Сто лет жизни в замке

Среди постоянных гостей Жоселена можно было встретить двух самых остроумных людей того времени, хотя и совершенно различных по направленности ума: один из них маркиз де Моден, внук пажа Людовика XV, обладал убийственным юмором, другой — аббат Мюгние — был викарием аристократического прихода Святой Клотильды и отвечал за все легкомысленные души Сён-Жерменского предместья.

Несмотря на поношенную сутану, большие башмаки и круглое крестьянское лицо, увенчанное копной рыжих волос, аббат ужинал в высшем свете не менее часто, чем наш друг Прэнге. Он иногда приезжал в Жоселен из замка Комбур, где летом находил пристанище у графини де Дюрфор.

Он был близкий друг Роанов, которых исповедовал, и для него всегда было готово место за столом. Как-то вечером на большом ужине его соседкой была дама далеко не первой молодости, которая выставляла напоказ на тощей груди под глубоким декольте роскошный брильянтовый крест. Когда все стали выходить из-за стола, кто-то спросил аббата:

«— Вы видели крест?

— Нет, — ответил тот, — я видел только Голгофу…».

В другой раз, когда герцогиня Эрмини тихонько упрекала его за отвращение, которое он испытывает к проповедям с кафедры, он ответил: «Госпожа герцогиня, Бог дал священникам слово, но он никогда не просил, чтобы они залезали в подставку для яиц, сея его».

Что касается маркиза де Модена, его высказывания слишком многочисленны, чтобы перечислять их все. Иные из них слегка отмечены жестокостью, присущей старому режиму. Так, богатому выскочке, которому отец собирался дать дворянство, спрашивавшему у него совета по поводу выбора девиза, де Моден ответил с жестокой улыбкой: «Его не надо искать: «Безродный!».

В другой раз, когда он только что отпраздновал свое 90-летие, во время обеда в Жоселене ему очень надоедал молодой человек с прогрессивными идеями, который хотел от него признания их обоснованности и необыкновенной ценности. Через некоторое время, выведенный из себя, маркиз встал: «Извините меня, месье, но я еще слишком молод, чтобы интересоваться политикой…».

Отмечал замок и все местные праздники городка и его окрестностей. Тогда здесь собирался весь ослепительный цвет бретонских костюмов, расшитых золотом и серебром, кружевных головных уборов, волынщиков с шотландскими и бретонскими волынками. В большом парке устраивали танцы, и это зрелище было достойно зрелища светских вечеров. Пользуясь случаем, герцог и герцогиня показывали, что они бретонцы до мозга костей, и не упускали случая запеть вместе с приглашенными «Bro Goz ma radou», который является в какой-то степени национальным гимном Бретани.

Огород Поншартрена

После смерти подозрительной Паивы, знаменитой куртизанки, родившейся в гетто Москвы, которая, благодаря своей красоте, сумела после многочисленных приключений женить на себе португальского маркиза, потом немецкого графа, ставшего принцем в день, когда он овдовел, красивый замок, построенный Мансаром в парках де Ле Нотр для семьи Фелипо, имя которой стало его названием, перешел, если можно так выразиться, от дьявола к Господу Богу. Принц де Доннерсмарк, ставший нежелательным во Франции после войны 1870 года, продал его знатной даме, которую наш Прэнге называет маркизой Виллеэрмоз — несомненно, офранцуженное Вилла-Хермоза. Она, по его словам, была тайным послом Ватикана в момент обнародования закона о конгрегации.

Необычайно красивая графиня жила почти по-королевски благодаря огромным доходам, которые она получала от изумрудных рудников в Перу. Она, конечно, принимала у себя с блеском, на чем мы не будем останавливаться.

Одетая всегда во все черное, она окутывала шею тюлем, на котором днем сверкали пять ожерелий из крупного жемчуга. Вечером жемчуг заменялся на брильянтовые ожерелья, прикрываемые дымкой того же тюля, позволявшего все же видеть очаровательную грудь в декольте.

Обычно она появлялась после полудня в большом вестибюле Поншартрена с тем, что она называла «своей садовой шляпой» на голове, то есть в большой шляпке из черного тюля. Потом она садилась в большую «викторию», открытую коляску с подвеской из кожи, смягчавшей толчки, запряженную сильными черными лошадьми с кучером и выездными лакеями в ливреях. Хозяйка замка приказывала отвезти себя в этом экипаже в ее огород. Это был образцовый огород с прямыми, как стрела, красивыми дорожками, к которому возможно, приложила руку Ля Кентини. Как и в Версале, огород этот был окружен решетками из кованого железа, ворота которых открывали перед коляской. И начиналась ежедневная инспекция.

Время от времени коляска останавливалась, чтобы маркиза могла осмотреть овощи, фрукты и цветы которые садовники и их помощники показывали ей на серебряных подносах перед тем, как отправить их в замок. Потом она возвращалась в замок, чтобы председательствовать на обеде, который подавался в два часа на испанский манер. Также был сдвинут во времени и ужин, который подавали в десять часов. После обеда маркиза совершала длительные прогулки по окрестности, но всегда в коляске. У нее, правда, имелся автомобиль, но пользовалась она им, только когда хотела поехать в Париж или в Дрэ.

Первая половина дня была посвящена делам. Она проводила ее в будуаре, украшенном полотнами Веласкеса, Гойи, Рубенса. Сидя в бержере [5] , закутав, ноги в покрывало из соболя или шиншиллы, она диктовала письма, отдавала распоряжения своим секретарям. Любой из ее гостей, желавший поговорить с ней, не дожидаясь ее выхода в полдень, должен был испрашивать аудиенции, как у королевы, предупреждая ее «статс-даму» мадемуазель де Боруар, которая, как говорят, была похожа на Дон Базиля, но чья родословная — речь идет о старинном роде из Перигора — могла бы позволить ей в другие времена сопровождать настоящую государыню. Несомненно, мадам «де Виллеэрмоз» была соблазнена девизом Боруар: «хорошо служить, никогда не прислуживать».

5

Тип кресла.

Маркиза жила со своими двумя дочерьми. Они были так же красивы, как она, и так же набожны, Каждое воскресенье из Парижа приезжал доминиканец, чтобы в полдень отслужить мессу в часовне замка. Тогда мадам Виллеэрмоз и дети спускались из апартаментов в испанских мантиях, всегда с точностью часов, и занимали место в подобии ложи, обтянутой красным бархатом. Они следили за проповедью с вниманием и набожностью по большим молитвенникам, раскрытым перед ними. После этого священник, конечно, приглашался за стол замка, на котором в больших золотых павлинах, игравших роль ваз, лежали фрукты и сладости из роз и фиалок.

Хотелось бы узнать больше об этой наследнице конкистадоров Перу, но Габриель-Луи, судя по всему, потерял ее из виду во время войны. Он довольствуется тем, что заканчивает посвященную ей главу простым замечанием: «маркиза де Виллеэрмоз умерла». Эти несколько слов звучат гораздо более печально, чем любые речи.

Графиня де Клермон-Тонер и ее начальник вокзала

Возвращаясь из Турции, где все еще царствовал ужасный султан Абдулгамид, Прэнге провел несколько дней в Будапеште, где в воздухе еще витали воспоминания о Сиси, чтобы поклониться в королевском дворце в Буде «платью убийства из черного шелка и стилету, орудию преступления»; Он, естественно, был приглашен и, ужиная однажды во дворце на берегу Дуная, познакомился с совершенно удивительной французской знатной дамой. Она была красивая, высокая, с величественной походкой. Ее черные волосы, разделенные на прямой пробор, были бы красивы, если бы их позаботились причесать. На ней было платье из желтого шелка с длинным шлейфом, но, судя по всему, только что вынутое из чемодана и неглаженое, другими словами, страшно мятое. Добавим сюда лакированные сапоги для верховой езды.

Еще до того как все сели за стол, вновь прибывшая, странный вид которой, по-видимому, никого не шокировал, завела разговор с маленьким французом, которого ей представили — с нашим Прэнге, — попросив его убрать белую гардению из петлицы под предлогом, что она не переносит ее запах. Не более, чем другие запахи; они хороши только для того, чтобы отравлять воздух, так же как и мыло, щелочь которого, по ее мнению, раздражает кожу. Надлежащим образом и с полной безопасностью можно было умываться только чистой ледяной водой. Что касается черных фраков и особенно сорочек с накрахмаленными воротничками, которые носили мужчины, она их находила попросту нелепыми. Единственная истинная красота исходит от античной Греции, и эти господа много бы выиграли, надев задрапированные и сильно открытые туники.