Стихотворения. Рассказы. Гора

Шучорите, проводившей у Хоримохини все время, приходилось сносить все это молча. Ей оставалось только всячески показывать своим поведением, что подобные разговоры задевают и ее, так как она разделяет взгляды тетки. Когда подавали угощение, Шучорита от всего отказывалась, говоря:

– Спасибо, я этого не ем.

– Что такое? Ты хочешь сказать, что не можешь есть с нами?

И когда Шучорита подтверждала, что действительно предпочла бы не есть, Бародашундори, переходя на саркастический тон, поясняла подругам:

– А вы знаете, наша Шучорита скоро будет такой правоверной, что ей к нам и прикоснуться будет нельзя.

– Что? Шучорита сделалась правоверной?! Бывают же чудеса на свете! – дружно откликались гостьи.

Тогда огорченная Хоримохини начинала уговаривать девушку:

– Нет, Радхарани, так нельзя, милая, пойди лучше поешь.

Ей тяжело было, что из-за нее Шучорите приходится выслушивать такие колкости. Но Шучорита оставалась непоколебимой.

Как-то раз одна из этих брахмаисток, любопытства ради, собралась было войти в комнату Хоримохини, не снимая туфель, но Шучорита преградила ей дорогу со словами:

– Не входите сюда, пожалуйста.

– В чем дело? Почему?

– В этой комнате обитает бог семейного очага моей тети.

– Ах, идол! Так вы, значит, поклоняетесь идолам?

– Конечно, милая, а как же иначе? – ответила Хоримохини.

– Неужели вы верите в идолов?

– Верю ли? Где же такой недостойной взять веру? Будь у меня вера, она спасла бы меня.

Лолита, которая оказалась поблизости, вспыхнув, резко обратилась к спрашивавшей:

– А вы верите в того, кому молитесь?

– Что за глупый вопрос! Конечно, верю. Лолита презрительно тряхнула головой.

– Вы не только не верите,- сказала она,- но даже не отдаете себе отчета в своем неверии.

Так произошло окончательное отчуждение Шучориты от тех, кто прежде был ей близок, несмотря на все старания Хоримохини удержать ее от поступков, которые могли бы раздражить Бародашундори.

Прежде Харан и Бародашундори не очень-то долюбливали друг друга, теперь они пришли к полному взаимопониманию и объединились против всех остальных.

– Как бы там ни говорили,- не без удовольствия отмечала Бародашундори,- но если кто-то еще старается сохранить в чистоте идеалы «Брахмо Самаджа», так это Пану-бабу.

Харан же, в свою очередь, всех и каждого оповещал о том, что Бародашундори являет собой блистательный пример брахмаистки, самозабвенно и неустанно пекущейся о доброй славе общины. В этих славословиях безошибочно угадывался камешек в огород Пореша-бабу.

Однажды Харан в присутствии Пореша-бабу спросил Шучориту:

– Говорят, что ты теперь ешь только остатки жертвоприношений идолу [207] , якобы ниспосланные тебе его милостью? Это правда?

207

…остатки жертвоприношений идолу…– Ортодоксальные индусы считают, что боги питаются жертвами, которые поднимаются к ним на небеса с дымом.

Шучорита вспыхнула, но сделала вид, что пропустила вопрос мимо ушей, и усердно занялась чернильницей и перьями, лежавшими на столе. Пореш-бабу, бросив сочувственный взгляд в ее сторону, ответил Харану:

– Все, что бы мы ни ели, Пану-бабу, ниспослано божьей милостью.

– Но Шучорита, кажется, решила отказаться от нашего бога! – воскликнул Харан-бабу.

– Если даже допустить, что это так, едва ли следует приставать к ней с этим.

– Неужели, видя, как человека уносит потоком, не стоит попытаться вытащить его на берег? – удивился Харан.

– Забрасывать комьями глины или вытаскивать на берег – это отнюдь не одно и то же. Но беспокоиться, Пану-бабу, вам не о чем. Я знаю Шучориту с малых лет, и если бы она сорвалась в воду, я первый заметил бы это и, поверьте, не остался бы равнодушным.

– Поскольку Шучорита здесь, то пусть ответит нам сама. Я слышал, что она отказывается есть со всеми. Спросите ее, так это или не так?

Шучорита оставила в покое чернильницу, на которой без нужды сосредоточила все свое внимание, и сказала:

– Отцу известно, что я действительно перестала принимать пищу, к которой прикасается неизвестно кто. И если он согласен мириться с этим, с меня достаточно. Если же кто-то из вас недоволен, что ж, можете называть меня как угодно, но зачем надоедать отцу. Разве вы не знаете, как снисходителен он ко всем нам? Почему бы не платить ему той же монетой?

Харан растерялся от такой речи. «Шучорита научилась огрызаться!» – подумал он не без удивления.

Пореш-бабу был человек миролюбивый. Он не любил пересудов – ни в отношении себя, ни в отношении других. Он прожил жизнь тихо, не добиваясь высоких постов в «Брахмо Самадже»,, Харан объяснял это равнодушным отношением к делу и даже не раз корил его за это. Но в ответ Пореш-бабу говорил только:

– Бог создал два типа людей: активных и пассивных. Я отношусь ко второй категории. Но и такие, как я, нужны богу и служат ему, выполняя посильный труд. И надо ли браться за то, что делать мы не в состоянии? Кому и что это даст? Лет мне немало, и на что я способен – установлено давным-давно. Лучше бросьте понукать меня – ничего вы этим не добьетесь.

Однако Харан льстил себе мыслью, что он может разжечь и вдохновить даже самых неподатливых. Он был твердо убежден, что обладает неотразимой силой побуждать к действиям инертных и к раскаянию падших,- одним словом, что никому долго не устоять перед его несокрушимой, твердолобой целеустремленностью. Он пришел к заключению, что все изменения в лучшую сторону, которые ему приходилось замечать в отдельных членах «Брахмо Самаджа», следует относить преимущественно на его счет.

Он ни на минуту не сомневался, что его благотворное влияние незаметно распространяется на окружающих, и, если при нем кто-нибудь начинал особенно хвалить Шучориту, он просто сиял от самодовольства. Он полагал, что своим примером и дружескими советами сформирует характер Шучориты, и начинал уже надеяться, что вся ее жизнь станет одним из величайших его достижений, делающих ему большую честь.

Его горделивая вера в себя не пошатнулась даже теперь, после того как Шучорита так некстати ударилась в правоверие, поскольку всю ответственность за это плачевное событие он возложил на Пореша-бабу.

Харан и раньше не мог чистосердечно примкнуть к общему хору, славящему достоинства Пореша-бабу; сейчас он начинал подумывать, что недалек тот день, когда и остальные оценят его проницательность, и в душе поздравлял себя с этим.

Харан-бабу мог простить людям все или почти все, но если кто-то из тех, кого он наставлял на путь истинный, выказывал желание идти своим путем, руководствуясь своими взглядами, он считал такое поведение непростительным. Выпустить свою жертву без боя он просто не мог, и чем очевиднее становилось, что его советы не действуют, тем упорнее наседал он на отступника. Как механизм, у которого еще не кончился завод, он не мог остановиться и продолжал назойливо жужжать одно и то же, не замечая, что его не хотят слушать, не видя, что игра уже проиграна.