Стихотворения (Золотая серия поэзии)

«Это случится, случится…»

Это случится, случится, этого не миновать: вскрикнут над городом птицы, будут оркестры играть. Станет прозрачнее воздух, пушек забудется гам, и пограничное войско с песней уйдет по домам. Кровь и военная служба сгинут навеки во мгле, — вот уж воистину дружба будет царить на земле. Это случится, случится. В домнах расплавят броню… Не забывайте учиться этому нужному дню.

Дежурный по апрелю

Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: — Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий? — Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее… — Мама, мама, это я дежурю, я — дежурный по апрелю! — Мой сыночек, вспоминаю всё, что было, стали грустными глаза твои, сыночек… Может быть, она тебя забыла, знать не хочет? Знать не хочет? — Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее… — Что ты, мама! Просто я дежурю, я — дежурный по апрелю…

О кузнечиках

Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят. Над ними синие туманы во все стороны летят. Под ними красные цветочки и золотые лопухи… Два кузнечика зеленых пишут белые стихи. Они перышки макают в облака и молоко, чтобы белые их строчки было видно далеко, и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит. Но заглядывать в работу один другому не велит. К ним бежит букашка божья, бедной барышней бежит, но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежи. К ним и прочие соблазны подбираются, тихи, но кузнечики не видят — пишут белые стихи. Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек кропит, шар земной на повороте отвратительно скрипит… Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой прорастает неизменно вещий смысл работы той, и сквозь всякие обиды пробиваются в века хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)…

Осень в Кахетии

Вдруг возник осенний ветер, и на землю он упал. Красный ястреб в листьях красных словно в краске утопал. Были листья странно скроены, похожие на лица, — сумасшедшие закройщики кроили эти листья, озорные, заводные посшивали их швеи… Листья падали на палевые пальчики свои. Называлось это просто: облетевшая листва. С ней случалось это часто по традиции по давней. Было поровну и в меру в ней улыбки и страданья, торжества и увяданья, колдовства и мастерства. И у самого порога, где кончается дорога, веселился, и кружился, и плясал хмельной немного лист осенний, лист багряный, лист с нелепою резьбой. В час, когда печальный ястреб вылетает на разбой.

«Горит пламя, не чадит…»

Горит пламя, не чадит. Надолго ли хватит? Она меня не щадит — тратит меня, тратит. Быть недолго молодым, скоро срок догонит. Неразменным золотым покачусь с ладони. Потемнят меня ветра, дождичком окатит… А она щедра, щедра — надолго ли хватит?

Старый пиджак

Я много лет пиджак ношу. Давно потерся и не нов он. И я зову к себе портного и перешить пиджак прошу. Я говорю ему шутя: «Перекроите всё иначе, сулит мне новые удачи искусство кройки и шитья». Я пошутил. А он пиджак серьезно так перешивает, а сам-то всё переживает: вдруг что не так. Такой чудак. Одна забота наяву в его усердье молчаливом, чтобы я выглядел счастливым в том пиджаке, пока живу. Он представляет это так: едва лишь я пиджак примерю — опять в твою любовь поверю… Как бы не так. Такой чудак.

«Тьмою здесь всё занавешено…»

Г. Венгеровой

Тьмою здесь всё занавешено И тишина, как на дне… Ваше величество женщина, да неужели — ко мне? Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода. Женщина, ваше величество, как вы решились сюда? О, ваш приход — как пожарище. Дымно, и трудно дышать… Ну, заходите, пожалуйста. Что ж на пороге стоять? Кто вы такая? Откуда вы?! Ах, я смешной человек… Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век.

Московский муравей

Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы, по этим древним площадям, по голубым торцам. Мой город носит высший чин и звание Москвы, но он навстречу всем гостям всегда выходит сам. Иду по улицам его в рассветной тишине, бегу по улицам кривым (простите, города). Но я — московский муравей, и нет покоя мне, так было триста лет назад, и будет так всегда. Ах, этот город, он такой, похожий на меня: то грустен он, то весел он, но он всегда высок. Что там за девочка в руке несет кусочек дня, как будто завтрак в узелке мне, муравью, несет?

По Смоленской дороге

По Смоленской дороге — леса, леса, леса. По Смоленской дороге — столбы, столбы, столбы. Над Смоленской дорогою, как твои глаза, — две вечерних звезды — голубых моей судьбы. По Смоленской дороге — метель в лицо, в лицо, всё нас из дому гонят дела, дела, дела. Может, будь понадежнее рук твоих кольцо — покороче б, наверно, дорога мне легла. По Смоленской дороге — леса, леса, леса. По Смоленской дороге — столбы гудят, гудят. На дорогу Смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят, глядят.

Шарманка-шарлатанка

Е. Евтушенко

Шарманка-шарлатанка, как сладко ты поешь! Шарманка-шарлатанка, куда меня зовешь? Шагаю еле-еле, вершок за пять минут. Ну как дойти до цели, когда ботинки жмут? Работа есть работа. Работа есть всегда. Хватило б только пота на все мои года. Расплата за ошибки — она ведь тоже труд. Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют.

Чудесный вальс

Ю. Левитанскому

Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я опять гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство. Целый век играет музыка. Затянулся наш пикник. Тот пикник, где пьют и плачут, любят и бросают. Музыкант приник губами к флейте. Я бы к вам приник! Но вы, наверно, тот родник, который не спасает. А музыкант играет вальс. И он не видит ничего. Он стоит, к стволу березовому прислонясь плечами. И березовые ветки вместо пальцев у него, а глаза его березовые строги и печальны. А перед ним стоит сосна, вся в ожидании весны. А музыкант врастает в землю… Звуки вальса льются… И его худые ноги как будто корни той сосны — они в земле переплетаются, никак не расплетутся. Целый век играет музыка. Затянулся наш роман. Он затянулся в узелок, горит он — не сгорает… Ну, давайте ж успокоимся! Разойдемся по домам!.. Но вы глядите на него… А музыкант играет.