Стихотворения

1947

НА СТАРОЙ ГРАНИЦЕ

— Пожалуй, не стоит вертаться. Давай заночуем в горах. Не хочется мне расставаться, прощаться с тобой второпях. Давай заночуем в Карпатах, под звездами ночь проведем, на этих уступах щербатых, где люди поставили дом. И мы с лейтенантом Степновым, усевшись на круглые пни под низким навесом сосновым, опять остаемся одни, одни, как в тревожном секрете. Но это, конечно, не так: за той крутизной в сельсовете командует бывший батрак. А раньше за той крутизною держава кончалась моя и черной полоской лесною чужие тянулись края. А раньше здесь были заставы. И ты, лейтенант, оглянись: какими дорогами славы в Карпаты идет коммунизм! …Ночуем на старой границе, которой не видно уже. И нам почему-то не спится в горах на былом рубеже. Мы всю ощущаем планету и каждый ее поворот. Стирая границы, по свету Свобода на запад идет. Ее в деревнях и столицах народы выходят встречать. Еще нам на старых границах придется не раз ночевать… — Пожалуй, придется…— И снова прощаемся мы за селом. И лошадь уносит Степнова, и цокот умолк за холмом; и солнце прошло по эмали, слегка пожелтив синеву… И там, где мы ночью дремали, колхозники косят траву.

1947

РАССВЕТ

Я засыпаю на закате и просыпаюсь па заре. Под небесами в хвойной хате хлопочут птицы на горе. Идет кабан на кабана, ковыль дымится на ветру. И отступает тишина за перевалы поутру. Как порванные небеса, лежат озера синие. Люблю леса осенние! И с поводка спускаю пса. И он ползет по бережку. Потом прыжок — и он в пруду. Он тянет утку, на ходу выплевывая перышки. Я жду его под ивами, как на земле ничьей. С глухими переливами течет ручей. Я достаю два кремешка и высекаю искру. Снимаю сумку с ремешка и вынимаю миску. Готовлю ужин на двоих. Горит костер у ног моих, вокруг трава в золе. И я среди ветров степных, среди собратьев кочевых — как равный на земле.

1946

ЛЕС

Карпатские дубы в листве бледно-зеленой, как будто бы столбы, как будто бы колонны… Шершавая кора под мхом голубоватым, в зарубках топора — в коричневых заплатах. Как башня, душный лес. В прогалину — в оконце — с безоблачных небес наотмашь греет солнце. Система мощных линз мне прижигает спину. …Бегут деревья вниз, и я спешу в долину, и птичий перезвон становится все глуше. Там тинистый затон на самой кромке суши. Я для тебя сорву, когда приду к затону, волшебную траву — шальную белладонну, чтоб любовалась ты карпатскими лесами, на травы и цветы чтобы смотрела ты огромными глазами. Но ты нашла в лесу в чащобе лесоруба: он всю эту красу валил на землю грубо. И ты права опять: сейчас нужней Карпатам не лес, чтоб в нем гулять, а бревна — новым хатам.

1946–1947

КОРЧЕВКА

Лесорубы пням обрубают лапы и корчуют культяпки из мерзлой земли. И тягач, подминая ухабы, в белом облаке, в снежной пыли по делянке лениво кружит: постоит и опять пойдет, круг сужая все уже и уже, гусеницей землю гребет. И как дернет дупластый обрубок — в три обхвата здесь были дубы,— дрогнет трос, и в морозных клубах вот-вот станет тягач на дыбы. И уже на земле воронка, будто тонная бомба вошла. Выгорает кустарник дотла, и становится пашней лесная сторонка. С бороной идут мужики — обживают тысячи га. И куда ни ступит нога: все засеяно — до реки. Пень вцепился корнями в пласт: землю он никому не отдаст. Мы возьмем ее! Мы сильней! Мы закончим корчевку пней! Но не завтра и не на днях — полпланеты в корявых пнях.

1947

НОВОСЕЛЬЕ

Осень скачет сквозь ненастье на поджаром иноходце. Иноходец рыжей масти, грива в легкой позолотце. Там, где соляные копи, где тропинка круто вьется, осень прямо на галопе осадила иноходца, соскочила у колодца, постояла у окна. И как прыснет, как зальется и как зашумит она! Говорят ей из окна: — Заходите, осень! Просим! Хватит сала и вина и веселья хватит, осень!— В этом доме новоселье солотвинского горняка. Дом горняцкою артелью выстроен наверняка. Камень в камень ладно втесан, и в стене бревно к бревну так приструганы. как осень к урожаю и вину. Зван сюда маляр бродячий — брел он мимо по лесам. Пожелать зашел удачи нехмелеющим гостям. Он желает солекопам полной чаши, долгих лет. …И уже по горным тропам пробирается рассвет. Но опять смычки коснулись струн тугих. Все очнулись, все качнулись,— танцев не видал таких! Закружился каруселью новый дом, и невпопад разноцветною метелью закружился листопад. И не разобрать с налету — ярче кто, шибче кто? Сыплет осень позолоту на карпатское плато и опять коня торопит через дымный перевал. …Короли окрестных копей спать идут на сеновал.

1946

ОСЕНЬ

Перешагнула осень порог — и в Закарпатье. Каждая рощица и бугорок в ситцевом платье. В каждое озеро клены глядят, листья роняя. — Здравствуй,— сказал запыленный солдат,— область моя нестепная. Камень на камне, дуб на дубу, ветер на ветре. Я не кляну ни тебя, ни судьбу. Верьте — не верьте. Ты и такая мне дорога, многих дороже. Встанут до самого неба стога, будут плоты осаждать берега, в камни скуем бездорожье. Здравствуйте, рощи! Будьте добры кланяться в ноги. Вон лесорубы острят топоры, сев у дороги. Вон лесорубы песни поют. Слушайте, рощи. Я не слыхал за дорогу свою лучше и проще. В песне особенные слова — все про свободу. …С кленов оранжевая листва падает в воду. Листья плотами стоят у запруд, пляшут на месте. …Осень и зрелость, песня и труд — издавна вместе.

1946

УРОЖАЙ

Светлеет запад и восход по расписанью ночи. И золотистый небосвод ветрами обмолочен. И горный округ озарен скупым свеченьем зерен, распахнут с четырех сторон и, как амбар, просторен. Гуцулы сходят с облаков в долину строить хаты. Летят под перезвон подков во все колхозы сваты. И на базарах дотемна не утихает гомон. Ты не увидишь из окна, как этот мир огромен. Ползут груженые возы, покрыты белой пылью, Как радуга после грозы, приходит изобилье,

1946

ДОРОГА В КАРПАТАХ

Хлеб и соль я поберег — далека дорога. Нужно вдоль и поперек этот край пройти. Я не пожалею ног — стран таких немного. Можно десять пар сапог износить в пути. Виноградная лоза оплетает села. Как безумная слеза — мутное вино. Широко раскрыв глаза, пыльный и веселый, через реки и леса я иду давно. Я иду по склону гор — будто поднят полог: не видал я до сих пор скал таких и трав. Начинает разговор спутник мой — геолог. Затеваем жаркий спор, в споре каждый прав. Он показывает мне голубую глину. Я о мачтовой сосне говорю ему. В предвечерней тишине, выйдя на равнину, я увидел, как во сне, горный кряж в дыму. Переходят речку вброд пастухи и козы. Лесоруб домой идет, лесоруб спешит. Оплетают небосвод бронзовые лозы. После песен и забот Закарпатье спит. Только я один не сплю — путь держу на Севлюш. До чего же я люблю по ночам брести! До чего же я люблю под ногами землю! А над головой люблю звездные пути!

1947

ВСЕ В КАРПАТАХ МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ…

Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри, как по горному, по сыпучему вверх по склону идут трудари, валят наземь дубы могучие, будто косят траву косари. Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри, как под яминами и кручами, у гранитной горы внутри, врубмашина завода Кирова соль грызет. Столько соли за смену вырыла, что и поезд не увезет! Все в Карпатах меняется к лучшему,— посмотри: самолеты висят над тучами в золотистых лучах зари. Привезли они почту Рахову — два мешка. Их воздушной волной потряхивает над горами исподтишка. Все в Карпатах меняется к лучшему,— отвори двери в школу, где дети учатся, с детворою поговори: — Батько кто у тебя? — По Латорице гонит лес! — Мой уехал туда, где строится Днепрогэс. Так в Карпатах ладится, спорится мир чудес. В графских замках теперь санатории плотогонов и горняков. Так меняется ход истории по законам большевиков. Все в Карпатах меняется к лучшему навсегда! Мы отмаялись, мы отмучились, стали жизни своей господа!

1946–1947

ЭПИЛОГ

Я прошел не очень много и не очень мало: от привала до привада, от границы до границы, от криницы до криницы, от села и до села. И была моя дорога и трудна и весела. Что скрывать: бывало грустно и тревожно одному. В древней крепости у Хуста, в низких тучах, как в дыму, я решил: пора домой, пошатался по дорогам; я решил: окончен мой путь по каменным отрогам. Но меня окликнул вдруг фольклорист из МГУ: — Поломалась бричка, друг! Помоги! — Что ж, помогу… Колесо, разбрызгав деготь, в пыль свалилось па шоссе. Я бы мог его не трогать, и поймут меня не все: я забыл о дальнем доме, позабыл обратный путь. Бричка в цокоте и громе понесла под облака. Мы лежали на соломе, захмелевшие чуть-чуть. Кони встали на подъеме, как меха раздув бока. И клубился пар горячий, будто горн у них внутри. Только утро звезды спрячет и почистит медь зари, фольклорист очки снимает, умывается росой. Все на свете понимает фольклорист из МГУ — хворост с грохотом ломает, ходит по лесу босой и записывает песни на некошеном лугу. Песни те, что записали на некошеной траве, грянут в лекционном зале в шумном городе Москве. Встанут, небо подпирая, из-за песенной строки люди сказочного края — пахари и горняки. …Мы прощаемся. И снова мне, выходит, по пути с агрономом в плащ-палатке. — Не могли бы подвезти? И по селам Верховины мы кочуем до утра. А потом на переезде приглашают шофера: — Едем с нами на бумажный комбинат! — Едем лучше на солотвинскую соль! — Ты ведь не был в заповедниках Карпат! — Пригласить тебя к дорожникам позволь! И опять по Закарпатью я скитаюсь до утра. …Мы прощаемся. И снова мне, выходит, в путь пора. Нет конца моей дороге и не ждет меня порог! Видно, снова в эпилоге Начинается пролог.

1946–1947

Сентиментальный нежный друг,

Сентиментальный нежный друг, Тебя спугнул снарядов свист, Орудий рёв, горящий луг. Война нас вместе не сведёт, А для тебя я третий год ношу кленовый лист. Ведь это всё, что я унёс из Киева тогда. О Дарницкий проклятый плёс, безумная вода — тебе не знать их никогда. Стихи остались на столе, Они в сраженье не пошли. Я не припал к родной земле, Не взял в дорогу горсть земли. И только он, кленовый лист, Хранил воспоминаний дрожь (Его сорвал осенний дождь). Но жилки красные на нём напомнили мне кровь дорог, И стон и гомон переправ, И как мы уходили вплавь, И как мы падали в пути… Сентиментальный друг, прости.