Стоход

— Не бойся, не выстрел, — успокоил его тонкий. — У скрипки лопнула струна.

Гриша огорченно опустил смычок и, подбежав к хозяину, попросил разрешения сбегать за струной.

— С этого дня держи запас струн при себе! — коротко приказал хозяин.

Оставив скрипку, Гриша побежал по улочкам, где не было патрулей, к домику на берегу Мухавца.

…Через час к железной дороге Брест — Пинск устремились две партизанские группы подрывников. Одна — из отряда «Смерть фашизму!», другая — из «Буревестника», стоявшего по другую сторону пути.

* * *

Целую неделю в Бресте только и разговору было, что о крушении эшелона особого назначения. Больше всего об этом говорили в ресторане сами немцы. Гриша слушал эти разговоры, радовался и в то же время волновался, не узнают ли о нем, а главное — об Анне Вацлавовне и Олесе.

Дни и ночи он играл. Ночью — в ресторане. А днем — в своей каморке, разучивал что-нибудь новое.

— Высох, черный стал, как сама скрипка! — сокрушалась Анна Вацлавовна, которая заботилась теперь о нем, как родная мать, и при каждой встрече старалась чем-нибудь покормить. — Потерпи немножко. Еще немножко…

* * *

Морочане еще спали, когда в село на большой скорости ворвалась автомашина, из которой неслась песня:

Вставай, пидымайся, В Гэрманию збырайся! Нэ бэры яець, бо раскотяться, Нэ бэры мукы, бо рассыпэться…

Машина буйным вихрем промчалась в конец села и с ураганным ревом мощных усилителей вернулась назад.

— Катеринка!

— Тикайте! Катеринка! — там и тут раздавался в селе крик перепуганных людей.

Страшные слова принесла в Морочну война!

Расстрел!

Виселица!

Катеринка! — Символ неволи и рабства.

Разухабисто крикливую песню фашистских «вербовщиков» почему-то прозвали «Катеринкой». С этой песней вот уже несколько месяцев по украинским селам ездят немецкие «вербовщики». Разукрашенную плакатами автомашину сопровождают тяжелые крытые грузовики со специальной полицией. Обычно грузовики потихоньку подкатывают к селу с двух сторон. Полиция оцепляет спящее село. И тогда на улицу влетает «Катеринка». Мощные динамики заглушают крики несчастных да посвист дубинок, которыми выгоняют из подвалов, сараев, из разных укромных уголков застигнутых врасплох юношей и девушек.

Услышав «Катеринку», дед Конон тоже вышел из дому. Остановился у калитки.

По улице два местных полицая вели мокрого с ног до головы парня с закрученными за спину руками. Конон Захарович узнал сына лесника, Тимоха. Сам лесник в Красную Армию ушел добровольцем. А сына не взяли из-за плохого зрения. Теперь он работал лесником вместо отца. Но фашистские «вербовщики» не разбирались, хватали всех физически сильных парней и девушек.

Тимох, видно, ожесточенно сопротивлялся, когда его ловили: рубашка разорвана от плеча до пояса, кровь заливала лицо. Он то и дело встряхивал головой, чтобы мокрые черные кудри не падали на свежую рану.

Следом бежала его мать, совсем еще не старая женщина, но сегодня как-то странно перекошенная. «Судорогой свело ее от перепугу», — подумал Багно. Она все пыталась ухватиться за сына. И не кричала, не голосила, а только удушливо всхлипывала:

— Тымих! Сынку! Тымих! Сыночку!

А «Катеринка» горланила на всю окрестность: «Вставай, пидымайся!..»

Из соседнего двора вышел Сюсько с огромным псом на поводу. Дед Конон вздрогнул всем телом, узнав пса, которым его пытали… Сюсько остановил полицаев, ведших сына лесника.

— Чего он мокрый? — спросил Савка. — Отрезвляли?

— В колодце прятался, — ответил один полицай.

А второй взахлеб доложил коменданту, как было дело.

— Вошли мы в дом, а он — шмыг в окно. Я — за ним. Он — в сарай. Я — туда. А он из сарая выскочил и как сквозь землю провалился! Я — шасть по двору. Да так вроде бы и нечаянно заглянул в колодец. А он там. Кричу: «Вылезай!» А он нырнул в воду — и не видно. А тут еще мать подбежала орет: «Загнали хлопца! Утопили!» Я огрел ее прикладом по горбу. Пока она очухалась, мы багром достали этого утопленника!

— Молодец, Дмитро! Шефу доложу! — похвалил Сюсько и, направив собаку на мать строптивого парня, отогнал ее от сына.

Женщина под напором злобно лающего пса пятилась до самого забора. Багно открыл калитку и впустил ее.

Лишь после этого Сюсько ушел со своим псом дальше.

Тяжело насупившись, Конон Багно посмотрел вслед своему лютому врагу и вполголоса, так что слышала только жена лесника, сказал:

— Чем же ты, сукин сын, думаешь рассчитываться за свои злодеяния! Тут не хватит ни шкуры, ни поганой твоей крови! — Оглянувшись и увидев, что женщина все еще дрожит, Конон Захарович предложил зайти в дом.

— Нет! — отмахнулась она. — Пойду, пускай и меня увозят вместе с сыном!

— Дурна! Убьют, идолы, и только.

— А для чего мне жить, если Тимоха не будет! Была бы мужиком, ушла бы к партизанам.

Багно посмотрел по сторонам и тихо молвил:

— А ты и иди. Иди, Мария. Одежу кому постираешь, еды наваришь, все помощь.

— А где ж я их найду? — недоверчиво спросила женщина, и какая-то искра чуть заметно вспыхнула в заплаканных глазах.

— Они сами тебя найдут. Иди в имение и живи в доме управляющего. Глядишь, кто-нибудь и наведается. Забери все полотно и белье, какое осталось от мужиков. Иди…

Немцы готовили повальную облаву на партизан, а полиция в районах устраивала засады на отдельных партизан, которые нет-нет да и наведывались по ночам к родным. И Левка Гиря вынашивал план полного уничтожения отряда Миссюры, надеясь выслужиться перед немцами и занять место Сюсько. И однажды, воспользовавшись длительным отсутствием коменданта, вызванного в Пинск, Гиря предложил свой план шефу, при этом приврав, будто точно знает, что завтра весь отряд уйдет на задание, останутся только Миссюра, Моцак да охрана. Выслушав его, шеф предложил действовать немедленно и решительно. В помощь полицейским он дал шесть немцев.

Заручившись одобрением Гамерьера, Левка приказал полицаям готовиться к походу, а сам отправился к Шелепу, который обещал ему уговорить Конона Багно провести отряд по болоту.

* * *

Был теплый майский день, дед Конон сидел в хате на низеньком треногом стульчике и точил тяпку. Он успел уже посадить картошку и теперь готовился к прополке.

Вдруг под окно бесшумно подкатила сверкающая черным лаком легковая немецкая автомашина. У деда похолодело под сердцем: сам голова!