Столичный оборотень

Со временем мои периодические экскурсии в город на Неве стали обычным делом. Я больше не считал себя шизофреником – после того, как отправил из Питера телеграмму-»молнию» на собственный адрес и час спустя расписался в ее получении. Впоследствии адресов у меня стало два.

Как персонаж комедии Бомарше, я постоянно сновал между «здесь» и «там», нигде не задерживаясь на время, достаточное, чтобы пустить корни. Зато я имел уникальную возможность наблюдать, как год от года меняются сразу два крупнейших мегаполиса страны. Правда, иногда испытывал проблемы с ориентацией – откуда это и куда меня перенесло. Километровые очереди в Макдональдс и первый наборный щит с рекламой «Кока-колы» над площадью Восстания, реконструкция храма Христа Спасителя и возобновление богослужений в Казанском соборе, подтопленная Василеостровская и июльский ураган, горящие Мариинка и Манеж – все это для меня явления одного порядка.

Откуда и куда – еще полбеды, но вот о чем я совершенно не имел представления, так это ЧТО или КТО переносит меня из пункта А в пункт Б. Я «перекидывался» довольно часто, но ни разу – когда мне действительно этого хотелось. Мне больше не надо было приезжать на вокзал и совершенно не имело смысла напряженно думать о конкретной точке, где я хотел бы оказаться, воссоздавая по памяти лужайку на Марсовом поле или вид со смотровой площадки на Воробьевых горах. Место и время переброса никогда не зависели от моей воли. Иногда, засыпая в своей каморке на Электросиле и просыпаясь на покрытой росой скамейке в ботаническом саду МГУ или перекидываясь с москворецкого пляжа на берег Финского залива и оказываясь в одних плавках под проливным питерским дождем, я чувствовал себя монеткой, которую подбрасывает могучая рука судьбы.

Орел – Москва.

Решка – Питер.

Или наоборот.

…Они все-таки загнали меня! Измотали, как гончие – подраненную дичь.

Не подозревая о существовании друг друга, действуя независимо друг от друга, но так слаженно, точно обменивались сообщениями по какой-нибудь сверхмощной рации с дальностью действия в семь сотен километров: «Молот, молот. Я наковальня. Дальше объект ведете вы».

За последний час меня перекидывало раз восемь. И всякий раз я нос к носу сталкивался либо с ментовской «шестеркой», либо с троицей обозленных гопников.

Сейчас я стоял в центре сложного звездчатого перекрестка, спиной к узкой полоске зелени, которая, собственно, и делает Петровскую улицу бульваром, и чувствовал себя слишком слабым, чтобы пошевелить хотя бы пальцем. По правую руку от меня был поворот на Неглинную и уходящий вдаль Рождественский бульвар, а по левую… а по левую…

Мама!

Мамочка, родная, ну зачем?… Ради какого такого зова сердца тебе приспичило за две недели до поставленного срока прокатиться в поезде? Что за неуместная романтика, там же так трясет…

По левую руку от меня расходились почти перпендикулярно друг другу Загородный проспект и улица Ломоносова. Два луча, образующие все те же «Пять углов», только питерские. Хуже того, ровно посередине между Рождественским и Ломоносова что-то такое рябило в воздухе, едва уловимое и уж наверняка не имеющее названия. Что-то вроде вертикально протянутой веревки, которая кажется простой линией, если смотреть на нее одним глазом. Или узкой полоски поперек киноэкрана, где чуть-чуть меняется яркость, по которой только и можно догадаться, что этот кадр фильма склеен из двух.

А еще я почему-то отчаянно боялся обернуться, чтобы посмотреть, достаточно ли гладко стыкуются за моей спиной элементы двух таких разных, что впору сказать – чуждых друг другу пространств. Но сделать это было необходимо, потому что от ресторанчика «Шинок» ко мне, многозначительно улыбаясь и не вынимая рук из карманов, уже спешила команда гопников, а с улицы Неглинной нарочито неспешно выворачивала «шестерка» с голубыми номерами.

Я обернулся.

Я родился в «Красной стреле». Да-да! И еще раз: да-да, как стук колес на рельсовых стыках.

Крайняя степень маминой беременности не удержала моих родителей от сентиментальной поездки в Ленинград. «По местам половой славы», как однажды за кружкой пива признался отец, чем сильно меня шокировал. В результате я появился на свет где-то на полпути из Москвы в Ленинград. Но не в Бологом, это было бы слишком банально.

Рождался я совсем недолго, можно сказать, скоропостижно, за что моя мама, в принципе, должна быть мне благодарна. Схватки у нее начались сразу после Угловки, а уже на подъезде к Окуловке я осчастливил мир своим первым криком. Наверное, поэтому мама в детстве иногда называла меня «окуленком». Я не обижался, хоть слово и напоминало о детеныше какой-нибудь акулы.

Рожденный между Москвой и Питером, я, похоже, теперь пожизненно приписан к ним обоим. Моя судьба – в каждый момент времени находиться «здесь» или «там», и никогда – между. Но я не ропщу на судьбу. Напротив, искренне радуюсь порой, что в тот злополучный день моя мама не приобрела билет, допустим, на скорый Актюбинск-Нерюнгри.

Я обернулся и не обнаружил позади себя ни Петровского бульвара, ни, как можно было предположить, улицы Разъезжей. Прямо за моей спиной, загораживая весь остальной мир, из земли вырастала круглая башня с гладкими стенами из чего-то, напоминающего голубой мрамор. И еще она была очень большой. Даже не так, ОГРОМНОЙ. При попытке оценить ее высоту я чуть не завалился на спину, а голова у меня закружилась так, что это, наверное, стало заметно со стороны.

В основании башни я увидел две двери, обычные совковые двери, к тому же врезанные как-то косо. На фоне идеально отшлифованного мрамора, на котором я, как ни старался, не смог разглядеть ни единого стыка или шва, они выглядели неуместно и даже уродливо, будто матерное слово, нацарапанное на хрустальном яйце Фаберже. Дверь, расположенная слева от меня, была железной, выкрашенной в черный цвет, с отпечатком чьей-то подошвы в метре от пола, квадратной дырой на месте кодового замка и надписью «Подъезд № 14» на жестяной табличке с загибающимися краями. Правая дверь была отделана деревянными планками, частично оторванными, отчего напыленная зеленой краской фраза «Коля + Миша =» казалась незавершенной. Надпись, сделанная мелом на верхнем косяке, гласила: «Парадное № 15».

От созерцания меня отвлек знакомый свист.

Гопники были на подходе, не больше чем в пятнадцати метрах от меня. Сержант Хвостов, покинувший припаркованную «шестерку», отставал от них всего на пару шагов. Конопатый наконец перестал улыбаться и вынул руку из кармана. В лучах заходящего солнца блеснуло что-то короткое и тонкое, вероятно, шило. Сержант на ходу помахивал дубинкой – небрежно, словно тростью. В его бритом затылке отражалось другое солнце, тоже закатное, но не такое яркое.

Они приближались ко мне с двух сторон, не видя друг друга и уж подавно не замечая фантастического сооружения за моей спиной, явно нерукотворного, похожего на ось, на которую насажен глобус старушки-Земли.

«Черт! Беззубый и… потом подберу эпитет», – подумал я и снова повернулся к башне, выросшей здесь как будто с единственной целью – спасти меня, укрыв за одной из дверей. Вот только сперва мне, похоже, предлагалось выбрать, за какой именно.

Так подъезд или парадное?

Или вопрос стоит поставить шире?

Невский или Тверская?

Красная площадь или все-таки Дворцовая?

Летний смог или круглогодичная сырость?

Коэльо или Мураками, в конце-то концов?!

Я двинулся было к левой двери.