Стоход
Шрифт:
Олеся, по мнению Ганночки, просто-напросто умом помешалась. Буфетчицей она работать отказалась, будто бы деньги считать не умеет. Не захотела даже официанткой. А пошла судомойкой.
— Вы представляете? — негодовала Ганночка. — Самая красивая, и вдруг — только судомойкой!
— А вы ее потихонечку-полегонечку приобщайте к европейской культуре, милость пани, — подсказывал Шелеп.
— Приобщишь ее! — возмущалась Ганночка. — Послала вечером на танцы в офицерский зал, так убежала оттуда и вот уже седьмой день не ест, ни пьет. Проклинает
Пан Суета выслушал Ганночку со свойственным ему спокойствием. Без приглашения сел в голубое плюшевое кресло и тяжело вздохнул:
— Суета, все в мире суета! Но вы не огорчайтесь, милость пани! Ругаться ей надоест да и кушать захочется. Все пройдет, как все в этом мире проходит…
Пан Суета оставался верным себе, говорил привычным, библейским языком, обо всем стараясь судить глубокомысленно, с точки зрения «вечной истины».
До Ганночки речи его не доходили, да она почти и не слушала его. Она думала только о том, как бы выудить из его кармана больше того, сколько запросила сначала. И вдруг пошла напропалую.
— Прогорела я с вашей дикаркой, пан Суета. — Ганночка нарочно назвала гостя старым, оскорбительным прозвищем. — Что на других заработаю, на ней изведу. Так что двадцать тысяч марок, милостивый женишок, и забирай свое добро к чертовой матери!
Ганночка посмотрела на часы и спросила, за какое время можно добраться до Морочны.
— К вечеру не доберешься, теперь дорога опасная: партизаны, — ответил Шелеп. — Но зачем в Морочну, милость пани, деньги у меня есть.
— Деньги — чепуха, бумага! — отвернувшись, отрезала Ганночка. — Привезете серьги, что сняли с жены врача, и золотые часы с еврейской артистки!
— Вы хотите разорить меня в дым! — с лютостью процедил Шелеп и подумал: «Откуда она все знает?»
Ганночка вышла, бросив с порога:
— Если завтра не привезете, что прошу, я отдам вашу тигрицу солдатам. Они ее живо обломают…
— Аспид! Змеюка! — прошипел вслед Шелеп.
Но на следующее утро был у Ганночки.
Она не спеша, придирчиво осмотрела драгоценности. Потом накормила гостя и соврала, что Олеся сдалась и один офицер хочет весь отпуск провести с ней.
— Пусть поживет месячишко, — небрежно бросила Ганночка. — Хоть окупит себя… А уж потом женитесь на ней или что хотите.
Зная, кто стоит за спиной содержательницы публичного дома, гость молча повернулся и уехал.
Партизаны лежали в густом ольшанике и с нетерпением смотрели на высокую насыпь железной дороги. Прошло пять часов, как привинтили к рельсу стрелку, ночь уже на исходе, а поезда все нет и нет.
— Бедному жениться — и ночь коротка, — вздохнул Ермаков. — Вдруг не пойдет до утра?
— Тихо! — остановил его Антон. — Чую.
Затаив дыхание, Миссюра слушал. Кто-то шевельнулся, задел ветку. И он строго махнул рукой.
Только слух лесного жителя мог уловить далекий, едва различимый шум идущего поезда.
Но вот
услышали и другие. Однако доносился он не оттуда, откуда его ждали. Он гулял где-то по лесным чащобам — то справа, то слева, то забегал наперед, словно его бросало по волнам. А потом этим шумом наполнился весь лес, и казалось, не один, а множество поездов мчится по лесу со всех сторон.Сжимая в руках оружие, народные мстители затаили дыхание. Приближалась минута, которую так долго ждали.
Из темноты вырвался огромный желтый глаз паровоза. Земля задрожала от грохота. Поезд мчался быстро, уверенно. Он шел с запада на восток. Что он вез? — Бомбы? Танки? Солдат? Ясно было одно — этот поезд везет смерть и разрушения.
С каждой секундой паровоз приближался к стрелке, наглухо привинченной к рельсе. Грохот уже заглушал все вокруг.
Семь пар глаз неотрывно смотрят в одну точку на железнодорожной насыпи. А что, если колеса сомнут железную стрелку и паровоз промчится мимо?
— Да поворачивай же! — нетерпеливо выкрикнул Егор Погорелец.
И в этот момент из-под правого колеса паровоза брызнули искры. И сначала только колесо, а потом половина всего паровоза приподнялась над высокой насыпью. Показалось, что паровоз, задрав трубу, собрался перепрыгнуть болотце, тянувшееся вдоль пути. Соскочив с рельсов, паровоз с разгону пошел под откос и влетел в вязкое болото, увлекая за собою вагоны.
— Назад! — крикнул Александр Федорович. — Отползать!
С грохотом, с треском, со взрывами вагоны грудились в огромную кучу металла и дерева.
— Не вставать! Ползком!
И только прозвучала эта команда, раздался взрыв. Ухнуло тяжело, словно из-под земли. Все невольно припали к земле. Но и сама земля дрогнула. Лес ярко осветился. Потом все провалилось во тьму.
— Товарищи! Все живы? — раздался тревожный голос Александра Федоровича.
Один за другим откликнулось шесть голосов.
— Егор Иванович! — позвал Моцак. — Что с вами?
— Да что же со мною, лежу себе и думаю, что после такого и умереть не жалко.
— Наоборот! — бодро сказал Александр Федорович. — Теперь-то нам жить да жить.
Все заговорили радостно, возбужденно, словно сбросили с плеч общий непосильно тяжелый груз. Встали, начали отряхиваться. И только теперь заметили висящие на деревьях щепки, обломки железа.
— Быстро уходим, товарищи: взрывы могут повториться!
— Наверное, попался вагон с авиабомбами! — заметил кто-то.
— Полутонки.
— Хорошо, что далеко лежали, а то были бы нам полутонки!
Огонь разгорался. В лесу потянуло густой кисловатой гарью. А когда прошли с километр, опять послышались взрывы, более глухие и тяжелые. И вдруг небо вспыхнуло так ярко, что все невольно оглянулись. Один за другим в небо взлетали огромные огненные шары. Высоко в черном поднебесье они лопались и разлетались ослепительно яркими брызгами огня.
— Здорово! — восхищался Санько, высоко задирая голову.