Булат Окуджава Стихотворения

Душевный разговор с сыном

Мой сын, твой отец — лежебока и плут из самых на этом веку. Ему не знакомы ни молот, ни плуг, я в этом поклясться могу. Когда на земле бушевала война и были убийства в цене, он раной одной откупился сполна от смерти на этой войне. Когда погорельцы брели на восток и участь была их горька, он в теплом окопе пристроиться смог на сытную должность стрелка. Не словом трибуна, не тяжкой киркой на благо родимой страны — он всё норовит заработать строкой тебе и себе на штаны. И всё же, и всё же не будь с ним суров (не знаю и сам почему), поздравь его с тем, что он жив и здоров, хоть нет оправданья ему. Он, может, и рад бы достойней прожить (далече его занесло), но можно рубаху и паспорт сменить, но поздно менять ремесло.

Подмосковье

I. «Март намечается. Слезою со щеки…»

Март намечается. Слезою со щеки вдруг скатывается издалека… И вербины цветки, как серые щенки, ерошат шерсть и просят молока. И тополи попеременно босые ноги ставят в снег, скользя, шагают, как великие князья, — как будто безнадежно, но надменно.

II. «Кричат за лесом электрички…»

Кричат за лесом электрички, от лампы — тени по стене, и бабочки, как еретички, горят на медленном огне. Сойди к реке по тропке топкой, и понесет сквозь тишину зари вечерней голос тонкий, ее последнюю струну. Там отпечатаны коленей остроконечные следы, как будто молятся олени, чтоб не остаться без воды… По берегам, луной залитым, они стоят: глаза — к реке, твердя вечерние молитвы на тарабарском языке. Там птицы каркают и стонут. Синеют к ночи камыши, и ветры с грустною истомой все дуют в дудочку души…

III. «На белый бал берез не соберу…»

На белый бал берез не соберу. Холодный хор хвои хранит молчанье. Кукушки крик, как камешек отчаянья, все катится и катится в бору. И все-таки я жду из тишины (как тот актер, который знает цену чужим словам, что он несет на сцену) каких-то слов, которым нет цены. Ведь у надежд всегда счастливый цвет, надежный и таинственный немного, особенно, когда глядишь с порога, особенно, когда надежды нет.

IV. «Как ты там поживаешь, над рекой Сереной…»

Как ты там поживаешь, над рекой Сереной, карасями заселенной, облаками засоренной? Как ты там поживаешь в своем скворешнике, примостившемся на берегу, где полки молодого орешника на бегу согнулись в дугу, где в тине, зеленой и темной, перепутались рыбьи следы, где ивы, упрямо и томно, перелистывают книгу воды?.. А когда осенний дождичек частый бубнит, как столетний дед, кому ты выносишь в пригоршнях счастье, которому имени нет?

V. «Всё поле взглядом невзначай окинь…»

Всё поле взглядом невзначай окинь: костры, костры, костры и дух щавелий… И трактора сползались на огонь и желтыми лучами шевелили. Осенний первый дождь спокойно шел и не мешал огню, и было ярко, и пахло щами и ржаною коркой… Лес лисами и листьями шуршал. Мы крепко спали на пороге дня. Лишь дождь перебирал привычно струны, и наши тени, медленно и странно, плясали, приседая, у огня…

VI. «А знаешь ты, что времени у нас в обрез…»

А знаешь ты, что времени у нас в обрез и кошельки легки без серебра, учитель мой, взъерошенный как бес, живущий в ожидании добра? Когда-нибудь окончится осенний рейс, и выяснится наконец, кто прав, и скинет с плеч своих наш поздний лес табличку медную: «За нарушенье — штраф!» Когда-нибудь внезапно стихнет карусель осенних рощ и неумытых луж, и только изумленное: «Ужель возможно это?!» — вырвется из душ. И в небеса взовьется белый дым змеей, и, словно по законам волшебства, мы пролетим над теплою землей в обнимку, как кленовая листва…

Подмосковье

Подмосковье, Подмосковье, ты прохладное дно морское, кладовая синего света. Где-то там, над тобою где-то, пекло горькое городское, лето переспелого цвета… Как мне помнится это лето! Провожанье, провожанье — тонких стекол в ночи дрожанье, два луча голубых над крышей… На плече у солдата — скатка, он тревожных гудков не слышит — всё целует свою солдатку… Всё целует ее, целует, у войны минуты ворует. Подмосковье, Подмосковье провожало меня с тоскою, а встречало — просило страстно: «Здравствуй! Только больше не странствуй…» А леса как закружатся сами перед глазами зелеными небесами… А голоса ночных электричек то проплачут, а то прокличут… А роса вдруг покатится слезой голубою… Подмосковье, что мне делать с твоей любовью?

Сентиментальный марш

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет. Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги и добрый мир твоих забот. Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь, Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла. Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я всё равно паду на той, на той единственной гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

Голубой шарик

Девочка плачет: шарик улетел. Ее утешают, а шарик летит. Девушка плачет: жениха всё нет. Ее утешают, а шарик летит. Женщина плачет: муж ушел к другой. Ее утешают, а шарик летит. Плачет старушка: мало пожила… А шарик вернулся, а он голубой.

1957

Полночный троллейбус

Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, в последний, случайный. Полночный троллейбус, по улице мчи, верши по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье. Полночный троллейбус, мне дверь отвори! Я знаю, как в зябкую полночь твои пассажиры — матросы твои — приходят на помощь. Я с ними не раз уходил от беды, я к ним прикасался плечами… Как много, представьте себе, доброты в молчанье, в молчанье. Полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затухает, и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает, стихает.