Стихотворения

606. FINIS

Не надо плакать. Видишь, там — звезда, там — над листвою, справа. Ах, не надо, прошу тебя! О чем я начал? Да, — о той звезде над чернотою сада; на ней живут, быть может… что же ты, опять! Смотри же, я совсем спокоен, совсем… Ты слушай дальше: день был зноен, мы шли на холм, где красные цветы… Не то. О чем я говорил? Есть слово: любовь, — глухой глагол: любить… Цветы какие-то мне помешали. Ты должна простить. Ну вот — ты плачешь снова. Не надо слез! Ах, кто так мучит нас? Не надо помнить, ничего не надо… Вон там — звезда над чернотою сада… Скажи — а вдруг проснемся мы сейчас? 9 января 1923

607. «Я видел смерть твою, но праздною мольбой…»

Я видел смерть твою, но праздною мольбой в час невозможный не обидел голубогрудых птиц, дарованных тобой, поющих в памяти. Я видел. Я видел: ты плыла в серебряном гробу, и над тобою звезды плыли, и стыли на руках, на мертвом легком лбу концы сырые длинных лилий. Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молва необычайная перечит? «Да полно, — говорит, — она жива, жива, все так же пляшет и лепечет.» Не верю… Мало ли, что люди говорят. Мой Бог и я — мы лучше знаем… Глаза твои, глаза в раю теперь горят: разлучены мы только раем. 10 января 1923

608. «Как затаю, что искони кочую…»

Как затаю, что искони кочую, что, с виду радостен и прост, в душе своей невыносимо чую громады, гул, кишенье звезд? Я, жадный и дивящийся ребенок, я, скрученный из гулких жил, жемчужных дуг и алых перепонок, — я ведаю, что вечно жил. И за бессонные зоны странствий, на всех звездах, где боль и Бог, в горящем, оглушительном пространстве я многое постигнуть мог. И трудно мне свой чудно-бесполезный огонь сдержать, крыло согнуть, чтоб невзначай дыханьем звездной бездны земного счастья не спугнуть. 13 января 1923

609. «В кастальском переулке есть лавчонка…»

В кастальском переулке есть лавчонка: колдун в очках и сизом сюртуке слова, поблескивающие звонко, там продает поэтовой тоске. Там в беспорядке пестром и громоздком кинжалы, четки — сказочный товар! В углу — крыло, закапанное воском, с пометкою привешенной: Икар. По розам голубым, по пыльным книгам ползет ручная древняя змея. И я вошел, заплаканный, и мигом смекнул колдун, откуда родом я. Принес футляр малиново-зеленый, оттуда лиру вытащил колдун, новейшую: большой позолоченный хомут и проволоки вместо струн. Я отстранил ее… Тогда другую он выложил: старинную в сухих и мелких розах — лиру дорогую, но слишком нежную для рук моих. Затем мы с ним смотрели самоцветы, янтарные, сапфирные слова, слова-туманы и слова-рассветы, слова бессилия и торжества. И куклою, и завитками урны колдун учтиво соблазнял меня; с любовью гладил волосок лазурный из гривы баснословного коня. Быть может, впрямь он был необычаен, но я вздохнул, откинул огоньки камней, клинков — и вышел; а хозяин глядел мне вслед, подняв на лоб очки. Я не нашел. С усмешкою суровой сложи, колдун, сокровища свои. Что нужно мне? Одно простое слово для горя человеческой любви. 17 января 1923

610. «И все, что было, все, что будет…»

И все, что было, все, что будет, и золотую жажду жить, и то бессонное, что нудит на звуки душу разложить, все объясняли, вызывали глаза возлюбленной земной, когда из сумрака всплывали они, как царство, предо мной. 18 января 1923

611. ТРАМВАЙ

Вот он летит, огнями ночь пробив, крылатые рассыпав перезвоны, и гром колес, как песнопений взрыв, а стекла — озаренные иконы. И спереди — горящее число и рая обычайное названье. Мгновенное томит очарованье — и нет его, погасло, пронесло, И в пенье ускользающего гула и в углубленье ночи неживой — как бы зарница зыбкой синевой за ним на повороте полыхнула. Он пролетел, и не осмыслить мне, что через час мелькнет зарница эта и стрекотом, и судорогой света по занавеске… там… в твоем окне. 21 января 1923

612. ПИСЬМА

Вот письма, все — твои (уже на сгибах тают следы карандаша порывистого). Днем, сложившись, спят они, в сухих цветах, в моем душистом ящике, а ночью — вылетают, полупрозрачные и слабые, скользят и вьются надо мной, как бабочки: иную поймаю пальцами, и на лазурь ночную гляжу через нее, и звезды в ней сквозят. 23 января 1923

613. ЭФЕМЕРЫ

Посв. В. И. Полю

Спадая ризою с дымящихся высот крутого рая — Слава! Слава! — клубится без конца, пылает и ползет поток — божественная лава… И Сила гулкая, встающая со дна, вздувает огненные зыби: растет горячая вишневая волна с роскошной просинью на сгибе. Вот поднялась горбом и пеной зацвела, и нежно лопается пена, и вырываются два плещущих крыла из пламенеющего плена. И ангел восстает стремительно-светло, в потоке огненном зачатый, — и в жилках золотых прозрачное крыло мерцает бахромой зубчатой. И беззаветную хвалу он пропоет, на миг сияя над потоком, — сквозными крыльями восторженно всплеснет, исчезнет в пламени глубоком. И вот возник другой из пышного огня, с таким же возгласом блаженства: вся жизнь его звенит и вся горит, звеня, и вся — мгновенье совершенства.

——

И если смутно мне, и если даль мутна, я призываю эти зыби: растет горячая вишневая волна с роскошной просинью на сгибе… 26 января 1923

614. «И утро будет: песни, песни…»

И утро будет: песни, песни, каких не слышно и в раю, и огненный промчится вестник, взвив тонкую трубу свою! Распахивая двери наши, он пронесется, протрубит, дыханьем расправляя чаши неупиваемых обид. Весь мир, извилистый и гулкий, неслыханные острова, немыслимые закоулки, — как пламя, облетит молва. Тогда-то, с плавностью блаженной, как ясновидящие, все поднимемся — и в путь священный по первой утренней росе!.. 30 января 1923

615. «Глаза прикрою — и мгновенно…»

Глаза прикрою — и мгновенно, весь легкий, звонкий весь, стою опять в гостиной незабвенной, в усадьбе, у себя, в раю. И вот из зеркала косого под лепетанье хрусталей глядят фарфоровые совы — пенаты юности моей. И вот, над полками, гортензий легчайшая голубизна, и солнца луч, как Божий вензель, на венском стуле, у окна. По потолку гудит досада двух заплутавшихся шмелей, и веет свежестью из сада, из глубины густых аллей, неизъяснимой веет смесью еловой, липовой, грибной: там, по сырому пестролесью, — свист, щебетанье, гам цветной! А дальше — сон речных извилин и сенокоса тонкий мед. Стой, стой, виденье! Но бессилен мой детский возглас. Жизнь идет, с размаху небеса ломая, идет… ах, если бы навек остаться так, не разжимая росистых и блаженных век! 3 февраля 1923

616. «В часы трудов счастливых и угрюмых…»

В часы трудов счастливых и угрюмых моя благая слушает тоска, как долгой ночью в исполинских думах ворочаются в небе облака. Ударит и скользнет Господь по лире, здесь отзвук — свет еще одной зари… Здесь все творит в сладчайшем этом мире и от меня все требует: твори. Гул дантовский в тебе я слышу, тополь, когда ты серебришься пред грозой, и муравьиный вижу я Акрополь, когда гляжу на хвойный холм живой. Поет вода, молясь легко и звонко, и мотыльковых маленьких мадонн закат в росинки вписывает тонко под светлый рассыпающийся звон. Так как же мне, в часы нагие ночи томясь в себе, о, как же не творить, когда весь мир, весь мир упрямый хочет со мной дышать, гореть и говорить? 28 апреля 1923

617. «Я странствую… Но как забыть? Свистящий…»

Я странствую… Но как забыть? Свистящий рвал ветер твой платок, дышал прибой, дышала ты… на гальке шелестящей прощался я с отчизной и тобой. Мотало ялик. Полоса тумана луну пересекала пополам, вздымалось море отгулом органа, стекало по заплаканным скалам. И ты на небывалое изгнанье благословляла жалобно меня, и снилось мне, что ночь твое дыханье, что ты умрешь при мановенье дня. И клялся я, что вечно и повсюду, на всех распутьях мировой глуши, о, как беречь, как праздновать я буду гнев и любовь — бессонницу души. И море встало. Холодом и дымом отхлынул берег, весь тобой звеня. Я странствую… На берегу родимом ты, верная, еще не ждешь меня. Май 1923, Берлин

618. «Нет, бытие — не зыбкая загадка…»

Нет, бытие — не зыбкая загадка! Подлунный дол и ясен, и росист. Мы — гусеницы ангелов; и сладко въедаться с краю в нежный лист. Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни, и чем жадней твой ход зеленый был, тем бархатистей и великолепней хвосты освобожденных крыл. 6 мая 1923

619. «Зовешь, — а в деревце гранатовом совенок…»

Зовешь, — а в деревце гранатовом совенок полаивает, как щенок. В вечерней вышине так одинок и звонок луны изогнутый клинок. Зовешь, — и плещет ключ вечернею лазурью. Как голос твой, вода свежа, и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью, луна вонзается дрожа. 26 июля 1923