом с тобой, поведет на поверку, Значит, найден на завтра отменный маневр. Так и я перед боем то весел, то грустен, Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись… Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим Мы разведку врага…» Засыпает Денис… …Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,  Уплывающей тьме он укрылся плащом… «Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев с улыбкой.— Карабин заряди. Через час мы идем…» Полк построился. Кульнев скакал пред рядами. «Дня победы я ждал — и приблизился он! В том последнем бою буду я перед вами, А за вами сам доблестный Багратион. Путь на море тяжел. Словно как на пожарище, Станет вам на ветру, прямо слово — жара! Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи, Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!» Растянулись колонной по белой равнине. Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!» Верный конь проскакал по рассеченной льдине. Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед. До рассвета шли медленно. Кое-где наледь. Конь копытом скребет ледяную кору. «Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить! В самом деле, жара на холодном ветру…» Ранним утром уже зачернели утесы. Скользкий берег уступом взбегал к вышине. Расходился туман, и сквозь сумрак белесый Ерофеев скакал на усталом коне. И за ним по снегам, рассыпался лавой, Скачут все эскадроны под вражий огонь. Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!» И под пулями пляшет обстрелянный конь. Загремело «ура!» по рядам молодецким, И донесся со льда чей-то горестный крик, И пикеты врага перед берегом шведским Разбегались под быстрыми взлетами пик. В свисте ветра нежданно послышался выстрел. Ерофеев упал… только шашка блестит… Неужели убит? Подымается быстро Из-под грозно мелькающих конских копыт. Он поднялся в простреленной старой шинели. Он, в снегу увязая, идет по скале. Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле, Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле. Снова скачет вперед в белых клочьях тумана, Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус. Кое-как на скаку перевязана рана. Шашка звякает. Снега скользящего хруст. И галопом туда! К первым вражьим пикетам! Разве кланяться пулям захочет фланкер? Рассветает, и видит он: перед рассветом Казаки показались на выступах гор. …Ветер с юга. Ломается лед у затона. Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму. «Приказанье исполнено Багратиона,— Напиши-ка, Денис, донесенье ему». — «Всё?» — «Как будто бы всё!» — «Табаку бы немного…» — «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…» — «Голова закружится…» А там, где дорога, Песню вывел гусар, как коня, до зари: «Вот как, братцы, мы ходили По льду к дальним берегам, Да как ворога разбили, Как заняли Гриссельсгам». Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе. На ресницах то ль иней, то ль просто слеза. Ерофеев лежит у костра на соломе, Рукавом в полусне закрывая глаза. «Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь. «Что с фланкером моим? Будет жить или нет? Коль не вылечишь…» — «Вылечу!» — «Станет калека?» — «Нет! Поправится он…» Через несколько лет, Вспоминая тот день, эти темные чащи, Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть, Кульнев думал: «Исполнилось высшее счастье. После новых побед не страшусь умереть! Похвалил бы меня Александр Васильич, Перед строем обнял бы, приказ объявил. Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь, Если крепко захочешь…“ И я победил…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ РАССТАВАНЬЕ С ДАВЫДОВЫМ

Наступила весна. Вскрылся лед на заливе. Разливаются реки. Тает снег на горах. Враг еще не сдается в последнем надрыве, И заставы таятся в дремучих лесах. Но конец уже близится схватки кровавой. Сладко плачет труба. День победы настал. Кульнев — в списке героев, увенчанных славой. За последний поход — он уже генерал. Воевали на севере — нынче ж на юге Неспокойно, и Кульнев отчислен на юг… «Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге? Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…» Беспокоен Давыдов: «Неужто разлуку Мне с тобою теперь суждено перенесть? Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку, Вместе с ним завоевывал славу и честь. Я влюблен до безумия…» — «Что же, приятно, Позавидовать только могу я тебе». — «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно, Нет ей места в моей бесприютной судьбе…» — «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик. Позабудешь любовь — прилетишь в Петербург…» — «Как, ты сильно любил?» — «Только, может быть, жальче Мне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг… Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно, Ни единого дня не бывал в отпуску, В Петербурге — случайно, как шли мы на смену, Лишь однажды, проездом, увидел Москву… Это было давно. Я гусарским майором В захолустье попал, в город старых оград. Там водил эскадрон по пустынным просторам, В одиночестве жил, обучая солдат… Скучно в тихой глуши. Тосковал я без фронта, Без огня, без опасности. Только порой Отводил себе душу, когда вдруг с ремонта Конь негаданно мне попадался лихой. Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу. Край там тихий. Повсюду печать старины. И в усадьбах гаданья ничто не нарушит… Однодворцы толкуют про вещие сны… Время было такое: все празднуют свадьбы. Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови. Вот однажды под липами старой усадьбы Повстречался я с ней… Объясненье в любви… Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с нею Разговорчивым стал. Всё рассказывал ей. Как мальчишка, бывало, встречая, краснею, Разлучусь хоть на час — и дышать тяжелей. Обручились. Готовили свадьбу. Но барский Погубил меня вздор. Захотела она, Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарский И в отставку ушел навсегда… А война? Честь и слава моя — лишь солдатская жатва, Никогда не бросать боевую страду В дни похода дана мной Суворову клятва: Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду… Если так… Ведь загадано жить мне сурово… Что же? Кульневу бросить родные полки? Возвратил я немедля ей данное слово, Вновь остался один — чуть не запил с тоски. Может статься, труднее забыть про печаль бы… Да однажды мне почту подносят к столу… Из депеш узнаю о походе чрез Альпы. Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу… Да к чему вспоминать… Только кликнет: „Ударьте, Дети, вместе со мной на врага…“ — почитай, Все поскачут за ним на рысях в авангарде — Победить иль погибнуть за отческий край… На ночь лягу и саблю кладу к изголовью, И оседланный конь вечно ждет у костра. На войне ли еще жить былою любовью? Для меня навсегда отошла та пора…» — «Я тебя узнаю, — тут Давыдов промолвил.— Вот такой, без упрека, без страха, борец Снился смолоду нам… Будешь в сказочной нови, Как Суворов, святыней для наших сердец… Нынче время такое, великие войны Приближаются к нашим родным рубежам. Если Кульневы есть среди нас — мы спокойны, Значит, солнце победы завещано нам». И по-юношески, говоря про разлуку, Резко дернув плечом и заплакав навзрыд, Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку. «Это я, как отцу… — тихо он говорит. — Если б все могли жить так, как ты… Всё — отчизне, Ничего для себя, ею — жить, ей — гореть, Не хватило б тогда и Гомеровой жизни, Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…» Вздрогнув, Кульнев смутился: «К чему это, право? И сравненья излишни. Ты проще гляди… Ведь в боях сообща вырубали мы славу…» В дверь стучат… «Кто пришел? Ерофеев? Входи». Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен. «Как вы жили одни? Кто за вами ходил?» — «Да скучал без тебя, если молвить короче. Я на ленте медаль для тебя получил. Славно ты там скакал да рубил ротозеев,— А подлекарь-молодчик фланкера сберег. Только что ты нарядный такой, Ерофеев? Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег». — «Их мне друг подарил — вроде как покрасивше. Подарил, говорит, он их мне для красы». — «Нет, не станет красивым те серьги носивший — Для красы, милый друг, у гусара усы… А уж прочее — попросту молвить — морока. Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. — И промолвил потом, улыбнувшись широко: — Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу… А теперь — за работу… Быстрей собирайся… Уезжаем с тобой — прямо маршем на юг… Миновала страда зимних вьюг Оровайса… Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…» Он поднялся… Коснулся плечом перекладин Этой старой избы — перегнивших досок. Рядом с низким Дениской казался громаден, Да и в самом-то деле, конечно, высок…

ЭПИЛОГ СМЕРТЬ КУЛЬНЕВА

Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны Эти дни — перемены и смут времена… Финский, южный поход — это малые войны, А теперь наступает большая война. Враг вступает в Россию. Большим полукругом Наступая, выходят его корпуса. Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом Арьергардных тяжелых боев полоса. Враг упорно идет к нашей грозной преграде, И по селам старинным набатов трезвон… Помню слово Давыдова об Илиаде В эти грозные дни наступающих войн. «Честь и слава от веку — солдатская жатва». Над полями сражений в родной стороне Да свершится Суворову данная клятва Ныне в грозной, решающей судьбы войне… И воспитанных им — от седых генералов До седых трубачей — в этот час роковой, Как в былые года, снова битва скликала, И они откликались на голос родной. Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью, Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков… Он грядущей России отстаивал счастье В непрерывном труде арьергардных боев. «Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный, До последнего драться, чтоб дать отойти Главным силам. Ведь близок тот полдень отрадный, Когда кончим отход, перережем пути И сначала набегом, наездом и поиском Будем мучить врага, после — выйдем вперед, И появится мститель пред вражеским войском — Защищающий родину русский народ». …В этот день за Клястицею вражьи мортиры Били с часа того, как всходила заря. На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры, По болоту французские шли егеря. Тяжело отходить, и с коня он слезает… Повод дал Ерофееву… Тихо идет… Кто поверит, что Кульнев теперь отступает? Но получен приказ — неизбежен отход… Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь… «Что же, прямо сказать, ведь не всё решено. Еще выйду с полком я на вражеский корпус И сомну в грозной рубке войска Удино…» Бомба падает рядом… «Быстрей разрывайся,— Он сказал, отходя с Ерофеевым. — Вот Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса Это дело — ну, прямо без устали жмет…» Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина: Волчья ягода в мшанике топком растет, Впереди, за обрывом, по скату плотина, Низкорослая жимолость возле болот… За широким оврагом бегут перелески. Небогатый лесок. Белым спинам берез Будто зябко сейчас в ослепительном блеске, В ярких вспышках июльских мучительных гроз… Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом… Черный дым над травой — и мгновенный разрыв. Ерофеев рванулся тогда к генералу, Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв… Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги… Истекающий кровью, в примятой пыли Он обрубком сегодня лежит на дороге, Ставший издавна гордостью русской земли. И лежит на спине он, беспомощный, строгий, Истекающий кровью… О, кто перечтет В этот день все его боевые дороги От финляндских снегов до балканских высот… Молча сняв кивера, пред своим генералом Все стояли в слезах. Он лежал недвижим. Вдруг открыл он глаза. Странно, был не усталым Их стремительный блеск, а совсем молодым. И лежит он в короткой походной шинели, В доломане простом… Из-за туч с высоты Солнце вышло на миг. Луч скользнул. Заблестели На широкой груди ордена и кресты. Получил их в сраженьях за риск, за отвагу, И за каждый он кровью по капле платил. Этот вот дал Суворов когда-то за Прагу, Этот — с финской войны, тот — в бою получил… «Дети, я умираю…» Все плачут угрюмо… «Ни клочка не отдайте родимой земли… Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал, Что убит генерал… если б тело нашли…» Вздох последний… И смерть… Подошел Ерофеев, Снял кресты, ордена… Положил на глаза Стертых два пятака… Пахло дымом, шалфеем… Мелкий дождь моросил… Грохотала гроза… И казалось, на миг распахнулись просторы. И обратно, под яростным свистом свинца, Поскакали тогда казаки и фланкеры — В арьергардном бою отомстить за отца. О, беспамятство рубки! Сверкая клинками, Звонко тенькая пиками, рваться вперед И стремительной лавой скакать пред врагами, По оврагам, по мшанику ближних болот. Ерофеев хранил вечный сон генерала… Тело Кульнева было накрыто плащом… Первый раз не в бою они оба… Настало Время нам горевать, вспоминая о нем. «Что же, смерти такой разве ты прекословишь? Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою. Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович? Только тело б отвезть мне в деревню твою…» Не смешав своего боевого порядка, Кони мчались назад, чуть касаясь земли. Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка. Возвращались гусары и песню вели; «Молодца мы потеряли, Кульнева злодей убил, Да зато и отчесали — Дорого ты заплатил. Сколько тысяч меж рядами Ты своими не дочтешь, Сколько саблями, штыками На плечах ты ран несешь». В грозный год его смерти, в заветную зиму, Отходили враги вдоль пылающих рощ, И опять довелось бивуачному дыму Над Клястицею стлаться в ненастную ночь, И припомнили здесь все дороги героя Офицеры московских и тульских полков — От кровавых трудов арьергардного боя До заветной поры авангардных боев. На рассвете послали дозор по верховью, Напоили коней и на запад ушли, Честь отдавши ему, оросившему кровью Эти топкие мшаники русской земли. …Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь В летний пасмурный день из далеких краев По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж, Ты увидишь места этих грозных боев. И услышишь тогда, как над зреющей рожью, На широких полях снова песня звучит, И поклонишься низко тому раздорожью, Где в бою арьергардном был Кульнев убит. Июнь 1941