«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели
Шрифт:
Смысл настоятельно требовал незамедлительной интерпретации. Однако уже первые опыты интерпретаторов показали, что путь осмысления пушкинской повести будет труден и извилист, ступившего на него ожидают сладостные читательские галлюцинации и мучительное блуждание среди бесконечных миражей, показавшиеся вдали оазисы смысла будут постоянно рассеиваться по мере приближения, а при всем этом успех экспедиции вовсе не гарантирован. Вернее, если положить себе целью отыскание единственной и очевидной для всех идеи, гарантирован неуспех.
Первым литературоведом, посвятившим "Пиковой даме" отдельное обстоятельное исследование, был М. О. Гершензон. Его работа напечатана в 1910 году в четвертом томе роскошного издания Пушкина, выходившего под редакцией С. А. Венгерова. Говоря о "Порядочном человеке" Я. П. Буткова, мы приводили воззрение Гершензона на основную идею пушкинской повести, теперь остановимся на некоторых частных итогах его статьи. Ученый настаивал на искренней любви Германна к Лизавете Ивановне и повторил это утверждение, перепечатывая работу в своем сборнике "Образы прошлого" (М., 1912. С. 74). С подобным
163
Дерман А. Пушкин и пушкинисты // Тридцать дней. 1935. № 4. С. 79. По этому же источнику приводятся цитаты, следующие ниже.
Попытка Дермана высказать свое удивление автору вызвала довольно резкую реакцию. Гершензон заявил, "что этого не может быть" и что замысел Пушкина он "изложил совершенно точно". "Мое предложение, — продолжает Дерман, — тут же разрешить спор справкой в "Пиковой даме" — он категорически отвергнул, причем смысл его отказа был тот, что незачем обращаться за справкой к таблице умножения, чтобы знать, что дважды два — четыре. Мне оставалось замолчать".
Через некоторое ("и немалое", — замечает Дерман) время литературоведы вновь обсудили проблему, и Гершензон обещал проверить свою точку зрения. В тексте статьи, помещенном в его сборнике "Мудрость Пушкина" (М., 1919), страница раздора отсутствовала, и о любви Германна к воспитаннице старой графини больше уже не говорилось. Описанный случай весьма рельефно вскрывает важнейшую особенность художественной организации "Пиковой дамы" — принципиальную невозможность выяснить с уверенностью, что же все-таки в этой повести произошло, и одновременную убедительность противоположных, даже, казалось бы, взаимоисключающих точек зрения на те или иные ее события. Характерно, что отнюдь не сложный анализ туманных мест привел спорящих к различным взглядам, а несомненная очевидность пушкинского текста ("ясная, как день, повесть", "дважды два").
Спор, вызванный первой серьезной статьей о "Пиковой даме", открывает собой бесконечную череду литературоведческих диспутов — о разных гранях повести, но с неизменным центральным вопросом: было или не было?
Посещала ли Германна мертвая графиня? Кстати, не был ли он ее сыном (внуком, — уточняют исследователи, внимательные к цифрам)? Был ли вообще секрет трех чудесных карт? Может быть, Сен–Жермен просто научил бабушку Томского шулерскому искусству ("Не случай, не сказка, а порошковые карты спасли графиню", — утверждает литературовед Е. П. Званцева вместе с одним из гостей конногвардейца Нарумова)? Состояла ли графиня в любовной связи с Сен-Жерменом, а потом и с облагодетельствованным ею Чаплицким?
Надо сказать, что способность текста "Пиковой дамы" бесконечно порождать подобные вопросы была зорко подмечена уже Гершензоном. Пересказав анекдот Томского, служащий завязкой повести, ученый заключал:
"Разумеется, пустая сказка, шитая белыми нитками. Какой-нибудь положительный, пошловатый человек, выслушав ее, вероятно, подумал бы: "Знаем мы эти чудеса. Разумеется, Сен–Жермен просто дал ей деньги за нежную плату, а Чаплицкому она сама в трудную минуту помогла за снисхождение к ее увядшим прелестям. Миф о трех картах пущен в ход, конечно, ею самой, и в этом смысле он действительно не лишен остроумия" [164] .
164
Званцева Е. П. Об источниках сюжета и повести А. С. Пушкина «Пиковая дама» // Болдинские чтения. Горький, 1983. С. 88—89.
"Так, вероятно, — продолжал исследователь, — и подумали слушатели, и, может быть, они были правы. Пушкин намеренно оставляет факты под дымкою".
Любопытно, что, даже выявив здесь принципиальную установку автора "Пиковой дамы" на многовариантность ее прочтений, Гершензон не смог, как мы видели, предохранить себя от участия в споре "было — не было": сила художественной убедительности текста заставила забыть совершенно верные путеводные представления о природе этой художественности. Однако при этом волею судеб ученый, в отличие от большинства исследователей пушкинской повести, вслед за ним изведавших омут подобных малоосмысленных дискуссий об "очевидном", успел в обсуждавшемся выше эпизоде побывать — правда, не одновременно, а последовательно— на обеих позициях: "было, нет, все-таки не было", не дойдя лишь одного шага до "и было, и не было".
Но не только это заставляет нас посчитать исследование Гершензона чрезвычайно знаменательным в судьбе "Пиковой дамы". Здесь впервые обретают развернутую историко–литературную оценку образы повести ("Портрет графини на все века останется классическим изображением старости, наряду с гениальнейшими типами мировой литературы — Скупым рыцарем и Плюшкиным, Отелло и пр.") да и все произведение в целом:
"Скажу, не обинуясь, что на мой взгляд "Пиковая дама" — одна из замечательнейших русских повестей, достойная быть поставленной рядом, если не выше, с такими перлами, как "Тамань" Лермонтова и "Казаки" Л. Толстого. Нельзя достаточно надивиться на эту сжатость, стремительность, сосредоточенность рассказа, на эту ясность линий и целомудрие слога, словом, на недосягаемую экономию средств, употребленных здесь
поэтом для воплощения глубокой художественной идеи. Ни одной лишней черты, но всякая черта, как радиус, стремится к центру повествования; ни одного психологического описания, но все действие насыщено психологией; беспредельное напряжение сил, почти математическая художественная расчетливость — и ни малейшей нарочитости, но все течет естественно, как в самой жизни. <…> Вообще "Пиковая дама" представляется мне во многих отношениях венцом прозаического творчества Пушкина. Ее художественное совершенство так велико, что три четверти века, протекшие со времени ее написания, почти не состарили ее; в ней нет ни одного унца рыхлой плоти, которая от лет могла бы стать дряблой, ничего "литературного", что выдохлось бы с годами".А между тем осмысление пушкинской повести продолжалось.
5 февраля 1922 года Дмитрий Сергеевич Дарский сделал о "Пиковой даме" доклад в Обществе любителей российской словесности при Московском университете и пришел в нем к следующим выводам: "Драматическое содержание повести состоит в борьбе трех начал в его (Германна. — Л. И. — Т.) душе. Первое начало — "идеал гордого человека", каким хочет стать Германн, имеющий "профиль Наполеона и душу Мефистофеля". Второе начало — таящиеся в нем страсти, азарт игрока. Третье — те мистические ощущения, которые разбудила в нем умершая графиня. Художественная цель повести заключается в падении Германна с того пьедестала демонического героя, на который он стремился все время подняться. Рационалист, он поверил в чудесное, человек с железной волей и самообладанием, он порабощен разгулом страсти, аморалист, он не может заглушить голоса совести, хищник–некроман, он сходит с ума от родившегося из глубины собственной души видения" [165] . Не пытаясь оценить достигнутые Дарским научные результаты (по нашему глубокому убеждению, всякое исследование, выделяющее в "Пиковой даме" лишь одну художественную цель, заведомо далеко от полноты), прислушаемся к прозвучавшим в прениях репликам.
165
Резюме неопубликованного доклада Д. С. Дарского, как и цитируемые ниже выступления по его поводу в прениях, приводятся по изложению в отчете о заседании: Пушкин. Сб. 1 / Под ред. Н. К. Пиксанова. М., 1924. С. 244—247.
Всегда внимательный к самому широкому историко-литературному контексту Владимир Федорович Саводник: "…В докладе совершенно оставлен в стороне вопрос о возможных литературных влияниях на "Пиковую даму", например, о влиянии Гофмана, может быть, Бальзака, не затронут вопрос о связи с другими произведениями Пушкина, — а можно было бы провести ряд параллелей…"
Николай Калинникович Гудзий, хорошо усвоивший основные идеи культурно–исторической школы русского литературоведения: ""Пиковая дама" интересна не столько своим психологизмом, сколько своим бытовым содержанием как великолепная картина жизни известных петербургских кругов, а также стилем, совершенно неизученным".
Мстислав Александрович Цявловский, блестящий исследователь биографии поэта, будущий автор "Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина": "…докладчик совершенно не поинтересовался автобиографическими чертами в образе Германна, а между тем ведь Пушкин был сам страстный игрок, и психология игрока ему, несомненно, была очень близка и понятна, так что в этой области сближение могло бы быть очень любопытным".
Всем давно и хорошо известно, что всякое критическое суждение позволяет судить не только о разбираемом сочинении, но — отчасти — и о личности критика. Как только "Пиковая дама" стала предметом литературоведческих обсуждений, выяснилось, что ее идеально гладкая, но совершенно непроницаемая поверхность является зеркалом очень высокого качества. Стоит исследователю сказать о повести несколько слов, и тут же готов верный портрет, где высказавшийся красуется на любимом коньке своих научных пристрастий и, как мы сейчас увидим, на фоне точного изображения умственной жизни эпохи.
Чтобы убедиться в справедливости последнего утверждения, зайдем в Политехнический музей на разразившийся 23 марта 1927 года диспут "Леф или блеф?" Мы успели как раз к заключительному слову В. В. Маяковского (речь идет о борьбе за Виктора Шкловского между представителями двух литературоведческих направлений— "формалистами" и теми "социологами", которым впоследствии предстоит получить наименование "вульгарных"):
"…Если вы читаете наших марксистов, вы видите, что они не знают фактов. Возьмем, например, изданное рекомендованное для учебных заведений произведение высокоученого Войтоловского. Он говорит о Пушкине, и говорит так: "Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, князь Елецкий, Томский, Гремин — это все несложные варианты однозначных дворянских типов. В их лице Пушкин дает своим современникам именно тот род поэзии, в котором последние нуждаются или которая при данном состоянии их взглядов и нравов может доставить им возможно больше удовольствия". Все правильно. Но Гремина-то у Пушкина нет. Гремин есть только в опере (с князем Елецким, заметим, та же история. — Л. И. — Т.). И он создает свое умозаключение на основании материалов, взятых из оперы. Можно ли считаться с ним как с марксистом? Когда против него возражает Шкловский — говорят: он против марксизма. Он против дураков от марксизма, а не против марксизма. Эта фраза не относится, конечно, к Войтоловскому, ибо Войтоловский, по сравнению с другими авторами, делал минимум ошибок" [166] .
166
Маяковский В. В. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 346—347. См. также: Войтоловский Л. Н. История русской литературы XIX и XX вв. М.; Д., 1926. Ч. 1. С. 23.