Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

— Не кричите, пожалуйста. Не надо на меня кричать. — Шейн вдруг сделалось грустно. Дежа-вю, дежа-вю. Все это с ней уже было. Вопли и крики, и бурные споры с Патриком — в людных местах, когда на них оборачивались прохожие, и дома, в постели, под смятыми простынями. Яростные битвы с победами, не приносящими радости, и горькими поражениями.

Мак сложил руки на груди и сердито насупился.

— Господи, Боже. — Он очень старался говорить спокойно и тихо. — Средневековье, если вы вдруг не заметили, давно кончилось. Да, народ приезжает сюда посмотреть на развалины, покупает в киоске открытки с портретами святой Хильды, но это так… в плане провести время. Когда-нибудь здесь вообще ничего не останется, последние стены обрушатся, и ку-ку, доброй ночи, adios^[4].

— Эти стены, — проговорила Шейн ледяным тоном, — будут стоять еще долго. Вас давно уже здесь не будет, а они будут стоять. И сколько бы вы ни… пыхтели огнем и ни били копытом… это ничего не изменит.

Он недобро взглянул на нее исподлобья и резко подался вперед. Шейн даже слегка отшатнулась — ей показалось, что сейчас он ее ударит. Но он лишь приглушенно застонал, то ли от злости, то ли от разочарования, и вдруг обхватил ее обеими руками и притянул к себе.

— Я от тебя просто балдею, — прошептал он, обжигая ей ухо горячим дыханием. Она чувствовала, как колотится его сердце. — Я хочу тебя. — Он поцеловал ее в губы. По-настоящему.

Шейн беспокойно заерзала, ошеломленная этим нежданным натиском. Она не вырывалась и не пыталась его оттолкнуть. Во-первых, ей не хотелось затевать борьбу в людном месте, на глазах у коллег и туристов, а во-вторых, его поцелуй взволновал ее и возбудил. По-настоящему возбудил. Она все-таки прервала поцелуй, но при этом обняла Мака за талию — крепко-крепко — и прижалась щекой к его челюсти. Если бы можно было всю жизнь просидеть с ним вот так, тесно прижавшись друг к другу — это уже было бы счастье. Настоящее счастье. Большего ей и не нужно.

Он принялся гладить ее по волосам. У него были очень большие руки. Необычно большие руки. Ладонь — почти как ее голова. Или так только казалось. Шейн притихла, обмирая от страха, вся наэлектризованная желанием.

— Не торопись. Дай мне время, — прошептала она — и он ее отпустил.

— Сколько… захочешь. — Он дышал тяжелее, чем когда бегал вверх-вниз по ступенькам. — Только скажи, что мы снова увидимся. Завтра.

Она рассмеялась дрожащим надтреснутым смехом. Как-то все получилось… высокопарно и драматично. И это одновременно ее возбуждало и раздражало. Такая гремучая смесь из восторга и легкого презрения. Адриан с любопытством смотрел то на Шейн, то на Мака с этим своим уморительным — И что теперь? — выражением на морде.

Шейн взглянула на пса и опять рассмеялась.

— Конечно, — сказала она. — Завтра, в обеденный перерыв. Сегодня вечером я надеюсь закончить еще страницу.

— Да, — вздохнул Мак с облегчением. Шейн обратила внимание, что его лоб покрылся испариной. Напряжение между ними слегка разрядилось. Вернулось ощущение нормальности бытия — или хотя бы подобия нормальности. Окружающий мир вновь раздвинул свои границы и вобрал в себя и прохожих на лестнице, и чаек в небе, и гавань. Пока они целовались, город внизу затаил дыхание, но теперь задышал опять.

— Где мы встретимся? — спросил Мак.

Шейн на секунду задумалась.

— В Морской Миссии Уитби. Туда пускают с собаками.

— В Морской Миссии Уитби. — Он опустил правую руку, тепло от которой Шейн все еще чувствовала на спине — такой призрачный отпечаток прикосновения, — и потрепал Адриана по шее. — Слышишь, приятель, тебя туда пустят. — Он вцепился в шерсть на загривке у пса и легонько подергал туда-сюда. — И мы узнаем, что тот плохой дядя сделал с телом невинной жертвы. Правда, здорово?

Но Адриана, похоже, не интересовали плохие дяди и тела их невинных жертв. Он оскалился и вывернул шею в безуспешной попытке прихватить зубами руку своего приемного хозяина — чтобы тот понял, что дразниться нехорошо.

— Аф! — обиженно тявкнул он.

Вопреки ожиданиям Шейн, листы внутри свитка были испорчены еще больше, чем те, что снаружи. За те двести с лишним лет, что они пролежали в бутылке, к ним туда просочилось что-то такое, что буквально разъело бумагу — вдобавок к воде, желатину и едким чернилам. Отделяя листы друг от друга, Шейн очень старалась их не разорвать, но местами бумага просто-напросто расползалась под шпателем. Чтобы как-то снять напряжение, Шейн отхлебнула бренди прямо из горлышка, после чего вновь засела за работу. Ей приходилось периодически вытирать лоб рукавом, чтобы пот не затекал в глаза.

— Ну, давай же, давай! — бормотала она, разделяя два последних листа — верхний, который она уже прочитала, и самый нижний, еще не прочитанный, — по миллиметру за раз. — Ну, давай! Раскрывай свой секрет! — Она почему-то не сомневалось, что у Томаса Пирсона были причины сделать то, что он сделал. Причем уважительные причины. Как-то он не похож на злодея и извращенца. Конечно, моральных уродов хватает в любую эпоху, но если брать в общем, то добропорядочные и богобоязненные христиане в XVIII веке просто по определению не были убийцами-психопатами, замышлявшими свои бессмысленные злодеяния исключительно ради того, чтобы когда-нибудь в будущем в Голливуде было о чем снимать триллеры с историческим уклоном.

Но с каждым новым прочитанным словом душа Томаса Пирсона, мучимая раскаянием, представлялась все более темной, все более страшной. Фраза за фразой, он выставлял себя именно тем безжалостным, хладнокровным чудовищем, каким он виделся Маку.

Сделав дело, я тут же, не мешкая, принялся заметать следы. Я завернул тело Мэри в кусок навощенной парусины и спрятал его в сундук. Потом я тщательно вымыл руки, чтобы на них не осталось крови. Вымыл таз, нож и пол. Потом я спустился к себе в кабинет и засел за столом, притворившись, что я разбираю счета.

Остаток того злополучного дня — как, впрочем, и весь следующий день, — были для меня мукой страшнее, чем вечные муки Ада, что ожидают меня впереди, ибо боюсь, что всемилостивый Господь откажет мне, грешному, в милосердии и отошлет мою душу к Диаволу. Пока тело Мэри остывало в моем матросском сундуке, я вместе с супругой и дочерью, обезумевшими от беспокойства, прочесывал улицы Уитби в поисках нашей пропавшей овечки. Мы расспрашивали всех знакомых и незнакомых, на восточном берегу и на западном. Домой мы возвращались уже затемно, валясь с ног от усталости.

Она сбежала, говорит жена, с этим Уильямом Агаром. Он увез ее, мерзавец.

Мы пошли к матери Уильяма и спросили, что ей известно. В ответ она так истошно орала, что у нас заложило уши. Мой сын отправился в Лондон, сказала она, но вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что он взял с собой вашу придурочную дочурку. Мой бедный мальчик сбежал в столицу, подальше от этой вашей малахольной, потому что ему надоели ее заверения в вечной любви, ее выдумки и вранье — я сама видела, как он от отчаяния чуть ли не бился головой о стену. Он мне сказал тогда: «Слушай, мать, неужто все молодые девицы такие убогие головой, что видят большую любовь там, где ее нет и в помине?» Так что он счел за благо сбежать подальше и теперь наконец-то избавился от ее домогательств, а если она собирается ехать в Лондон следом за ним, то она все равно никуда не доедет — не дальше первого же борделя в Йорке!