Стихотворения

Март-апрель 1952

" Каждый танец на "бис" раза по три "

Каждый танец на "бис" раза по три был исполнен с веселым огнем. …Премирована рота на смотре патефоном в чехле голубом. И в казарме за час до отбоя, полустертой пластинкой шурша, каждый день он играет такое, от чего замирает душа. Не забудет мое поколенье тот простой и сердечный мотив — эшелонной гитары томленье и окопной гармони порыв. А когда отстрадает гитара, земляка приглашает земляк: церемонно раскланявшись, пара отрывает гвардейский гопак. Начинается все по порядку: на скобленом полу, топоча, то бочком, то волчком, то вприсядку ходят с присвистом два усача. Дробный гул от подковок железных как в слесарных стоит мастерских. Жаль, в Москве у танцоров известных не услышишь подковок таких. …А в дверях, чтобы рьяный дневальный раньше срока солдат не прервал, встал тихонько, как зритель случайный, моложавый седой генерал.

1951

ПОБЕДИТЕЛЬ

Мускулистый, плечистый, стоит над ручьем. И светило восходит за правым плечом. И солдатских погон малиновый цвет повторяет торжественно майский рассвет. Он стоит у вербы на родном берегу, трехлинейку привычно прижав к сапогу. И от яловых, крепко подбитых сапог разбегаются ленты проезжих дорог. Он на запад ходил, на востоке бывал и свободу граненым штыком отстоял. Победитель стоит — крутолобый, большой, с благородной, широкой и чистой душой. И его гимнастерки зеленый отлив повторяет расцветку и пастбищ, и нив. Это он в сорок пятом на дымный рейхстаг поднял красный, крылатый, простреленный флаг. Он стоит над прозрачным весенним ручьем, и увенчана каска рассветным лучом. И родимых небес голубые шелка окаймляют штандарт боевого полка.

НЕБЕСА

Такое небо! Из окна посмотришь черными глазами, и выест их голубизна и переполнит небесами. Отвыкнуть можно от небес, глядеть с проклятьем и опаской, чтоб вовремя укрыться в лес и не погибнуть под фугаской. И можно месяц, можно два под визг сирен на землю падать и слушать, как шумит трава и стонет под свинцовым градом. Я ко всему привыкнуть смог, но только не лежать часами. …И у расстрелянных дорог опять любуюсь небесами.

1942

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть однокашника, друга… Мы ждали разведчиков в жаркой избе, молчали и трубку курили по кругу. Картошка дымилась в большом чугуне. Я трубку набил и подал соседу. Ты знаешь, есть заповедь на войне: дождаться разведку и вместе обедать. «Ну, как там ребята?.. Придут ли назад?..» — каждый из нас повторял эту фразу. Вошел он. Сержанту подал автомат. «Сережа убит… В голову… Сразу…» И если ты на фронте дружил, поймешь эту правду: я ждал, что войдет он, такой, как в лесах Подмосковья жил, всегда пулеметною лентой обмотан. Я ждал его утром. Шумела пурга. Он должен прийти. Я сварил концентраты. Но где-то в глубоких смоленских снегах замерзшее тело армейского брата. Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе первая смерть… Говорили по кругу — и все об одном, ничего о себе. Только о мести, о мести за друга.

1942

ПОДРЫВНИК

К рассвету точки засекут, а днем начнется наступленье. Но есть стратегия секунд, и есть секундные сраженья. И то, что может сделать он и тол (пятнадцать килограммов), не в силах целый батальон, пусть даже смелых и упрямых. Он в риске понимает толк. Уверенно, с лихим упорством вступает он в единоборство с полком. И разбивает полк. И рассыпаются мосты. И падают в густые травы, обламывая кусты, на фронт идущие составы. И в рельсах, согнутых улиткой, Отражена его улыбка.

1942

САПЕР

Всю ночь по ледяному насту, по черным полыньям реки шли за сапером коренастым обозы, танки и полки. Их вел на запад по просекам простой, спокойный человек. Прищурившись, смотрел на снег и мины находил под снегом. Он шел всю ночь. Вставал из лога рассвет в пороховом дыму. Настанет мир. На всех дорогах поставят памятник ему.

1942

ПАМЯТЬ

Был мороз. Не измеришь по Цельсию. Плюнь — замерзнет. Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колес. Были стрелки совсем незрячие — ни зеленых, ни красных огней. Были щи ледяные. Горячие были схватки за пять этих дней. Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново — обожженное, нелюдимое. Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в березе забытый топор. Вот и мне: не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда…

1942

ТОВАРИЩИ

Бойцы из отряда Баженова прошли

по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас, отдышавшись и успокоясь. Не орут на дорогах немецкие патрули. По лесам непролазным и в озерах студеных по пояс мы товарища раненого несли. Он был ранен в бою, на изрытом снарядами тракте… Мы несли его ночью, дневали в лесу. Он лежал на траве, не просил: «Пристрелите. Оставьте». Он был твердо уверен — друзья донесут. Стиснув зубы до боли, бинтовали кровавые раны. Как забыть этот путь! Он был так безысходно далек. Голодали упрямо, но каждый в глубоких карманах для него почерневший сахар берег. Мы по рекам прошли, по нехоженым топким болотам. Мы пробились к своим и спасли драгоценную жизнь. Это в битвах рожденный, пропитанный кровью и потом, самый истинный, самый русский гуманизм.

1942

ОТДЫХ

Из боя выходила рота. Мы шли под крыши, в тишину, в сраженьях право заработав на сутки позабыть войну. Но у обломков самолета остановился первый взвод. И замерла в песках пехота у красных обожженных звезд. …Осколки голубого сплава валялись на сухом песке. Здесь все: и боевая слава, и струйка крови на виске, и кутерьма атак и тыла, ревущая, как «ястребок». Нам отдых сделался постылым и неуютным городок.

Апрель 1942

БАЛЛАДА О ВЕРНОСТИ

Написано много о ревности, о верности, о неверности. О том, что встречаются двое, а третий тоскует в походе. Мы ночью ворвались в Одоев, пути расчищая пехоте. И, спирт разбавляя водою, на пламя глядели устало. (Нам все это так знакомо!..) Но вот на пороге встала хозяйка нашего дома. Конечно, товарищ мой срочно был вызван в штаб к военкому. Конечно, как будто нарочно одни мы остались дома. Тяжелая доля солдаток. Тоскою сведенное тело. О, как мне в тот миг захотелось не вшивым, не бородатым,— быть чистым, с душистою кожей. Быть нежным хотелось мне. Боже!.. В ту ночь мы не ведали горя. Шаблон: мы одни были в мире… Но вдруг услыхал я: Григорий… И тихо ответил: Мария… Мария! В далеком Ишиме ты письма читаешь губами. Любовь — как Сибирь — нерушима. Но входит, скрипя костылями, солдат никому не знакомый, как я здесь, тоской опаленный. Его оставляешь ты дома. И вдруг называешь: Семеном. Мария! Мое это имя. И большего знать мне не надо. Ты письмами дышишь моими. Я знаю. Я верю. Ты рядом.

1942

СМЕРТЬ БОЙЦА

Хороним друга. Мокрый снег. Грязища. Полуторка ползет на тормозах. Никак правофланговый не отыщет песчинку в затуманенных глазах. Торжественная музыка Шопена. Нелютая карпатская зима. И люди покидают постепенно с распахнутыми окнами дома. И тянется по улицам колонна к окраине, до самого хребта. Лежит он, запеленатый в знамена. Откинуты в полуторке борта. А на полные вырыта могила, а на поляне громыхнул салют, а чья-то мать уже заголосила, а письма на Урал еще идут, а время невоенное. И даже не верится, что умер человек. Еще не раз стоять нам без фуражек — такой уже нелегкий этот век. Уходят горожане постепенно, и женщины, вздыхая, говорят: — Погиб герой! В бою погиб военный! Как им скажу, что не убит солдат, что трое суток в тихом лазарете он догорал, он угасал в ночи, ему глаза закрыли на рассвете бессонные, усталые врачи? Ну как скажу,— привыкли за три года, что умирают русские в бою. И не иначе! Грустная погода. Но запевалы вспомнили в строю о том, как пулеметные тачанки летали под обвалами свинца. И снова говорили горожанки: — Так провожают павшего бойца…