Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь; Стихотворения. Рассказы

Оскар Уайльд.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ [189]

СТИХОТВОРЕНИЯ [190]

ОБЩИЙ ИТОГ [191]

Далеко ушли едва ли Мы от тех, что попирали Пяткой ледниковые холмы. Тот, кто лучший лук носил, — Всех других поработил, Точно так же, как сегодня мы. Тот, кто первый в их роду Мамонта убил на льду, Стал хозяином звериных троп. Он украл чужой челнок, Он сожрал чужой чеснок, Умер — и зацапал лучший гроб. А когда какой-то гость Изукрасил резьбой кость, — Эту кость у гостя выкрал он, Отдал вице-королю, И король сказал: «Хвалю!» Был уже тогда такой закон. Как у нас — все шито-крыто, Жулики и фавориты Ели из казенного корыта. И секрет, что был зарыт У подножья пирамид, Только в том и состоит, Что подрядчик, хотя он Уважал весьма закон, Облегчил Хеопса на мильон. А Иосиф тоже был Жуликом по мере сил. Зря, что ль, провиантом ведал он? Так что все, что я спою Вам про Индию мою, Тыщу лет не удивляет никого, — Так уж сделан человек. Ныне, присно и вовек Царствует над миром воровство.

189

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

В 1881 году, когда Оскар Уайльд на собственный счет выпустил первый сборник стихотворений, в том же самом году и точно так же частным порядком в Индии была напечатана «Школьная лирика» Киплинга — ему исполнилось шестнадцать лет. Вскоре Киплинг начал систематическую литературную деятельность штатным сотрудником «Гражданской и воинской газеты» в Лахоре, а затем газеты «Пионер» в Аллахабаде. Киплингу было поручено редактировать еженедельное приложение к этим газетам, в котором должны были печататься занимательные очерки и рассказы, растягивающиеся на весь выпуск с указанием «Переверни страницу». Этот прием ввел столичный, лондонский журнал «Глобус», заставлявший читателей «вертеть» себя благодаря известным авторам. Провинциальные газеты таких средств не имели, и Киплинг сам взялся за работу над материалом, который бы заставлял читать себя. Из этих страниц-перевертышей сложилась его книга «Простых рассказов с холмов», изданная в Калькутте, но быстро нашедшая себе дорогу в Лондон. После этого сам Киплинг переезжает в Англию и становится профессиональным писателем.

190

СТИХОТВОРЕНИЯ

Киплингу принадлежит ряд поэтических сборников: «Служебные песенки» (1886), «Баллады казармы» (1892), «Семь морей» (1896), «Пять народов» (1903), «Песни из книг» (1911), «Междулетие» (1919); несколько раз при жизни Киплинга издавались собрания его стихов, посмертно вышло наиболее полное собрание киплинговских стихотворений в 1940 году. Особое место занимает издание «Избранные стихотворения Киплинга» (1942), составленное известным англо-американским поэтом Т. С. Элиотом и снабженное его предисловием. У нас в 20-е годы приобрели известность переводы стихотворений Киплинга, сделанные А. Оношкович-Яцыной («Мэри Глостер» и др.) и сыгравшие заметную роль в формировании стиля некоторых наших поэтов. Эти переводы и ряд других вошли в «Избранные стихотворения» Киплинга (Пг., «Мысль», 1922, Л., ГИХЛ, 1936). Некоторые переводы из этих книг в настоящем издании использованы. В основном сюда включены прочно вошедшие в нашу поэзию переводы С. Я. Маршака, Константина Симонова и новые работы наших переводчиков.

Комментаторы и биографы Киплинга во множестве случаев затрудняются указать дату, когда то или иное стихотворение было им написано. Указывается первое появление в печати и сборник, куда вошли эти стихотворения.

191

Общий итог (стр. 341). — Впервые в 1907 г., вошло в «Путевые письма».

МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС [192]

Чтоб вы не приняли за быль Мой стих, скажу я вскользь — Все это я придумал сам С начала до конца.

Медовый месяц пролетел, пришлось с женой проститься, Вновь Джонса служба позвала, афганская граница, Там гелиограф на скале, а он связист бывалый И научить жену успел читать свои сигналы. Она красой, а он умом равны друг другу были, В разлуке их Амур и Феб сквозь дали единили. Чуть рассветет, с Хуррумских гор летят советы мужа, И на закате нежный Джонс твердит мораль все ту же. Остерегаться он просил повес в мундирах красных И сладкоречных стариков, не менее опасных, Но всех страшней седой сатир, кого чураться надо, — Их генерал, известный Бэнгз (о нем и вся баллада!). Однажды Бэнгз и с ним весь штаб дорогой едут горной, Тут гелиограф вдалеке вдруг стал мигать упорно. Тревожны мысли: бунт в горах и гибнут гарнизоны… Сдержав коней, они стоят, читают напряженно. Летят к ним точки и тире. «Да что за чертовщина! «Моя любовь!» Ведь вроде нет у нас такого чина!» Бранится Бэнгз: «Будь проклят я! «Малышечка»! «Богиня»! Да кто же, тысяча чертей, засел на той вершине?» Молчит придурок-адъютант, молчит штабная свита, В свои блокноты странный текст все пишут деловито, От смеха давятся они, читая с постной миной: «Не вздумай с Бэнгзом танцевать — распутней нет мужчины!» Так принял штаб с Хуррумских гор от Джонса передачу (Любовь, возможно, и слепа, но люди-то ведь зрячи), В ней Джонс супруге молодой из многомильной дали О жизни Бэнгза сообщал пикантные детали. Молчит придурок-адъютант, молчит штабная свита, Но багровеет все сильней затылок Бэнгза бритый. Вдруг буркнул он: «Не наша связь! И разговор приватный. За мною, по три, рысью ма-арш!» — и повернул обратно. Честь генералу воздадим: ни косвенно, ни прямо Он Джонсу мстить не стал никак за ту гелиограмму, Но от Мультана до Михни, по всей границе длинной, Прославился почтенный Бэнгз: «Распутней нет мужчины!»

192

Моральный кодекс (стр. 342). — Впервые в 1886 г., вошло в «Служебные песенки».

МОЯ СОПЕРНИЦА [193]

Зачем же в гости я хожу, Попасть на бал стараюсь? Я там как дурочка сижу, Беспечной притворяюсь. Он мой по праву, фимиам, Но только Ей и льстят: Еще бы, мне семнадцать лет, А Ей под пятьдесят! Я не могу сдержать стыда, И красит он без спроса Меня до кончиков ногтей, А то и кончик носа; Она ж, где надо, там бела И там красна, где надо: Румянец ветрен, но верна Под пятьдесят помада. Эх, мне бы цвет Ее лица, Могла б я без заботы Мурлыкать милый пустячок, А не мусолить ноты. Она острит, а я скучна, Сижу, потупя взгляд. Ну, как назло, семнадцать мне, А Ей под пятьдесят. Изящных юношей толпа Вокруг Нее теснится; Глядят влюбленно, хоть Она Им в бабушки годится. К ее коляске — не к моей — Пристроиться спешат; Все почему? Семнадцать мне, А Ей под пятьдесят. Она в седло — они за ней (Зовет их «сердцееды»), А я скачу себе одна. С утра и до обеда Я в лучших платьях, но меня — Увы! — не пригласят. О боже мой, ну почему Не мне под пятьдесят! Она зовет меня «мой друг», «Мой ангелок», «родная», Но я в тени, всегда в тени Из-за Нее, я знаю; Знакомит с «бывшим» со своим, А он вот-вот умрет: Еще бы, Ей нужны юнцы, А мне наоборот!.. Но не всегда ж Ей быть такой! Пройдут веселья годы, Ее потянет на покой, Забудет игры, моды… Мне светит будущего луч, Я рассуждаю просто: Скорей бы мне под пятьдесят, Чтоб Ей под девяносто.

193

Моя соперница (стр. 343). — Впервые опубл. в 1885 г., вошло в сборник «Служебные песенки».

LA NUIT BLANCHE [194] [195]

Взыскательные говорят: Лишь о себе Певец поет И персональный рай и ад Печатает и продает. Все это так — но и не так: Ведь все, что пел я и воспел я, В себе и в людях подглядел я. Бедняк, глядел я на бедняг.

От вершины до подножья, Каждый пик и перевал, Тари Дэви нежной дрожью, Чуть стемнело, задрожал. Затряслись отроги Джакко, Злясь и глыбясь вразнобой. Дым вулкана? Дым бивака? Страшный суд? Ночной запой? Утром — свежим, сочным, спелым — Вполз верблюд в мою тоску Анти-Ньютоновым телом По стене и потолку. В пляс пошли щипцы с камина, Разлился пиявок хор, И мартышка, как мужчина, Понесла последний вздор. Тощий чертик-раскорячка Завизжал, как божий гром, И решили: раз горячка, Надо лить мне в глотку бром, И столпились у постели — Мышь кровавая со мной, И кричал я: «Опустели Храм небес и мир земной!» Но никто не слушал брани, Хоть о смерти я орал. Оказались в океане. Налетел истошный шквал. Жидкий студень и повидло Развезла морская гать, И когда мне все обрыдло, Быдло бросилось вязать. Небо пенилось полночи, Как зальделый демисек, Разлетясь в куски и клочья, Громом харкая на всех; А когда миров тарелки Косо хрястнули вдали, Я не склеил их — сиделки Больно шибко стерегли. Твердь и Землю озирая, Ждал я милости впотьмах — И донесся глас из рая И расплылся в небесах, Как дурацкая ухмылка: «Рек, рекаши и рекла», И луна взошла — с затылка — И в мозгу все жгла и жгла. Лик заплаканный, незрячий Выплыл в комнате ночной, Бормоча, зачем я прячу Свет, растраченный луной; Я воззвал к нему — но свистом Резким брызнул он во мрак, Адским полчищам нечистым Вмиг подав призывный знак. Я — спасаться от халдеев Припустился наугад, Ветер, в занавесь повеяв, Отшвырнул меня назад, — И безумьем запылали Сонмы дьявольских светил… Но отхлынуло, сигналя Телеграфом жалких жил. В лютой тишине гордячкой Крошка-звездочка зажглась И, кудахча, над горячкой Издеваться принялась. Встали братцы и сестрицы, И, мертвее мертвеца, Я ничем не мог укрыться, Кроме ярости Творца. День взошел в пурпурной тоге — Мук неслыханных предел. Я мечтал теперь о боге И молился, как умел. Вдребезги слова разбились… Я рыдал, потом затих, Как младенец… Сны струились С гор для горьких глаз моих.

194

Бессонная ночь (франц.).

195

La Nuit Blanche (стр. 345). — Впервые в 1887 г., вошло в «Служебные песенки».

«Серые глаза — рассвет…»

* * * [196]

Серые глаза — рассвет, Пароходная сирена, Дождь, разлука, серый след За винтом бегущей пены. Черные глаза — жара, В море сонных звезд скольженье, И у борта до утра Поцелуев отраженье. Синие глаза — луна, Вальса белое молчанье, Ежедневная стена Неизбежного прощанья. Карие глаза — песок, Осень, волчья степь, охота, Скачка, вся на волосок От паденья и полета. Нет, я не судья для них, Просто без суждений вздорных Я четырежды должник Синих, серых, карих, черных. Как четыре стороны Одного того же света, Я люблю — в том нет вины — Все четыре этих цвета.

196

«Серые глаза — рассвет…» (стр. 347). — Впервые в 1896 г.

СЕКСТИНА КОРОЛЕВСКИХ БРОДЯГ [197]

Чтоб не соврать, я их протопал все, Какие есть, счастливые пути. Чтоб не соврать, я в этом знаю толк; Лежмя лежать — не для того живем. Встань с койки, говорю, — всего-то дел! Ходи, гляди — пока не встретил смерть. Без разницы — где угадает смерть; Здоровье есть — ходи, гляди на все Мужчин и женщин страсти. Этих дел И прочих разных до черта в пути; Бывает, повезет — тогда живем! Не повезет — в другом находим толк. В карман, в кредит, — ну разве в этом толк? В привычке дело. Без привычки — смерть! Мы жизнь, как день, возьмем и проживем, Вперед не маясь, не ворча, как все; Питайся, чем накормят по пути, И не страдай, что отошел от дел. О Боже! Мне по силам уйма дел! Что хошь могу — я ж знал в работе толк; Где мог, как бог, работал по пути, — Ведь не трудиться — это просто смерть! Но все ж обидно дни работать все Без пересменки — не затем живем! Но мы подрядом долго не живем. Не в плате дело — всех не сделать дел; И, чтоб не перепутать мысли все, Отвалишь в море — только в том и толк, И видишь фонарей портовых смерть, — Опять же ветер — друг тебе в пути! Он с книжкой схож, мир и его пути; Читаем книжку — стало быть, живем. Ведь сразу чуешь — на подходе смерть, Коль на странице не доделал дел И не раскрыл другую. Вот он — толк, Чтоб до последней долистать их все. Призри пути — о Боже! — всяких дел, В каких живем. Умру — возьмите в толк: Я встретил смерть, хваля дороги все.

197

Секстина королевских бродяг (стр. 348). — Впервые в 1896 г., вошло в «Семь морей».

ГЕФСИМАН [198]

На Пикарди был Гефсиман — Так звался этот сад; Зеваки, — что тебе канкан! — Любили наш парад. Английский шел и шел солдат Сквозь газы, смерть, дурман, И нескончаем был парад — Не там, где Гефсиман. В саду с названьем Гефсиман Девицы были клад, Но я молился, чтоб стакан Пропущен был бы в ад. На стуле офицер торчал, В траве лежал наш брат, А я просил и умолял Пустить стакан мой в ад. Со мною клад — со мною клад — Я выхлестал стакан, Когда сквозь газ мы плыли в ад — Не там, где Гефсиман.

198

Гефсиман (стр. 349). — Впервые в сборнике «Междулетие».

ПЕСНЯ БАНДЖО [199]

Пианино не потащишь на плечах, Скрипка сырости и тряски не снесет, Не поднять орган по Нилу на плотах, Чтоб играть среди тропических болот. А меня ты в вещевой впихнешь мешок, Словно ложку, плошку, кофе и бекон, — И когда усталый полк собьется с ног, Отставших подбодрит мой мерный звон. Этим «Пилли-вилли-винки-плинки-плей!» (Все, что в голову взбредает, лишь бы в лад!) Я напомню напоить к ночи коней, А потом свалю где попадя солдат. Перед боем, ночью, в час, когда пора Бога звать или писать письмо домой, «Стрампти-тампти» повторяет до утра: «Держись, дружок, рискуй, пока живой!» Я Мечты Опора, я Чудес Пророк, Я за Всё, Чему на Свете не Бывать; Если ж Чудо совершится, дай мне срок Подстроиться — и в путь ступай опять. По пустыням «Тумпа-тумпа-тумпа-тумп!» — У костра в кизячном смраде мой ночлег. Как воинственный тамтам, я твержу, грожу врагам: «Здесь идет победный Белый Человек!» Сто путей истопчет нищий Младший Сын Прежде, чем добудет собственный очаг, — Загрустит в пастушьей хижине один И к разгульным стригалям придет в барак, — И под вечер на ведерке кверху дном Забормочут струны исповедь без слов — Я Тоска, Растрава, Память о Былом, Я Призрак Стрэнда, фраков и балов. Тонким «Тонка-тонка-тонка-тонка-тонк!» (Видишь Лондон? Вот он тут, перед тобой!) Я пытаюсь уколоть сонный Дух, тупую Плоть: «Рядовой, очнись, вернись на миг домой!» За экватором, где громом якорей Новый город к новым странствиям зовет, Брал меня в каюту юный Одиссей, Вольный пленник экзотических широт. Он просторами до гроба покорен, Он поддался на приманку дальних стран, — Перед смертью в стоне струн услышит он, Как стенают снасти в ярый ураган. Я подначу: «Ну-ка! Ну-ка! Ну-ка! Ну!» (Зелень бьется в борт и хлещет через край!) Ты от суши устаешь? Снова тянет в море? Что ж — Слышишь: «Джонни-друг, манатки собирай!» Из расселины, где звезды видно днем, — На хребет, где фуры тонут в облаках, — Мимо пропастей прерывистым путем, — И по склону на скулящих тормозах: А мостки и доски на снегу скрипят, А в лощине на камнях трясется кладь, — Я веду в поход отчаянных ребят «Песнь Роланда» горным соснам прокричать. Слышишь: «Томпа-томпа-томпа-томпа-той!» (Топоры над головой леса крушат!) Мы ведем стальных коней на водопой По каньону, к Океану, на Закат! Что ни песня, то в душе переполох — От простецкой ты, моргнув, слезу сглотнешь, От похабной, хохотнув, обронишь вздох, — Это струны сердца я бросаю в дрожь; На попойке в кабаке, сквозь хриплый крик Услыхав меня, забудешь ложь и блуд, Загрустишь, и, если думать не отвык, Думы угольями совесть обожгут. Ты же видишь «Плонка-лонка-лонка-лонк!», Что тебе не просто в прошлом подвезло — Ты грехом добыл успех и успехом множишь грех, А раскаиваться — ох как тяжело! Пусть орган возносит стоны к потолку — Небу я скажу о Жребии Людском. Пусть труба трубит победный марш полку — Я труню над отступающим полком. Рокот мой никто превратно не поймет — Я глумлюсь над тем, кто Сонной Ленью сыт, Но и Песню про Проигранный Поход Бренчащая струна не утаит. Я стараюсь: «Тара-рара-рара-рра!» (Ты слыхал меня? Так что ж, услышь опять!) Слово все-таки за мной, если тощий, черный, злой В бой выходит пехотинец умирать! Бог Путей мою Прабабку породил (О рыбачьи города над синевой!) — Новый век ублюдка Лиры наградил Дерзким нравом и железной головой. Я про Мудрость Древних Греков пропою И завет их старой песней передам: «Словно дети, изумляйтесь Бытию И радостно стремитесь к Чудесам!» Звонким «Тинка-тинка-тинка-тинка-тинн!» (Что вам надо, что вам надо, господа?) Я доказываю всем, что мир един — Весь — от Делоса до Лимерика — да!

199

Песня Банджо (стр. 349). — Впервые в 1895 г., вошло в сборник «Семь морей».

«МЭРИ ГЛОСТЕР» [200]

Я платил за твои капризы, не запрещал ничего. Дик! Твой отец умирает, ты выслушать должен его. Доктора говорят — две недели. Врут твои доктора, Завтра утром меня не будет… и… скажи, чтоб вышла сестра. Не видывал смерти, Дикки? Учись, как кончаем мы, Тебе нечего будет вспомнить на пороге вечной тьмы. Кроме судов, и завода, и верфей, и десятин, Я создал себя и мильоны, но я проклят — ты мне не сын! Капитан в двадцать два года, в двадцать три женат, Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат. Пять десятков средь них я прожил и сражался немало лет, И вот я, сэр Антони Глостер, умираю — баронет! Я бывал у его высочества, в газетах была статья: «Один из властителей рынка» — ты слышишь, Дик, это — я! Я начал не с просьб и жалоб. Я смело взялся за труд. Я хватался за случай, и это — удачей теперь зовут. Что за судами я правил! Гниль и на щели щель! Как было приказано, точно, я топил и сажал их на мель. Жратва, от которой шалеют! С командой не совладать! И жирный куш страховки, чтоб рейса риск оправдать. Другие, те не решались, — мол, жизнь у нас одна. (Они у меня шкиперами.) Я шел, и со мной жена. Женатый в двадцать три года, и передышки ни дня, А мать твоя деньги копила, выводила в люди меня. Я гордился, что стал капитаном, но матери было видней, Она хваталась за случай, я следовал слепо за ней. Она уломала взять денег, рассчитан был каждый шаг, Мы купили дешевых акций и подняли собственный флаг. В долг забирали уголь, нам нечего было есть, «Красный бык» был наш первый клипер, теперь их тридцать шесть! То было клиперов время, блестящие были дела, Но в Макассарском проливе Мэри моя умерла. У Малого Патерностера спит она в синей воде, На глубине в сто футов. Я отметил на карте — где. Нашим собственным было судно, на котором скончалась она, И звалось в честь нее «Мэри Глостер»: я молод был в те времена. Я запил, минуя Яву, и чуть не разбился у скал, Но мне твоя мать явилась — в рот спиртного с тех пор я не брал. Я цепко держался за дело, не покладая рук, Копил (так она велела), а пили другие вокруг. Я в Лондоне встретил Мак-Кулло (пятьсот было в кассе моей), Основали сталелитейный — три кузницы, двадцать людей. Дешевый ремонт дешевки. Я платил, и дело росло, Патент на станок приобрел я, и здесь мне опять повезло, Я сказал: «Нам выйдет дешевле, если сделает их наш завод», Но Мак-Кулло на разговоры потратил почти что год. Пароходства как раз рождались, — работа пошла сама, Котлы мы ставили прочно, машины были — дома! Мак-Кулло хотел, чтоб в каютах были мрамор и всякий там клен, Брюссельский и утрехтский бархат, ванны и общий салон, Водопроводы в клозетах и слишком легкий каркас, Но он умер в шестидесятых, а я — умираю сейчас… Я знал — шла стройка «Байфлита», — я знал уже в те времена (Они возились с железом), я знал — только сталь годна. И сталь себя оправдала. И мы спустили тогда, За шиворот взяв торговлю, девятиузловые суда. Мне задавали вопросы, по Писанью был мой ответ: «Тако да воссияет перед людьми ваш свет». В чем могли, они подражали, но им мыслей моих не украсть: Я их всех позади оставил потеть и списывать всласть. Пошли на броню контракты, здесь был Мак-Кулло силен, Он был мастер в литейном деле, но лучше, что умер он. Я прочел все его заметки, их понял бы новичок, И я не дурак, чтоб не кончить там, где мне дан толчок. (Помню, вдова сердилась.) А я чертежи разобрал. Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал. Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем дало б литье, Четверть мильона кредита — и все это будет твое. Мне казалось — но это неважно, — что ты очень походишь на мать, Но тебе уже скоро сорок, и тебя я успел узнать. Харвард и Тринити-колледж. А надо б отправить в моря! Я дал тебе воспитанье, и дал его, вижу, зря. Тому, что казалось мне нужным, ты вовсе не был рад, И то, что зовешь ты жизнью, я называю — разврат. Гравюры, фарфор и книги — вот твоя колея, В колледже квартирой шлюхи была квартира твоя. Ты женился на этой костлявой, длинной как карандаш, От нее ты набрался спеси; но скажи, где ребенок ваш? Катят по Кромвель-роуду кареты твои день и ночь, Но докторский кеб не виден, чтоб хозяйке родить помочь! (Итак, ты мне не дал внука, Глостеров кончен род.) А мать твоя в каждом рейсе носила под сердцем плод. Но все умирали, бедняжки. Губил их морской простор. Только ты, ты один это вынес, хоть мало что вынес с тех пор! Лгун и лентяй и хилый, скаредный, как щенок, Роющийся в объедках. Не помощник такой сынок! Триста тысяч ему в наследство, кредит и с процентов доход, Я не дам тебе их в руки, все пущено в оборот. Можешь не пачкать пальцев, а не будет у вас детей, Все вернется обратно в дело. Что будет с женой твоей! Она стонет, кусая платочек, в экипаже своем внизу: «Папочка! умирает!» — и старается выжать слезу. Благодарен? О да, благодарен. Но нельзя ли подальше ее? Твоя мать бы ее не любила, а у женщин бывает чутье. Ты услышишь, что я женился во второй раз. Нет, это не то! Бедной Эджи дай адвоката и выдели фунтов сто. Она была самой славной — ты скоро встретишься с ней! Я с матерью все улажу, а ты успокой друзей. Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять, А тех, кто с этим согласны, не принято в жены брать. О той хочу говорить я, кто леди Глостер еще, Я нынче в путь отправляюсь, чтоб повидать ее. Стой и звонка не трогай! Пять тысяч тебе заплачу, Если будешь слушать спокойно и сделаешь то, что хочу. Докажут, что я — сумасшедший, если ты не будешь тверд. Кому я еще доверюсь? (Отчего не мужчина он, черт?) Кое-кто тратит деньги на мрамор (Мак-Кулло мрамор любил). Мрамор и мавзолеи — я зову их гордыней могил. Для похорон мы чинили старые корабли, И тех, кто так завещали, безумцами не сочли. У меня слишком много денег, люди скажут… Но я был слеп, Надеясь на будущих внуков, купил я в Уокинге склеп. Довольно! Откуда пришел я, туда возвращаюсь вновь, Ты возьмешься за это дело, Дик, мой сын, моя плоть и кровь! Десять тысяч миль отсюда, с твоей матерью лечь я хочу, Чтоб меня не послали в Уокинг, вот за что я тебе плачу. Как это надо сделать, я думал уже не раз, Спокойно, прилично и скромно — вот тебе мой приказ. Ты линию знаешь? Не знаешь? В контору письмо пошли, Что, смертью моей угнетенный, ты хочешь поплавать вдали. Ты выберешь «Мэри Глостер» — мной приказ давно уже дан, — Ее приведут в порядок, и ты выйдешь на ней в океан. Это чистый убыток, конечно, пароход без дела держать… Я могу платить за причуды — на нем умерла твоя мать. Близ островов Патерностер в тихой, синей воде Спит она… я говорил уж… я отметил на карте — где (На люке она лежала, волны масляны и густы), Долготы сто восемнадцать и ровно три широты. Три градуса точка-в-точку — цифра проста и ясна. И Мак-Эндру на случай смерти копия мною дана. Он глава пароходства Ма́ори, но отпуск дадут старине, Если ты напишешь, что нужен он по личному делу мне. Для них пароходы я строил, аккуратно выполнил все, А Мака я знаю давненько, а Мак знал меня… и ее. Ему я передал деньги, — удар был предвестник конца, — К нему ты придешь за ними, предав глубине отца. Недаром ты сын моей плоти, а Мак мой старейший друг, Его я не звал на обеды, ему не до этих штук. Говорят, за меня он молился, старый ирландский шакал! Но он не солгал бы за деньги, подох бы, но не украл. Пусть он «Мэри» нагрузит балластом — полюбуешься, что за ход! На ней сэр Антони Глостер в свадебный рейс пойдет. В капитанской рубке, привязанный, иллюминатор открыт, Под ним винтовая лопасть, голубой океан кипит. Плывет сэр Антони Глостер — вымпела по ветру летят, — Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат. Он создал себя и мильоны, но это все суета, И вот он идет к любимой, и совесть его чиста! У самого Патерностера — ошибиться нельзя никак… Пузыри не успеют лопнуть, как тебе заплатит Мак. За рейс в шесть недель пять тысяч, по совести — куш хорош. И, отца предав океану, ты к Маку за ним придешь. Тебя высадит он в Макассаре, и ты возвратишься один, Мак знает, чего хочу я… И над «Мэри» я — господин! Твоя мать назвала б меня мотом — их еще тридцать шесть — ничего! Я приеду в своем экипаже и оставлю у двери его, Всю жизнь я не верил сыну — он искусство и книги любил, Он жил за счет сэра Антони и сердце сэра разбил. Ты даже мне не дал внука, тобою кончен наш род… Единственный наш, о матерь, единственный сын наш — вот! Харвард и Тринити-колледж, — а я сна не знал за барыш! И он думает — я сумасшедший, а ты в Макассаре спишь! Плоть моей плоти, родная, аминь во веки веков! Первый удар был предвестник, и к тебе я идти был готов. Но — дешевый ремонт дешевки — сказали врачи: баловство! Мэри, что ж ты молчала? Я тебе не жалел ничего! Да, вот женщины… Знаю… Но ты ведь бесплотна теперь! Они были женщины только, а я — мужчина. Поверь! Мужчине нужна подруга, ты понять никак не могла, Я платил им всегда чистоганом, но не говорил про дела. Я могу заплатить за прихоть! Что мне тысяч пять За место у Патерностера, где я хочу почивать? Я верую в Воскресенье и Писанье читал не раз, Но Уокингу я не доверюсь: море надежней для нас. Пусть сердце, полно сокровищ, идет с кораблем ко дну… Довольно продажных женщин, я хочу обнимать одну! Буду пить из родного колодца, целовать любимый рот, Подруга юности рядом, а других пусть черт поберет! Я лягу в вечной постели (Дикки сделает, не предаст!), Чтобы был дифферент на нос, пусть Мак разместит балласт. Вперед, погружаясь носом, котлы погасив, холодна… В обшивку пустого трюма глухо плещет волна, Журча, клокоча, качая, спокойна, темна и зла, Врывается в люки… Все выше… Переборка сдала! Слышишь? Все затопило, от носа и до кормы. Ты не видывал смерти, Дикки? Учись, как уходим мы!

200

«Мэри Глостер» (стр. 352). — Опубликовано впервые в 1896 г., вошло в «Семь морей». Это стихотворение — «драматический монолог», форму которого разработал выдающийся английский поэт Роберт Браунинг. В автобиографической повести «Ловкач и компания» Киплинг вспоминал, как его еще в школьные годы мальчишки били по голове сборником «монологов» Браунинга, и эта книга «Мужчины и женщины» (1885) буквально вошла ему в сознание. Технику «драматического монолога» Киплинг использовал и в рассказах (см. «В наводнение»), а через него «драматический монолог» получил широкое распространение в литературе. О стихотворении см. также предисловие.

БАЛЛАДА О «БОЛИВАРЕ» [201]

Семеро парней бывалых — в экипаже нашем. Мы идем в кабак. Горланим песни. Ералашим, Пей, гуляй сегодня вволю, на ногах нетверд: «Боливар» благополучно возвратился в порт. Мы грузились в Сандерленде, взяли рельсы, шпалы. Груз уложен был так плохо: только отошли — И назад. Опять отплыли. Зимний ветер шалый Гнал обратно наше судно, чуть не до земли. Расшатались все заклепки. В дьявольском безумье Перекатывались рельсы, все крушили в трюме. Прохудившееся днище. Крен на левый борт. Туго нам пришлось — и все же мы вернулись в порт. Затрещала от удара, слышим, переборка. Подлатать бы, да нет мочи — все наперечет. Шли да шли мы, а однажды было: вся семерка Помахала дружно «Волку»: дескать, тихоход! «Боливар» наш полз, качаясь валко, точно утка. Гром на нем стоял, что в кузне, — слышать было жутко. Но пускай с истошным воем бесновался норд, Мы прошли залив Бискайский — и вернулись в порт. На весу, кряхтя натужно, прогибался корпус. Спорила братва, как долго выдержит каркас. И когда над нами волны нависали, взгорбясь, «Боже, вал гребной помилуй!» — мы молились враз. Ноги — в ссадинах, ушибах, на руках — мозоли. До костей мы все продрогли, наглотались соли. Думал, верно, заполучит наши души черт, — Дал промашку он, однако, — мы вернулись в порт. Задирался нос — и в пропасть рушился с налету. Так весь день без передышки. Дело было дрянь. Лишь деньжонки страховые, плаченные Ллойду, На плаву держали нашу старую лохань. Как собачий хвост, вертелась компасная стрелка. Скрип закрепок все слышнее. Ну и переделка! День и ночь над нами черный небосвод простерт. И хлебнули же мы горя, возвращаясь в порт! Как-то ночью, видим, белый пароход-красавец Весь в огнях, при полном штиле, шпарит прямиком Нам навстречу. Близко-близко он прошел — и зависть Стиснула клещами сердце. Нам бы на таком! Вышел шкипер их из рубки да как гаркнет басом: «Прикрутите руль, ребята, оторвется часом!» Он куражился над нами, сам собою горд. Только зря он скалил зубы — мы вернулись в порт. Разошлись листы обшивки — конопать все щели. Проскочили мы Бильбао, сзади рифы, мели. Слава богу, не достались рыбам на подкорм. Ловко мы надули море в этот чертов шторм! Семеро парней бывалых — в экипаже нашем. Мы идем в кабак. Горланим песни. Ералашим. Рад хозяин — он лакает виски первый сорт: «Боливар» благополучно возвратился в порт.

201

Баллада о «Боливаре» (стр. 356). — Впервые в 1890 г., вошло в сборник «Баллады казармы».

САМАЯ СТАРАЯ ПЕСНЯ [202]

Потому что прежде Евы была Лилит.

Предание

«Этих глаз не любил ты и лжешь, Что любишь теперь и что снова Ты в разлете бровей узнаешь Все восторги и муки былого! Ты и голоса не любил, Что ж пугают тебя эти звуки? Разве ты до конца не убил Чар его в роковой разлуке? Не любил ты и этих волос, Хоть сердце твое забывало Стыд и долг и в бессилье рвалось Из-под черного их покрывала!» «Знаю все! Потому-то мое Сердце бьется так глухо и странно!» «Но зачем же притворство твое?» «Счастлив я, — ноет старая рана».

202

Самая старая песня (стр. 358). — Из сборника «Междулетие».