554. «Моими дивными деревьями хранимый…» {*}
Моими дивными деревьями хранимый, лежал я, и лучи уж гасли надо мной, и гасли одинокие вершины, омытые дождем, овеянные мглой. Лазурь и серебро и зелень в них сквозили; стал темный лес еще темней; и птицы замерли, и шелесты застыли, и кралась тишина по лестнице теней. И не было ни дуновенья… И знал я в это вещее мгновенье, что ночь, и лес, и ты — одно, я знал, что будет мне дано в глубоком заколдованном покое найти сокрытый ключ к тому, что мучило меня, дразнило: почему ты — ты, и ночь — отрадна, и лесное молчанье — часть моей души. Дыханье затаив, один я ждал в тиши, и, медленно, все три мои святыни — три образа единой красоты — уже сливались: сумрак синий, и лес, и ты. Но вдруг — всё
дрогнуло, и грохот был вокруг, шумливый шаг шута в неискренней тревоге, и треск, и смех, слепые чьи-то ноги, и платья сверестящий звук, и голос, оскорбляющий молчанье. Ключа я не нашел, не стало волшебства, и ясно зазвучал твой голос, восклицанья, тупые, пошлые, веселые слова. Пришла и близ меня заквакала ты внятно… Сказала ты: здесь тихо и приятно. Сказала ты: отсюда вид неплох. А дни уже короче, ты сказала. Сказала ты: закат — прелестен. Видит Бог, хотел бы я, хотел, чтоб ты в гробу лежала! <Январь 1920> 555. «Усталый, поздно возвратился…» {*}
Усталый, поздно возвратился я в сумрак комнатки моей, к уюту бархатного кресла, к рубинам тлеющих углей. Вошел тихонько я и… замер: был женский облик предо мной: щеки и шеи светлый очерк, прически очерк теневой, да, в кресле кто-то незнакомый, вон там, сидел ко мне спиной. И волосы ее и шею я напряженно наблюдал; на миг застыл, потом рванулся — и никого не увидал. Игра пустая, световая лишь окудесила меня — теней узоры да подушка на этом кресле у огня. О вы, счастливые, земные, скажите, мог ли я уснуть? Следил я, как луна во мраке свершала крадучись свой путь — по стенке, в зеркале, на чашке… Я в эту ночь не мог уснуть. <Январь 1920> 556. «Было поздно, было скучно…» {*}
Было поздно, было скучно, было холодно, и я звездам — братии веселой позавидовал: друзья золотые, хорошо вам! Не тоскует никогда со звездою лучезарной неразлучная звезда. Светом нежности взаимной, светом радостей живых, беззаботностью, казалось, свыше веяло от них. Так, быть может, и Создатель смотрит с вышины своей, развлекаемый веселой вереницею людей, и не ведает, что каждый в одиночестве своем, как потерянный в пустыне, бродит в сумраке немом. Я-то ведал, полюбил их, пожалел от всей души: там, в пустынях непостижных, в угнетающей тиши, тлели звезды одиноко, и с далеким огоньком огонек перекликался комариным голоском… <Январь 1920> 557. «Алмазно-крепкою стеною от меня…» {*}
Алмазно-крепкою стеною от меня Всесильный отделил манящую отраду. Восстану, разобью угрюмую ограду и прокляну Его, на троне из огня! Всю землю я потряс хулой своей великой, но пламенем Любовь вилась у ног моих, и, гордый, я дошел до лестниц золотых, ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой. Дремал широкий двор; он полон солнца был и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл квадраты плит сквозных и начал, неотвязный, в покои пыльные вползать по ступеням… Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный и зыблет тяжкие завесы по стенам. <Январь 1920> 558. «По кругам немым, к белоснежной вершине земли…» {*}
По кругам немым, к белоснежной вершине земли четыре архангела ровно и медленно шли: огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом, несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем, да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог: и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь). И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой, в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой, и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок, лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток. Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим архангелы грустно спустились к равнинам пустым. <Январь 1920> ШУТОЧНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, СТИХОТВОРЕНИЯ НА СЛУЧАЙ
560. «Как долго спит, о струнный Струве…» {*}
Как долго спит, о струнный Струве, твой поэтический Везувий! Когда мы спорим с Куммингом, то в комнате безумен гам. Когда громит нас Яковлев, тогда дрожит, заплакав, лев. Большой роман принес Лукаш. А ну, любезнейший, покажь! В стихах я на борьбу зову и отдаю Арбузову. Но знаешь ты, Татаринов, что каждый стих и стар и нов. На голове земли я — Сирин, — как ухо, в небо оттопырен. 1923; Берлин 561. «Это я, Владимир Сирин…» {*}
Это я, Владимир Сирин, В шляпе, в шелковом кашне. Жизнь прекрасна, мир обширен, Отчего ж так грустно мне? 1925; Берлин 562. «Такого нет мошенника второго…» {*}
— Такого нет мошенника второго Во всей семье журнальных шулеров! — Кого ты так? — Иванова, Петрова, Не всё ль равно? — Позволь, а кто ж Петров? 1931; Берлин 564. «The complicated variation…» {*}
The complicated variation Of Lepidoptera affords a fascinating occupation for proletarians and lords. Сентябрь 1942 564*. «Разнообразное сложенье…» {*}
Разнообразное сложенье чешуекрылых мотыльков уготовляет услажденье для королей и бедняков. Сентябрь 1942 565. «The querulous gawk of…» {*}
The querulous gawk of A heron at night Prompts Nabokov To write. <1946> СТИХИ ИЗ РОМАНА «ДАР» {*}
566. «Мяч закатился мой под нянин…» {*}
Мяч закатился мой под нянин комод, и на полу свеча тень за концы берет и тянет туда, сюда — но нет мяча. Потом там кочерга кривая гуляет и грохочет зря и пуговицу выбивает, а погодя — полсухаря. Но вот выскакивает сам он в трепещущую темноту, через всю комнату, и прямо под неприступную тахту.