Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

Шейн полистала журнал в поисках чего-нибудь более жизнерадостного. Смешанный самодеятельный хор под названием «Поющий Слейт», основанный в 1909 году, пропел ей маленькую серенаду: «Леди и джентльмены, мы всегда рады новым участникам. Вас ждет теплый прием». Незатейливое, старомодное приглашение. Но за ним чувствовалось искреннее человеческое радушие, так что Шейн даже не сомневалась, что если она вдруг решит записаться в хор и приедет в определенный день в определенное место в Слейте, она сразу же обретет там друзей. Она запомнила адрес. Если она доживет до следующего четверга, то она, может быть, и заглянет к ним между семьи и девятью.

Мак вернулся за столик.

— Ничего для гурмана Магнуса? — спросила Шейн с невозмутимым видом.

— Ничего, — вздохнул он. — Слушай, я знаю, что ты болела и все такое, но, может, ты все-таки… э… может, тебе было все-таки не настолько плохо…

Шейн улыбнулась и вынула из кармана блокнот с принцессой из «Звездных войн» на обложке. Казалось бы, самое обыкновенное действие — достать блокнот, — но конкретно сейчас оно было исполнено смысла. Шейн подумалось, что все слова, которые они с Маком произносили до теперешнего мгновения, были ненужным излишеством. Зачем придумывать замысловатые словесные игры, когда вполне можно обойтись двумя-тремя жестами?!

— Я все доделала, — сказала она. — До конца.

Пожилая официантка почтенного вида принесла Шейн стакан горячего молока и пирожное, завернутое в бумажную салфетку.

— Да, сервис на уровне, — высказался Мак, когда официантка ушла. — А за отдельную плату приносят еще и тарелку?

— Я ей сказала, что этому гостю тарелки не надо. — Шейн сунула руку с пирожным под стол, и Адриан тут же схватил угощение.

Мак удивленно взглянул на Шейн.

— Ты была так уверена, что мы придем?

— Нет, я была не уверена. — Шейн осторожно отпила глоток горячего молока. Адриан шумно чавкал пирожным под столом, только и слышалось: хрум, хрум, хрум. — Просто мне очень хотелось угостить Адриана чем-нибудь вкусным, и я купила ему пирожное, надеясь, что вы придете. И вы пришли.

Мак нахмурился, как будто ее объяснения были загадкой из области мистики, слишком сложной — или, может быть, слишком слащаво-сентиментальной — для его разумения. Вернее, даже не для разумения, а для желания уразуметь.

— Ладно, читай, — сказал он, указав на блокнот. Правда, все же добавил: — Пожалуйста.

Она положила блокнот на стол и слегка наклонилась вперед, и Мак — тоже, так что их лица оказались совсем-совсем близко. Шейн читала признания Томаса Пирсона почти вполголоса, а в самых, скажем так, сенсационных местах переходила и вовсе на шепот. Через каждые два-три предложения она умолкала, чтобы отхлебнуть молока. Когда она прочитала, как тело Мэри выудили из реки Эск, и ее потрясенный отец разразился безудержными рыданиями, Магнус аж присвистнул от восторга.

— Ничего себе, — сказал он. — Томас Пирсон, я перед тобой преклоняюсь. Голливуд уже ждет.

— И совершенно напрасно, — сказала Шейн. — Это еще не все. Вчера я доделала все до конца, последние полторы страницы. Сейчас я тебя сильно разочарую, Мак.

Она откашлялась, прочищая горло, и продолжила чтение. Точно так же — вполголоса. Но это были уже совершенно другие слова — слова, которые она обнаружила в глухой ночной час, когда твердой и трезвой рукой разделила последние две страницы, и прочла исповедь до конца, и расплакалась от жалости над этой хрупкой старинной бумагой.

Я не стану писать о последующих событиях по причине отсутствия времени. Эту исповедь надо как следует спрятать — закопать в землю, — пока у меня еще есть хоть какие-то силы. Скажу только, что таких пышных похорон, какие были у нашей бедняжки Мэри, этот город еще не видел. Ее везли на катафалке, запряженном шестеркой черных, как сама ночь, лошадей, а следом длинной процессией шли скорбящие, и каждый нес факел, потому что в то время покойников предавали земле уже после заката. Когда мы несли ее вверх по Ступеням, все мужчины, державшие гроб, были в белых одеждах, а перед гробом несли ее девичий венок, и все подруги усопшей держались за ленты. Викарий отпел ее, как положено. Он говорил, в полной уверенности, что ей уготовано место на Небесах.

И вот теперь, когда дни мои сочтены, и вскорости мне предстоит отойти в мир иной, меня гнетет только одно: я не знаю, встречусь ли я опять со своей дочерью. Если она в Аду, я молю Господа, чтобы Он отправил туда и меня; если она сейчас на Небесах, я умоляю Его о прощении. В эти последние годы люди дали мне прозвище Томас Библейский, ибо я не расставался со Святым Писанием ни на день и прочитал его столько раз, сколько его прочитает не всякий священник, и кое-кто говорил обо мне, что я выбрал в жизни не ту стезю, и мне бы следовало стать монахом, к вящей радости многих и многих китов. И никто не догадывался, почему я изучаю Святую Книгу с таким прилежанием и усердием, размышляя буквально над каждым словом, — но я должен был удостовериться, что случая, подобного моему, еще не было. Никогда прежде.

Если следовать букве Закона, то я не нарушил ни одной Заповеди — это я знаю доподлинно. И я знаю еще и другое: если бы я оставил дочь так, как нашел ее в тот злосчастный день, с порошком яда на мертвых губах, с именем несостоявшегося жениха, нацарапанным на животе, ее похоронили бы как нечестивицу, где-нибудь на отшибе, с колом в сердце. Сейчас же она упокоилась на освященной земле, где уже очень скоро упокоюсь и я. Я не ведаю, что будет дальше, но окончательный свой приговор мы узнаем лишь в Судный день.

Ты, который нашел мою исповедь; ты, который ее прочел, — заклинаю тебя, помолись за нее, за мою бедную Мэри!

Томас Пирсон,

отец и христианин, надеюсь, что все-таки добрый христианин.

Шейн положила блокнот на стол и допила оставшееся молоко. Адриан устроился спать, положив голову ей на ботинки. Она чувствовала ногой его теплый бок. Мак сидел, хмуря брови.

— Я что-то не понял… Так она все же была вампиршей? Этот кол в сердце…

— Так хоронили самоубийц, — сказала Шейн. — Мэри покончила самоубийством, Мак. Когда отец ее обнаружил, она была уже мертвой.

Мак продолжал хмуриться.

— И…

— И он сделал, что посчитал нужным.

— Перерезал горло собственной дочери, чтобы ее закопали в землю в правильном месте?

Шейн отодвинула в сторону свой пустой стакан, что стоял на столе между ними. Словно освобождая место для объятий — или чтобы устроить борьбу на руках.

— Магнус, — сказала она как можно спокойнее. — Я уже начинаю задумываться, получится из тебя или нет хороший врач. Неужели ты не понимаешь, что для человека, который жил в XVIII веке и хотел защитить своего ребенка, сарказм XXI века ну никак не приемлем?! Мэри покончила самоубийством. Если бы люди об этом узнали, они бы стали ее презирать. Это был бы позор, настоящий позор. А так ее похоронили с почтением и любовью. Томас сделал для дочери все, что мог. Разве можно винить человека за то, что он спасал своего ребенка?