Стихотворения. Рассказы. Гора

В месяце ашшин

Небо сегодня так ясно и сине. Утро, как чампак в цвету, золотисто. В этом, быть может, последнем ашшине Сердце овеяно радостью чистой. В ветре трепещутся, плещутся листья. Грустно вздыхает цветок облетелый. В роще жасминовой – все голосистей - Птицы поют, отвлекая от дела. В пору такую осеннюю в сказке Юный царевич уходит из дома. Он отправляется, чуждый опаски, В путь неизведанный, в путь незнакомый. Передо мною мелькают виденья Мира, где небыль мешается с былью. Дали бескрайние светом и тенью Полный смятенья мой дух затопили. И говорю я: «О друг мой желанный! В путь отправляюсь, печалью объятый. Переплыву я моря-океаны, Клад отыщу в стороне тридевятой». Вот и весна, отодвинув засовы, В двери вошла – и ушла неприметно. Пусто в жилище моем – и на зовы Лишь откликается бокул приветно. С ясного неба, сияньем одеты, Мысли нисходят – лазурной тропою. «Друг мой, навеки потерянный, где ты? Час наступил – я иду за тобою».

Из книги «Чаща листьев»

(«ПОТРОПУТ»)

1936

* * *

Неприкасаемые… Не дозволено им и молиться,- Священнослужитель у дверей – таких не допустит В дом божества. Бога ищет везде и повсюду находит их светлая, Простодушная вера: За оградами сел, В звездах небесных, В лесу, на цветущей прогалине, В глубокой печали Встреч и разлук, всех любимых и любящих… Не для отверженных общенье с божественным, Установленное, обусловленное, В четырех стенах, за наглухо замкнутой дверью. Не раз бывал я свидетелем Молений их одиноких При восходящем солнце, Над водами Падмы, готовой размыть не колеблясь Древние камни святилища. Видел: с виной бредут они, вослед за своим напевом, Ищут братьев по духу на пустынных путях. Я – поэт, я – их касты. Я – отверженный, мантры – не для меня. Тому, что несу божеству моему, Вход запретен в его тюрьму. Вот вышел из храма служитель бога, Ухмыляется мне: «Бога увидел?» А я в ответ: «Нет…» Удивляется: «Или не знаешь дороги?» «Нет…»

«И ни к какой не причастен касте?» «Нет…» Годы прошли. И вот размышляю: «В кого же я верую? Молюсь – кому?…» В того, быть может, чье имя Слышал в сторонних устах, Вычитывал в книгах священных, Разноязычных и разноплеменных? Оправдать свой выбор упорствовал Святыми молитвами,- Но жизнью не смог оправдать. Я – отверженный, я мантр не шепчу. Мантра моя от замкнутой двери святилища К земному ушла окоему, За любые ограды, К звездам небесным, В лес, к цветущим прогалинам, По терниям скорбной дороги Встреч и разлук, всех любимых и любящих. Был я ребенком, когда впервые Затрепетала грудь Мантрой земли в ее первом цветенье, Мантрой, полною света. В саду Взорам явилась моим кокосовых пальм бахрома, Когда я сидел одиноко На стене развалившейся, мхом приодетой. Излилась, горяча, из предвечного жизни ключа Света струя, крови моей Даровала биенье божественной тайны, Чуть внятная шевельнулась память О сроках, отошедших в неведомое. То было мерцание существа моего, еще не обретшего плоти, Растворенного в жаре прадревнего солнца. На осеннее жнивье любуясь, В круговращении собственной крови Я улавливал света бесшумную поступь,- Задолго до дня воплощения Следовал он за мной. Изумленно ширилась мысль в беспредельном потоке, Сознавая, Что ныне в свете творенья, В том самом свете я пробужден, Где лет и веков миллиарды Дремала мне предстоящая жизнь. Каждодневно моленье само собой завершалось В радости бодрствованья моего. Я – отверженный, мантр не шепчу, Не знаю, к кому несется, куда Молитва моя, от святых обрядов отрекшаяся. Ребенком я жил без друзей. Одинокие дни мои Устремлялись взорами вдаль. В семье распорядка строгого не было. Ни присмотра за мной, ни заботы. Обыденная жизнь текла, не зная запретов. Крепкой оградой обнесены соседей дома, Ладно построены, кишат людьми, А я поглядывал издали, Как всякий народ дорогой торной бредет. Я – отрешенный, к касте я не причастен. Они же законы блюдут, для них я – не человек. Привольно мне было играть на всех перекрестках,- А те обходили ребенка, Краем одежды лицо прикрывали, Для своего божества наилучшие брали цветы, Согласно с законом, Моему божеству оставляя Лишь те – иные, простые, Что солнцем одним лишь признаны. Я отвержен людьми. Но жажду я – человека, Того, в чьей прихожей Нет стражей, нет стен. Вне скопищ людских моему одиночеству Обрел я попутчиков. Они внесли в величайший век Свет, меч, мысль. Подвижники, страха не знающие, одолевающие смерть. Эти – свои, каста моя – их каста, мой род – их род. Их чистотой дух мой предвечный очищен. Стезя их – правды стезя, их моления – свету, Бессмертье – их достояние. Замкнутый в круг, утратил я человека, Снова обрел, круг разорвав. Я – ладонь к ладони – сказал: «О ты, человек человеков, вечности чадо! Избавь нас от гордости В круге замкнувшихся, с кастовым знаком на лбу. О человек! Я тебя увидал на другом берегу С берега мрака. Я – благословенный, Отверженный я, непричастный к кастам». И явилась в лесную пустыню мою Женщина – сладостный образ самой любви! Песню мою одарила напевом, Ритмом – танец, Упоила амритой грезу. Хмельна и вольна, хлынула в сердце волна,- Затоплен паводком голос души, Уста онемели. А женщина из-под сени древесной Наблюдала смущенное, удрученное Мое лицо. Приблизилась быстро, рядом со мною присела, В обе ладони руки мои заключила, сказала: «Не знаешь, кто я, не знаю, кто ты. Дивно: Как по сей день мы друг друга не знали?» Я ответил: «Построим же мост Меж двоими, друг друга не знающими! То воля сердца вселенной». Я полюбил. Два потока любви заструились: Один опоясал любимую нежностью,- Так омывает деревню Мелководная, всем знакомая с детства Текущая тихо река,- Спокойные воды В берегах невысоких Моей повседневной любви. В засушливую пору мелела, Становясь говорливой, когда наступали дожди. Порой в волнах колыхала она Образ женщины самой обычной, Тускнеющей под покрывалом забот и сует. А порой бывала насмешлива И обидеть могла. Теченье другое моей любви Вело к океану. Там, из глубин морских, Величавая выплыла женщина, Воплощенье моих созерцаний, Которым нет предела, По край наполнила душу мою и слово мое; Затеплила в недрах моего одиночества Вечной разлуки светильник. Я созерцал сияющий лик Красоты В паводке вешних цветов, В листве древесной трепещущей, Струящейся искрами света, Внимал рокотанью ее ситары [99] , Любовался пляскою света и тени На сцене годичных смен, В смене их покрывал разноцветных. Я видел ее, где слагается летопись мира, Рядом с творцом, по левую руку его. Видел, как смрадным прикосновением Красоту оскорбляет низменность зверя, Струился тогда У Рудрани [100] из третьего ока Огонь разрушительный, Испепеляя приют потаенный зла. В песне моей, что ни день, накоплялась Первая тайна творения – света от света, И последняя тайна творения – бессмертье любви. Я – отверженный, я мантр не шепчу. Ныне моленье вне стен храмовых Завершено. Оно зародилось в мире богов, Ныне отдано – миру людей, Душе, сияющей в высях небесных, Брату по духу – в радости духа.

99

Ситара – индийский струнный инструмент.

100

Рудрани – одно из имен супруги Шивы.

* * *

В тот древний, исступленный век, Когда творец хулил свое творенье И созданное рушил, В тот день, когда утратил он терпенье, Своею дланью грозный Океан Тебя отторг, о Африка, от груди Земли восточной. Густого леса бдительная стража Твою темницу стерегла. Ты на досуге одиноком Копила тайны чащ непроходимых, Читала письмена воды, земли и неба,- И волшебство природы В душе незрячей мантру пробудило. Ты, заслонив лицо уродливой личиной, Над ужасом смеялась, И, страх стремясь преодолеть, Ожесточала дух величественным бредом, Обрядом-пляской разрушенья Под барабанный гром. Тенистая! За черным покрывалом Не видел человеческого лика Презренья мутный взор. С колодками, с цепями ворвались Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих, Чье низкое высокомерье глуше Твоих для солнца недоступных джунглей. В наряде городском белесый варвар, Как зверь, бесстыдно алчность обнажил. Плыл по тропам лесным беззвучный голос горя, Пыль впитывала кровь твою и слезы. Навеки мерзкой грязи комья Из-под сапог бандитских – оскорбленьем Запечатлели летопись твою. А за морем, в их городах и селах, Воскресный звон колоколов Предвечному добру гудел хваленья,' Младенцы прыгали в руках у матерей, И славили поэты Красоту. Сейчас, когда в закатном небе За горло схвачен бурей вечер тихий И из пещер повылезло зверье, Конец всему предвозвещая воем, Явись, поэт, на рубеже веков И, подойдя к порогу оскорбленной, Скажи: «Прости!» Пусть этим чистым словом разрешится Твой, варвар, бред!

Из книги «Шамоли»

(«ШAMОЛИ»)

1936

Цветок тамаринда

Нет, я не много накопил сокровищ За эту жизнь. Они мне редко доставались. Потерь я больше ведал, чем находок. С протянутой рукою не стоял. А в этом самом мире - Оно цвело, сокровище, подобно Красавице, простушке деревенской, Закрыв лицо, презрев к себе презренье,- Спокойный тамариндовый цветок. Земля бедна, и дерево не в силах Подняться в полный рост. Его одетые листвою ветви К земле приникли. Можно ли подумать, Что к старости приблизилось оно? Вблизи расцвел лимон. Нарядно рядом Осыпан чампак множеством цветов. Канчон [101] цветет в углу. И посвященный Цветам благоуханным курчи [102] Сарасвати обет свой соблюдает. Мне ясен их язык. Не раз для разговора Я позван ими был. А только что мой слух Почувствовал неясный шепот, слышный Из-под опущенного покрывала. Вижу - Из хижинки, на ветке тамаринда, Глядит нераспустившийся цветок, И нежно светится, И нежно пахнет, И вьются письмена по лепесткам. Уже давно живет при нашем доме Старинный тамаринд, знакомый с детства. Как божество стоит он, как хранитель Северо-западного края неба. Он – как слуга, прижившийся в семье. Он сверстник прадедов, Свидетель многих Рождений и поминок в этом доме, Ученый брахман нашего семейства. Кто им владел в прошедших поколеньях? Пожалуй, было больше Имен опавших, чем опавших листьев. О многих – память Такая ж тень, как тень под тамариндом. Здесь, у его корней, была конюшня, Где стук копыт тревожил помещенье Под черепичной крышей. Но век езды на лошадях давно уж С покрикиваньем конюхов остался На берегу былого, вдалеке. Умолкло ржание. Картины века Уже сверкают красками иными, А борода, расчесанная гордо Сардаром-кучером, с его походкой важной Со всею пышной роскошью тех дней, Навеки удалилась за кулисы, Где декораций свалено старье. В лучистом солнце, утром, к десяти Ждала коляска здесь, у тамаринда, И отправлялась в школу каждый день С бессильной неохотой мальчугана, Сквозь уличную шумную толпу. И мальчуган теперь уже не тот - Лицом, душой и положеньем в мире. А тамаринд все тот же. Он молчит, В себя ушедший, в самосозерцанье, Не поводя и бровью на людей С их вечно переменчивой судьбою. Мне вспомнился один из дней. Шел дождь От сумерек всю ночь, не затихая. А утром – мутно, Как в глазах безумца. Ослепшая, без цели, бьется буря Огромной птицей в клетке мирозданья Крылами о невидимые прутья. Вся улица заполнена водою. Двор затопило. Стоя на веранде, Я вижу – с гневом смотрит в небо Верхушка тамаринда, как отшельник, Руками веток небо обличая. Молчат дома, они остолбенели, У них нет речи, чтоб ответить словом На злодеяния небес. И только В движеньях листьев тамаринда было Разгневанное восклицанье, было Проклятье дерзкое – среди оцепеневших Кирпичных стен, он представлял один На кругозоре, бледном от дождя, Великий лес. Сменялись весны веснами иными - В почете были бокул и ашок. Казалось мне, что тамаринд – привратник Наружных врат весны – царя времен. И кто бы мог в то время догадаться, Что под корою грубой великана Таится нежность красоты? Все помнят, Как он надменен в пышном тронном зале Дворца весны. В его цветах сегодня мне представлен Гандхарва Читраратха – колесничий [103] , Что Арджуну, сражаясь, победил. Теперь один, вполголоса и втайне, Поет он песню в райских кущах Индры. О, если б я, поэт, тогда – подросток, Постигнуть мог в какое-то мгновенье, Как этот старец молодостью пьян,- Я, может быть, Однажды, юным утром, Встревоженным жужжанием пчелы, Сорвал бы грозди нежные цветов И пальцами дрожащими подвесил На радостно зардевшееся ухо, Ты знаешь – чье. И если б ты: «Как звать цветок?» – спросила, Я бы ответил: «Теплый отблеск солнца Сейчас упал тебе на подбородок. Найди ему какое-нибудь имя - Я назову тем именем цветок».

101

Канчон – небольшое дерево с золотистыми цветами.

102

Курчи – дикорастущий кустарник с белыми цветами, которые, по преданию, богиня Сарасвати дарила Шиве.

103

Гандхарва Читраратха – колесничий, // Что Арджуну, сражаясь, победил… – Читраратха – повелитель гандхарвов, мифических полулюдей-полулошадей. Арджуна – смелый воин, герой «Махабхараты».

Шамоли

О Шамоли! В срабон, в дождливый месяц, Твой подведенный черным взор подобен Раздумью на ресницах молчаливой Бенгальской девушки. Твоя земля сегодня Стихи травы слагает Зеленой речью В ответ на дождевую речь небес. Твой лес оделся в облака листвы, Взывают к облакам деревья, руки подняв: «О вы, Взнуздавшие восточный ветер, Помедлите, о вы!» Под придорожным деревом твое жилище, О Шамоли, Кочевница, отвергнутая всеми. Разрушив свой шалаш, ты в беззаботный путь Выходишь налегке, мгновенно обеднев. Влюбленного в тебя Не связываешь ты – пола с полою брачной. И, выходя из спальни первой ночи, Он даже не оглянется на дверь. Я хижину для нас слепил из глины, С надеждой быть с тобой наедине За слабой, ненадежного оградой. В то утро пели птицы. Они не строят клеток. Гнездо – что вить, что покидать – легко им. Весною – здесь, порой дождей – в лесу. Недавно, на рассвете вместе с ветром Захлопали в ладоши листья леса. Сегодня – пляска, Завтра – в пыль листвой. Они на то не жалуются даже. Они – глашатаи в весеннем царстве. Сегодня – трудятся, а завтра – прочь! Все эти дни шел разговор с тобою Лицом к лицу. С глазу на глаз сегодня ты сказала: «Пора! Бросай жилье и уходи!» А я не создал прочных стен. Я – камнем Не выложил своей мольбы у входа. На зыбкой почве хижину поставил, На оползне, размытом половодьем, Ее совсем разрушит вскоре месяц Дождей – срабон. И я уйду. День расставания меня не ранит, И будет петь, хвостом качая, птица дронго Над хижиной разрушенной моей. О Шамоли! Одну и ту же песню Выводит твоя флейта, Что в первый, что в последний день,

Из книги «Конечное»

(«ПРАНТИК»)

1937

* * *

Один за другим погасают на сцене огни. Зала – как сон, чьи видения стерлись; Пусто, темно. Знак подала тишина Строгим перстом. Спокойна душа; и наряд мой, Перед началом спектакля казавшийся сутью Образа, в зале пустом бессмысленным стал. Красками, блестками, всяческой мишурою Приукрашал я себя, толпе угождая. Сразу стерлись они – и меня поразила Вся полнота невидимой сути моей. Так очертанья земли при скончании дня Смутно сливаются в час погребенья заката, И открывается небо, прозрачное небо В звездном сиянье, собою самим изумленное.

* * *

В тот день, когда из недр исчезновенья Мое сознанье вырвалось, я бурей Был поражен, очнулся в дымном пекле У кратера вулкана. Ревом, свистом Он оскорблял несчастный род людской. Гром, жар и смрад… Самоубийство века! Век прокаженный! Пьяный бред бесстыдства, А рядом скряга-робость прижимает Скарб осторожности к иссохшей груди. Вдруг заревет – и тут же тихим визгом Уже спешит покорность изъявить. Хозяева могучих государств По кабинетам издают приказы Сквозь зубы, нехотя. А птицы зла Слетаются с прибрежий Вайтарани [104] , Железных крыльев рев терзает небо. Упиться кровью жаждут. О судья, Кому престолом вечность, дай мне сил, Чтоб молниями слов сразить я смог Женоубийц, детоубийц – и пусть Навек мое проклятье бьется в пульсе Самих себя стыдящихся преданий, Когда наш век, ничтожный пленник страха, Испустит дух, задохшись под золою От своего же смертного костра.

104

Вайтарани – мифологическая река, через которую якобы переправляются в ад. Она полна крови, грязи и нечистот.

Из книги «Вечерний свет»

(«ШЕНДЖУТИ»)

1938

Новое время

Все припев старинной песни помнят и поныне: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине». Движет всем Владыка танца: в вечном обновленье - Водопад имен, обрядов, песен, поколений. Те, что в юности вдохнули правду этих слов,- Были созданы иначе, из других основ. Каждый знал – его светильник по волнам плывет, Приносил дары богине у священных вод. Робость тусклая царила в думах и в сердцах. Смерть пугала, жизнь пугала, мучил вечный страх. То владыки самодурство, то врагов набег, Ожидал землетрясений робкий человек. И к реке ходить опасно темною тропой - Где-то воры притаились, грех, беда, разбой. Сказки слушали, где много самых дивных дел,- Как от гнева злой богини праведник сгорел… Из пустых семейных распрей в деревнях тогда Вырастала, распаляясь, грозная вражда. И плелась коварных козней и обманов сеть, Чтобы сильному быстрее слабых одолеть. Побежденный изгонялся, после долгих ссор, И другие забирали дом его и двор. Кроме бога, кто поможет, защитит в беде? И прибежища иного не было нигде. Мысли робкие бессильны. Человек притих… И хозяйка опускала взоры при чужих. Черным очи обводила, а на лбу – пятно, Зажигать пора светильник,- в комнате томно. Молит землю, небо, воды: «Защитите нас!» Ждет напасти неизбежной каждый день и час. Чтоб дитя в живых осталось, нужно колдовство: Кровью жертвенных животных мажет лоб его. Осторожная походка, боязливый взгляд,- Как узнать, откуда беды ей теперь грозят? Ночью грабят на дорогах и в лесах густых, И грозят ее семейству козни духов злых. Всюду видит преступлений и грехов печать И от ужаса не может головы поднять… Долетает чей-то голос, мрак тревожа синий: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине». А река плескалась так же, льнула к берегам… Как светильники, скользили звезды по волнам. И купцов теснились лодки около базара, И во мгле рассветной весел слышались удары. В мире тихо и спокойно, но заря близка,- Розовея, озарялся парус рыбака. На закате все стихало, словно обессилев, Только трепет доносился журавлиных крыльев. День прошел, гребцы устали, ужинать пора. У опушки – темный берег и огонь костра. Тишину успокоенья лишь порой шакал Где-то в зарослях прибрежных воем нарушал. Но и это все исчезло, мир земной покинув. Не осталось грозных судей, стражей, властелинов. Одряхлевшие ученья давят грузом тяжким. В дальний путь теперь не едут с буйволом в упряжке. Неизбежна в книге жизни новая страница,- Всем обычаям и судьбам надо обновиться. Все исчезнут властелины, грозные владыки, Но останется таким же плеск реки великой. Приплывет рыбак на лодке и купец заезжий,- И такой же будет парус, всплески весел те же. И такие же деревья будут у реки,- К ним опять привяжут лодки на ночь рыбаки. И споют в иных столетьях так же, как и ныне: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине».

О себе

Однажды к причалу Ладью мою ветром весенним примчало, И голос окликнул меня молодой: «А кто ты такой? Далеко ль плывешь или нет?» «Кто знает!» – сказал я в ответ. Вдруг волны вскипели и лодку мою закачали, И песню запел я о юности, скорби, печали. Услышав, как песню пою, Какие-то девушки, юноши в лодку мою Бросали цветок за цветком: «Мы друга в тебе узнаем!» О, ласка души человечьей! О, первые встречи! Потом успокоился бурный прилив, И волны уснули, застыв. Кукушка запела устало,- Быть может, о дне отлетевшем она вспоминала… Уже по течению вниз Цветы золотистые вдаль унеслись, Качаясь на волнах реки, Как будто клочки, Обрывки ненужных уже приглашений На пиршество ночи весенней. С могучим отливом не споря, Уносится лодка в безбрежное море. И новое время, и юность иная Спросили меня, окликая: «Кто это по зеркалу вод Стремительно к звездам вечерним плывет?» И снова, ударив по струнам, Пою незнакомым и юным: «Что имя мое? Только звук. Я просто ваш друг». Бессильны названья и речи… Последние встречи!

Из книги «Небесный светильник»

(«АКАШ ПРОДИП»)

1939

Невеста

Я вспоминаю: бабушка не раз Мне напевала древний сказ. «Под тенью манго,- пелось в той былине,- Невеста едет в паланкине. Браслеты на ногах, на шее ожерелье, В глазах – веселье». С тех пор старинный сказ в душе моей живет,- Он возвестил мне женщины приход, Любви полубезумное начало, И сердце мальчика сильнее застучало… Когда природа в сумерки одета, Когда сливаются в боренье тьмы и света И явь, и вымысел, и ночь, и день, Мне женщины видна таинственная тень. «Невеста едет»,- песнь звенит, и сердце бьется, А в сердце кровь, как путь невесты, вьется, В конце пути – томление свирели, Стремление к какой-то смутной цели. Отбросив здравый смысл и с вымыслом дружа, То замирая, то дрожа, Не молкнет сердце, слившись воедино С носильщиками паланкина: Путь долог, и нельзя им отдохнуть, И никогда не кончится их путь. Так время шло, и о невесте Повсюду слышались мне вести: То красноватая листва ашока О ней мне шелестела издалека, То в месяце срабон шумел мне дождь о ней, То пел о ней, блуждая много дней, Усталый путник, жаждущий участья,- Звенели на ногах ее запястья На рубеже мечты, и так была нежна Та музыка, и я вставал от сна. Я видел в полуяви, в полусказке Восход: полоски краски У женщины прекрасной на ногах, Ко мне спешившей в красных облаках. Она ко мне из вымысла взывала, Мне ласковые имена давала. Я вздрагивал. Она иль не она? Однажды вся душа была потрясена: В одно волшебное мгновенье Я чье-то ощутил прикосновенье. Спросил я,- и слова затрепетали: «Скажи мне, ты не та ли, Которая сюда, где жизнь шумна, светла, Из мрака вымысла пришла?» «Я ею послана,- услышал я ответ,- Она осталась там, где видимого нет, Она к тебе стремится постоянно. И там, где в глубине полночного тумана Далеких звезд сверкают письмена,- Там рядом ваши имена. В былые времена, что позабыты ныне, Отправилась к тебе невеста в паланкине. Она блуждает много лет Среди планет. И у нее браслеты на ногах, А шея в жемчугах».