Сто дней до приказа

5

...Строй рассыпается. Комбат Уваров сердито и, растерянно оглядывается на замполита. И тут я слышу слова:

– - Ефрейтор Зубов, рядовой Купряшин, ко мне!..

Это скомандовал майор Осокин.

Следом за офицерами мы возвращаемся в казарму. За окном ребята разбираются повзводно и порасчетно, обсуждая, кому где искать. Доносится голос старшины Высовня:

– - Ну что, чепэшники, допрыгались? Замордовали парня...

Комбат Уваров, играя желваками, терзает свою фуражку.

Майор Осокин медленно обводит Зуба взглядом и брезгливо спрашивает:

– - Так что у вас произошло с рядовым Единым? Зуб сопит в ответ. Возможно, вопрос обращен и ко мне, но я тоже помалкиваю. А что говорить? Виноват, хотел предотвратить, встал грудью, но силенок не хватило, не получилось... А что получилось? Пропал солдат. Такое бывает: обиделся и просто убежал куда глаза глядят, а если не убежал...

– - Что произошло? Я вас спрашиваю, ефрейтор Зубов?!
– - угрожающе повторяет замполит.

– - Мы с ним поссорились...-- вдруг как-то по-детсадовски взблеивает Зуб.

Комбат Уваров судорожно кривит рот и отворачивается.

– - Поссорились...-- горько передразнивает майор.-- С таким бугаем поссоришься! За что ты его избил?

– - Нет... Я только...

– - Хватит!
– - обрывает Осокин.-- Слушай меня, Зубов, внимательно: всю округу носом вспашешь, а Елина мне найдешь! Упаси бог, с ним что-нибудь случится! Ты меня понял?

– - П-понял!
– - часто кивает совершенно раскисший борец за "стариковские" права.

– - Иди!

Зуб неуверенно отдает честь, поворачивается, чуть не потеряв равновесие, а из казармы выскакивает совсем уж как-то боком.

– - Эх, Купряшин, Купряшин,-- переключается замполит на меня.-- А я-то думал, ты друзей в обиду не даешь... Куда мог пойти Елин? Земляки у него в других батареях есть?

– - Кажется, нет...

– - С Зубовым ты из-за него дрался?

– - Из-за него,-- соглашаюсь я, лишний раз убедившись, что сбор информации у майора Осокина поставлен грамотно.

– - Почему ко мне не пришел?
– - строго спрашивает замполит, хотя сам перестал бы меня уважать, прибеги я к нему с весточкой в зубах.

– - Не успел,-- вздохнув, отвечаю я.

– - Не успел... Теперь, если что, всю жизнь будешь локти кусать! Не успе-ел... Иди, догоняй своих...

Выбегая на улицу, я слышу, как комбат Уваров глухо обращается к замполиту:

– - Товарищ майор, разрешите...

Не разрешаю!
– - зло обрывает Осокин.

* * *

На "гражданке" физкультура и спорт -- твои личные трудности, а в армии это важная часть службы, большое, общегосударственное дело. Потому каждое утро над городком повисает топот сотен бегущих ног, во всех направлениях -повзводно -- ребята спешат на зарядку. Все эти ручейки, словно огромный темный водоворот, втягивает в себя полковой плац, по которому каждый день мы делаем несколько кругов. Те, кто посильнее, бегут по самому краю, где брусчатка переходит в асфальт; слабые, облегчая себе жизнь, держатся ближе к середине, и кажется, будто их поглощает водоворот.

Утром, получив реактивное ускорение от могучей десницы старшины Высовня, я полетел на зарядку.

Сделав нужное количество кругов по плацу, боковой дорожкой мы направились в спортгородок, где под командой неумолимого Зуба молодые стали наращивать мускулатуру и качать прессы, а "старики" разбрелись по любимым снарядам. Шарипов с гиканьем делал на перекладине "солнышко", здоровенный Титаренко жонглировал траками, Чернецкий изображал грациозные пируэты некой восточной борьбы, а я, лениво пробежав полосу препятствий, остановил свой выбор на яме с песком, где меня и настигла задумчивость. А поразмышлять было о чем: конечно, я сделал ошибку, при всех связавшись с Зубом из-за Елина, нужно было поговорить потом, с глазу на глаз. И вообще вся эта история мне не нравилась еще и потому, что была продолжением моих личных неприятностей и переживаний, ознаменовавших первый год службы. Помню, когда собирался в армию, больше всего боялся разных физических испытаний: думал, вот забуду открывать рот во время залпа и лишусь слуха или не выдержу того же марш-броска. Но бег с полной выкладкой меня не убил, рот открывать я не забывал. Самым тяжелым оказалось совсем другое...

Однажды ночью меня разбудил рядовой Мазаев и распорядился принести ему попить. Я сделал вид, что не понимаю, и перевернулся на другой бок, но он с сердитой настойчивостью растолкал меня снова и спросил: "Ты что, сынок, глухой?" И я, воспитанный родителями и советской школой в духе самоуважения и независимости, крался по ночному городку в накинутой прямо на серое солдатское белье шинели затем, чтобы принести двадцатилетнему "старику" компотика, который на кухне для него припасал повар-земляк. Попить я принес, но поклялся в душе: в следующий раз умру, но унижаться не буду!

"Следующий раз" случился наутро. Мазаев сидел на койке и, щелкая языком, рассматривал коричневый подворотничок. Потом он подозвал меня и, с отвращением оторвав измызганную тряпку, приказал:

"Подошьешь". И так же, как Елин сегодня, я ответил: "Не буду". И так же, как Елин сегодня, подчинился, успокаивая свою гордость тем, что так положено, не я первый, не я последний, нужно узнать жизнь, придет и мой час, ну и так далее... А ночью с ужасом проснулся от мысли: если бы Лена увидела, как я унизился, она сразу же разлюбила меня. Конечно, Лена ничего не увидела и не узнала, но на прочности нашей любви это совершенно не отразилось.

А Мазаев еще не раз и не два учил меня жизни, и особенно ему не нравилось то, что я москвич. По-моему, он вообще представлял себе столицу в виде огромного, рассчитанного на восемь миллионов спецраспределителя!

Все, случившееся некогда со мной, и все, что переживал сегодня Елин, имеет свое официальное название -- неуставные отношения. Несколько раз перед строем нам зачитывали приказы о том, как кто-то отправился в дисбат именно за издевательство над молодыми солдатами. А весной нас возили на показательный трибунал. Один из обвиняемых -- здоровенный парнюга, покалечивший призывника, после приговора заорал хриплым басом "мама" и зарыдал.

После отбоя в казарме мы долго обсуждали увиденное.

– - Пять лет!
– - стонал Шарипов.-- Очертенеть можно!

– - Закон суров, но это закон,-- спокойно заметил Валера Чернецкий, обрабатывая ногти надфилем.

И тут с неожиданной яростью высказался Зуб:

"Из-за какого-то салабона человек пропал!"

– - Да ведь он чуть не убил молодого-то! Балда...-- удивился невозмутимый Титаренко.

– - Распускать сынков не надо, тогда и бить не придется!
– - разошелся Зуб.-- А если бить -- так по-умному...

– - Как тебя Мазаев лупил?
– - простодушно поинтересовался я.

– - Хотя бы и так!
– - огрызнулся Зуб и вдруг заорал: -- Цыпленок, свет выключить! Быстро!

И почтенный отец семейства молниеносно соскочил со второго яруса на пол, строевым шагом подошел к выключателю и согласно сложившемуся ритуалу трогательно попросил:

– - Товарищ выключатель, разрешите вас вырубить!

Немного подождав, словно электроприбор мог ответить, Цыпленок осторожно погасил свет.

Мне всегда хотелось узнать, что думают о "стариковстве" офицеры. И вот как-то я сидел в штабе дивизиона и по распоряжению комбата чертил графики, а рядом что-то строчил в тетрадке прилежный лейтенант Косулич. Честно говоря, сначала мы посмеивались над взводным: командовал он таким тоном, точно извинялся за причиняемые неудобства. Но потом оказалось, наш тихоня знает технику получше комбата -- такое впечатление сложилось у меня после тактических занятий и нескольких суббот, проведенных вместе с Косуличем в ангарах, возле самоходок. А громкий командный голос взводный обязательно выработает: на то у него и погоны со звездами, а у нас байковые.