Стивен Эриксон Падение Света

Но тонкие, смоченные словами губы старца тревожили память лейтенанта. Он предпочел бы поцеловать губы мертвеца, нежели снова увидеть, как Его Милость Скеленал бормочет свой призыв в угрюмой, полной теней комнате, пока зима крадется из-под двери и лезет в окна, покрывая полы и стены серым от грязи инеем. Дыхание видно в морозном воздухе, словно дым, руки старика трясутся, сжав подлокотники кресла, алчный блеск в глубинах запавших глаз не достоин храма, места, называемого святым, царства достоинства и чести.

"Приведите ко мне всех и каждое дитя".

Он мог бы вспомнить, что старики бессильны во многих смыслах. Руки и ноги слабы, сердце подводит, умы хромают или погружаются в горькие потоки, которые они считают своими мыслями. При всем при этом они умеют ревностно пропалывать и удобрять сады желаний.

Кепло не стал бы задерживаться в таких местах. Одна мысль сорвать порочный плод заставляет отшатнуться в отвращении, ведь сок плода полон ядов. Яркость зелени - не показатель здоровья, сад похоти насмехается над идеей добродетели.

– Твое лицо, друг, - рискнул заговорить ведун Реш, - отогнало бы зимнюю бурю. Вижу: небеса дрожат от страха, когда ты смотришь на предстоящий нам путь, и это на тебя не похоже. Совсем не похоже.

Кепло Дрим потряс головой. Они шагали бок о бок по каменистому тракту. День выдался облачный, хотя погода не доставляла особых трудностей. Холмы по сторонам совсем выцвели.
– Зима, - отозвался он, - время года, высасывающее из мира жизнь и заставляющее меня отворачиваться от мира. Есть что-то гнусное, Реш, в этих голых пейзажах. Я не люблю зрелище содранной кожи и сырых костей.

– Ты придаешь форму тому, что видишь, ассасин, а видишь лишь то, чему уже придал форму. Не в силах примирить то, что чувствуем внутри, с тем, что видим снаружи, мы перебрасываем переживания из ладони в ладонь, как жонглер горячие камешки. Так и так, плоть пылает.

– Я приветствовал бы ожоги, - тихо прорычал Кепло, - ощутив боль как нечто реальное.

– Что тебя тревожит, дружище? Разве из нас двоих не я отличаюсь унынием? Расскажи, в чем причина твоих бед.

– Голод стариков, - ответил ассасин и снова потряс головой.

– Мы склоняем священное ради мирских забот. Ради презренных цифр. Его Милость сказал лишь то, что написано.

– И, сказав, содрал кожу, явив свои мерзкие аппетиты. В этом ли тайное искушение святых слов, ведун? В драгоценной гибкости? Вижу: они извиваются и переплетаются, как веревки. Все во имя бога, не меньше. Или ради ублажения ритуала? Можно ли вообразить, что бог глядит на нас с милостью и одобрением? Признаюсь тебе прямо посреди дороги - вера моя иссохла вместе со сменой времени года.

– Вот не знал, что у тебя она была.
– Ведун провел рукой по густой бороде.
– Все мы жаждем, верно, перепутать спасение с перерождением, вообразить, будто душа может воскреснуть из сухой скорлупы. Но такие вспышки редки, Кепло, их легко забыть. Скеленал со своими аппетитами дрожит в пустоте - мы же позаботились. Ни один ребенок не останется с ним наедине.

Кепло покачал головой.
– Тогда протолкайся сквозь века и снова взгляни на нашу веру.
– Он повел рукой, но пальцы сжались, словно царапая воздух.
– Гибкие слова для гибкого ума ребенка, мы по обычаю прядем и сплетаем их, делая новое из старого. Мошенничаем, крича об улучшениях!
– Он вздохнул, выпустив клуб пара.
– Природа держится привычных схем, ловко завивается внутри каждого черепа, будь то мужчина, женщина, дитя или зверь. Узри наших потомков, Реш, узри дорогие мантии и расшитые рясы. Узри торжественные процессии в неверном свете факелов. Я слышу песнопения, лишившиеся всякого смысла. Слышу мольбы, ставшие бессмысленным нутряным рычанием.

Слушай! Я познал истину. С момента откровения, ошеломительных родов религии, каждое поколение лишь уходит всё дальше, шаг за шагом, и путешествие сквозь столетия отмечает жалкую деградацию. От священного к мирскому, от чудесного к профаническому, от сияния славы к фиглярству. Заканчиваем мы - заканчивается наша вера - фарсом, грубый гогот едва не срывается с губ, пока лица рассыпанных внизу прихожан обращены к сцене, беспомощные и печальные. А в тени алтаря грязные мужские пальцы щупают детишек.
– Он замолчал, чтобы сплюнуть.
– Пред очами бога? И правда, кто таких простит? Но вот еще большая правда, друг: нектар их самобичевания сладок! Я даже подозреваю, в основе слабости лежит жажда. Наслаждение непростительными грехами - вот награда их душ.

Реш долго молчал. Десять шагов, пятнадцать. Двадцать. Наконец он кивнул.
– Шекканто лежит как мертвая. Скеленал трясется, парализованный предвкушением. Ассасин трясов замышляет отцеубийство.

– Я готов отрезать его шаловливый петушок до самого корня, - заявил Кепло.
– Пресечь прецедент фонтаном крови.

– Не желаю слышать твои признания, друг.

– Так останови их речью блаженного неведения.

– Поздно. Однако многие, стоя у края могилы, провожают покойного вполне подобающими его делам мыслями. Кто заметит разницу в молчании?

Кепло хмыкнул.
– Носим горе как траурную пелену и молимся, чтобы ткань оказалась достаточно плотной и никто не увидел наших довольных лиц.

– Именно так, друг.

– Так ты не будешь мне мешать?

– Кепло Дрим, если придет нужда, я стану защищать тебя со спины в разгар ночи.

– Во имя веры?

– Во имя веры.

Монастырь и Скеленал остались за спинами, стальной свет дня уже не дал бы его разглядеть. Впереди ждала на узком перешейке меж двух холмов ведьма Рувера. Связанная ритуалом с ведуном Решем, словно жена с мужем, она натянула на лицо хладнокаменное выражение, а когда увидела Кепло, гримаса стала суровой.
– Назови компанию, в которую охотно пригласят убийцу.

Вздохнув, Реш сказал: - Милая супруга, мать Шекканто может лишь слабо стонать, но всё же мы слышим ее желания.

– Старая карга меня боится?

Кепло резко вздохнул.
– Похоже, ведьма, здесь не надобен ассасин - ты сама кого хочешь зарежешь. Мать страшится риска, который ты примешь на себя, и я послан на защиту.

Рувера фыркнула.
– Нужно бы ей больше узнать о силе, что я обрела. Можешь не называть нас общиной: здесь доверие удушено на пороге, а собор шипит почище змей в соломе.

– Ночевать в амбарах - приглашать нежелательных гостей, - слабо улыбнулся Кепло. Удержи воображение, ведьма. Я охранник на один день.

– Охранник лжи, - почти прорычала Рувера, отвернувшись.
– Тогда за мной. Уже недалеко.

Реш пожал плечами, видя удивленный взгляд Кепло.
– Иные браки лучше не доводить до финала.

Рувера кашлянула смехом, не оглядываясь на мужчин.

– Здраво размышляя, - сказал Кепло, - даже я скорее бросился бы в объятия мужчины. Наконец-то вижу в тебе перемену мотивов и желаний, дружище Реш. Мы навсегда пойманы пародией на семью? Муж, жена, сын и дочерь - титулы, смелые как плевок в лицо ветру.