Столыпин
Шрифт:
Может, это не так и плохо?
Столкнувшись и раз, и другой с простыми людьми, – ведь не на небесах же жил губернатор, путаясь в понятиях их «ридной мовы», он решил залучить к себе местного наставника. Собственно, на первых порах так же поступал и в Ковно; это не вызвало там ни удивления, ни осложнений. Мог с любым литовцем изъясниться. Здесь же, когда пригласил к себе директора гимназии, пустяковая просьба вызвала шок. Досточтимый Стэфан Заборовский в замешательстве так терзал своего Станислава, что грозил и вицмундир вместе с орденом порвать. Не сразу в слова свое удивление связал:
– Пше
– Господин Заборовский – мне нужно объясняться с людьми.
– Люди или людцы?.. Одни знают польский и соседний немецкий, даже более далекий французский, другим – только с коровами изъясняться! Не может же пан губернатор…
– Может! – пришлось остановить велеречивого поляка – с русским орденом на русском вицмундире.
Дружелюбно угостив чайком, отпустил ни с чем.
Вот после того и занесли его ноги в Воскресенский православный храм – не самый лучший на фоне высоко вздымавшихся костелов. Просто самый близкий ко дворцу.
Батюшка Петракей – пожалуй, это было местное прозвище, а не рукоположенное имя, – был отменно стар, покорен и уже плохо понимал суть дела. Не то что ксендзы, молодым и фанаберистым цугом приходившие на аудиенцию!
Видать, и попивал грешный Петракей, но сквозь затененный ум все ж пробилось здравое понятие:
– Поучиться, ваше сиятельство?.. Оно бы можно, да мужиков нетути. По молодости я в Смоленске служил, так разве…
– Местных, отец. Кто говорит на этой самой… мове!..
– Мова, ваше сиятельство?.. Есть вельми добрая, но она бабской сути.
– Женской, отец, да?
– Да, ваше сиятельство. Эта суть с востока к нам приехала, из Минска. Тщатся наши православные открыть при гимназии класс этой самой «беларусской мовы». Да разве возможно? Стэфан Заборовский и на порог ее не пускает.
Истинно так, разговорился отец Петракей, особенно после того, как губернатор попросил его освятить дворец Понятовского. С ним-то и вошла эта «бабская суть». Ага, та самая, что хлеб-соль подносила! Губернатор встретил ее как старую знакомую. Лет восемнадцати, от силы двадцати. Больше и плат приспущенный не давал.
– Если не запамятовал, Алеся? Не смущайтесь, целоваться не будем! Учительница?
Она еще больше потупилась, но потом все же ответила:
– Три класса гимназии, пан губернатор, далей нельга было…
– Недоучилась, хоть и дворяне, а бедные. Чего ж, внучка… Пущай возле меня поживет. Вот помогает, и слава богу.
Столыпин только сейчас заметил, что она и дымящимся кадилом помахивает.
– За неимением другого притча… Отец диакон вторую неделю во хмелю. Кто знает, когда это у него кончится? – рассудительно пояснил без вины виноватый батюшка. – Наша Алеся не за диакона, вестимо, за помощницу.
Предчувствуя слабосилие и самого батюшки, он прежде всего пригласил его к столу, успокоив:
– Я не тороплю вас, отец. Прежде откушайте, а потом и делайте свое дело. Гоните всех прошлых чертей из этих стен!
Губернатор занимался делами в своем кабинете, – делами довольно запущенными, – а отец Петракей, видать, в свое междуделье не раз подходил к оставленному в гостиной столу, потому что под конец и сквозь толстые
стены пробилось отнюдь не святое:Ци дома, дома
Сам пан-гаспадар?
Добры вечар,
Наш пан-гаспадар!
Слышно было, как бормотала, успокаивала его прислужница. Остановившись в полураскрытых дверях, губернатор покачивал головой, посмеивался.
Ой, кали дома,
Выйди паслухай.
Голосок прислужницы уже яснее прорезался, гневливее:
– Дедо! Небарака! Як тебе не сорамна!..
Кой-что уже начинал понимать губернатор. Срамит деда! Но дед хоть бы что:
Добры вечар,
Выйди паслухай!
Ну как тут не выйти, когда на два голоса приглашают? Правда, второй со слезой, пугливо:
– Де-едо?.. Нас же выгонят! Ганьба буде…
Губернатор вышел, слезки утирая добрым словом:
– Не выгонят, детка. Ганьба… что это такое?..
Помощница так перепугалась, что и понятное объяснить не смогла, только одно:
– Ганьба… гэта ганьба и ёсць… сиятельство…
– Ну и прекрасно, детка, – по-отцовски приобнял ее за вздрагивающие плечики. – Алеся?.. Что-то много в моем доме Алесь! У вас всех девушек так зовут?
Видимо, от страху она кивнула. Столыпин уже совсем развеселился:
– Вот и первый урок! Усаживай деда за стол да и мне чарку налей. Как по-вашему будет чарка?
Пока эта, вторая Алеся толкала деда к столу, поколачивая в спину непотушенным кадилом, понятное уж совсем непонятным стало. Только одно:
– Ага, сиятельство… чарка, сиятельство…
Дед, чарку запрокинув, уже сам прояснил:
– Шклянка буде. Бо стекло же…
Губернатор оказался неплохим учеником, сразу подсек деда:
– А если не стеклянная? Серебряная?
Но и дед, маленько протрезвев, на учительский лад затянул:
– Стеклянная… серебряная… не, сребряных не бывае… Не бывает, ваше сиятельство! – в утверждение своей правоты даже сухоньким кулачком по столу пристукнул.
Алеся с глазами, полными слез и страха, потащила его прочь, но отец Петракей все-таки был тяжел для ее ручек. Столыпин позвонил в бывший при столе колокольчик.
Конечно, Недреманное око тут как тут, в полном своем служебном удивлении.
– Мы тут с православным отцом чертей гоняли! – не мог Столыпин остыть от смеха. – Отошли его домой с кем-нибудь, а через полчасика и за ней коляску пришли, – кивнул в сторону вовсе онемевшей девчушки. Капитан профессионально выполнил приказание: одной рукой прихватил деда под мышки, а другой принял кадило, все еще фукающее при встряске.
Когда они таким порядком убрались за двери, хозяин посерьезнее стал:
– Скоро и за тобой, Алеся, вернутся. Ну, расскажи пока, как ты живешь и что делаешь в Гродно? Судя по всему, ты довольно грамотная. Где родители?..
Как ни странно, эти простые вопросы ее успокоили. Не сразу, но прояснилось еще не начавшееся житие учителки.
Да, мы из дворян, но очень бедных. Отец, пока мог, служил гувернером у одного пана, я в гимназии смоленской училась. Как прогнали его за старостью, гимназию пришлось бросить. Маленько тоже помаялась в гувернершах, да взрослые сыновья стали приставать…