Стоход

— Вы все такой же набожный.

— Как же! Как же, милпани! Без бога ни до порога, — подхватил Шелеп, вплотную подходя к Ганночке и загораживая собою немца. — Но вы посмотрите, милпани, что то за евреечка. Во-первых, блондиночка. Одним словом, кудри золотые, как у типичной немки. Глаза, что небо вечером, темно-синие. Утонешь!

— Хорошо! — Ганночка хлопнула всею ладонью по столу. — Эта будет в придачу. А помните, тут у нас была медсестра, такая довольно смазливая девчонка.

— Блондиночка? Зося? — обрадовался Шелеп, как утопающий, завидевший спасательную лодку. — По секрету вам скажу: она прячется на хуторе, тут всего с километр.

— Но не думаете ли вы, что барон погонит машину на какой-то там хутор, в лапы партизан. Мы сюда и то под конвоем ехали…

Шелеп позвонил в комендатуру и распорядился, чтобы срочно привезли с хутора Самойла бывшую комсомолку Зосю Ткачук. Положив телефонную трубку, Шелеп опять подсел к Ганночке и, по-собачьи заглядывая ей в глаза, облегченно вздохнул:

— Вот мы и договорились.

— А я и верила, что вы все решите благоразумно. У вас дома телефон есть? Прикажите Олесе собираться. А чтоб по дороге не вздумала бежать, придумайте какое-нибудь служебное дело в Бресте.

— Ка-ак! — тяжело плюхнулся в кресло Шелеп. — Так вы все-таки и Олесю?..

— Она будет буфетчицей. И грамотная, и честная. Уж эта меня не обсчитает. Ну так звоните.

Быстро сообразив, к чему может привести упрямство, пан голова, деланно расхохотался:

— Ваша взяла. Ваша взяла, милость пани! Не думал, что вы меня перехитрите. — Он вдруг умолк, задумался: — Вы говорите, что она будет у вас буфетчицей?

— Да.

— Значит, моих планов это не разрушает?

— С полгода поработает, пока я окрепну, а там забирайте ее в эту вонючую глушь, если уж вам так хочется! — Ганночка пренебрежительно махнула перчаткой.

— Милость пани! Да о чем же мы толковали битый час! — обрадовался Шелеп. — Ну, пусть поживет в городе, культуры наберется, а потом вернете ее мне.

— Так вы с ней все-таки всерьез? — прищурив глаз, спросила Ганночка.

— Конечно же! Конечно! Я женюсь…

— Десять тысяч!

— Что десять тысяч? — не понял Шелеп.

— Десять тысяч марок выкуп, — хладнокровно растолковала Ганночка.

— Я дам пятнадцать, только чтоб все по-честному, — строго подняв палец, предупредил Шелеп и, подумав, добавил: — Так, пожалуй, будет еще лучше. Я ее заберу у вас, когда она уже поймет, какое будущее ее ожидало. И тогда она будет благодарна мне всю жизнь.

— Вы совершенно правы! — живо подхватила Ганночка. — Лучше уж принадлежать одной такой развалине, — и она бесцеремонно шлепнула перчаткой по сизому, как подпорченная груша, тяжелому носу Шелепа, — чем каждый день десятку пьяных солдат или офицеров, даже если это высшая раса! Я лично, как женщина, понимаю это так.

Через полчаса автомашина, в которой теперь кроме шофера, эсэсовца и Ганночки сидели еще три девушки, быстро умчалась из Морочны.

Машина была открытая, комфортабельная, с тремя сиденьями. Шофер сидел впереди один. Девушки на среднем сиденье. А немец и Ганночка позади.

Олеся сидела между Зосей и незнакомой еврейкой. Еврейка испуганно молчала, даже не назвала своего имени. А Зося все время плакала. За селом Зося сквозь рыдания тихо спросила:

— Куда они нас везут?

— В Брест.

— Знаю, что в Брест. Зачем?

— Я по делу. С пакетом. А вы…

— С пакетом! Дурная! Не видишь, что подобрали самых красивых! Насильничать будут.

— Бронь боже! — отмахнулась Олеся.

— Дурочка! — со злобой бросила Зося. — Ты еще веришь, что они люди!

— Что вы там шепчетесь? — наклонилась к ним Ганночка. — Сидите себе!

Еврейка отпрянула от нее и поднялась, словно собралась перелезть на переднее сиденье, к шоферу. И вдруг легко переметнулась за борт машины. Олеся и Зося тоже поднялись, но Ганночка дернула одну за руку, другую за подол, и они упали на сиденье.

Шофер начал было тормозить, но барон крикнул, чтоб не сбавлял скорости, и выстрелил вслед еврейке, уже бежавшей от дороги в лесок. Но белое платье бежавшей потонуло в зелени молодого ельничка.

— Молодец! — закричали Олеся и Зося, радуясь за незнакомку.

— Как ее хоть зовут? — спросила Зося.

— Не знаю, — ответила Олеся, обреченно глядя на черный пистолет, который немец теперь держал все время перед ними.

— Повезло ей! Счастливая…

Дорога круто повернула, и Морочна скрылась. За ольховым кустарником виднелся только крайний старенький домик с аистом, стоявшим на высоком гнезде.

Глядя на этого аиста, Олеся невольно вспомнила, как после смерти матери увозили ее из родного уголка в дом управляющего. Тогда вот так же последним провожал ее аист.

И вдруг она вздрогнула то ли от воспоминания своего страшного прошлого, то ли от предчувствия не менее страшного будущего. Вздрогнула всем телом, и ей стало холодно, хотя на небе светило еще довольно теплое сентябрьское солнце.

Была глубокая ночь, когда в узкий залив графского озера тихо вошла лодка, в которой сидело двое — мужчина и женщина. Причалив к берегу, лодка долго стояла, люди прислушивались, присматривались. Потом женщина вышла на берег.

— Ну, Зоя, в добрый путь! — сказал оставшийся в лодке. — Будь осторожна. Кругом враги…

— За меня не бойтесь, товарищ Ефремов, — ответила Зоя. — Не подведу!

Лодка бесшумно отчалила и растаяла во тьме.

Зоя осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, пошла по траве.

Лес, который в сплошной тьме сначала казался непроходимым, постепенно светлел, все отчетливей вырисовывались огромные развесистые ели, высокие стройные сосны. Тишина.

И вдруг совсем близко раздался звон железа. От неожиданности Зоя вздрогнула. А звон все нарастал, наливался силой и стремительно, как тугой весенний ветер, несся по лесу, будоража и разгоняя тьму.