Столыпин

Он попросил не продолжать очевидное. Лишь одно: кто в Гродно послал несмышленую учителку?..

Выяснить не удалось: Недреманное око вернулся. Велел отослать ее домой, даже не спросив – куда. Вероятно, в сторону той же Воскресенской церкви. Недалеко было.

VI

Странная все-таки страна Россия!

Странно и непонятно перепуталось в ней все управление…

Чего, казалось бы, министру внутренних дел заниматься земством? Ну, копаются в людском, провинциальном мусоре подначитавшиеся западных книжонок либералы – и пусть себе копаются. Хоть чем-то заняты, бунтовать некогда. Да и какие они бунтари! Сабли бумажные, щиты книжные, кони истинно гоголевские. Старосветские помещики, не более того.

Но царский камергер и губернатор Гродненщины – по российским меркам, малюсенького, надо сказать, лоскутка империи, – все больше убеждался в правоте многорукого министра. Разве земство – не внутреннее дело России? Как и губернатора – занятия «беларусскай мовой»? Или местной историей? Так недолго и в «генералиссимуса» Костюшко обратиться! Или возня с хуторами, вывезенная еще из Ковенской губернии…

Он как раз собирал некое немыслимое совещание – дворян-земледельцев, более-менее крепких хуторян и хитрованцев-купцов, которые возле земли крутились. Кто усадит их за один стол? Да и не одного же дня дело. Потому и затянулось. Плеве словно подслушал его мысли. Упредил. Заставил пошевелиться.

Месяц всего и прошел, как губернатор уселся во дворце польского короля. И нате – изволь дать отчет о местном земстве!

Срочная депеша называлась, разумеется, по-чиновничьи: «Проект упрощенного земского самоуправления в Западных губерниях». Речь-то шла не только о Гродненщине – и Ковно, и Вильно, и внутренняя Польша под прожект подпадали. Но Столыпин разве царский наместник всего этого пестро-лоскутного края?

Губернаторская карета, ради узких дорог запряженная всего парой лошадей, мчалась из уезда в уезд. Само собой, позади еще несколько рыдванов с обслугой и разными припасами, в том числе и постельными. А впереди – верховые во главе с Недреманным оком.

Губернатор намеревался было упростить свой выезд, но капитан в шутливо-непререкаемом тоне запротестовал:

– Разве вы, Петр Аркадьевич, хотите помешать, чтоб меня произвели в майоры? Разве мне нужно запрашивать разрешение департамента полиции?

Ах, бестия! Наверняка уже запросил этот самый департамент… то бишь Алешку Лопухина! Славная штука – телеграф. Минутное дело, чтоб выезд губернатора обставить с королевским размахом. Знай наших!

Но король-то вроде без телеграфа обходился?..

Посмеиваясь над своим нынешним положением, он не забывал спутников угощать:

– Отец Петракей – вы же еще не завтракали?..

Тяжкий вздох, который означал только одно: ваше сиятельство, лучше скажите – не опохмелялся…

– Паважаная сударыня Алеся – частунак не згоден?..

Уже меньше стесняясь своего благодетеля, она смеялась на заднем сиденье:

– Пан-гаспадар делае памылки в нашей мове, але ничого, ёсць и поспехи. Трымайце дараженькую тройку… с нейким даже плюсом!

Милое дитя, хотя и в полном девичьем обличье…

Со старым батюшкой-дедком было проще: без слов приоделся по губернаторской благости. С внучкой же сплошные хлопоты. Были даже слезы: «Я знаю адрас пани Вольги, я напишу ей на вас жалобу…»

Хоть в соседнем рыдване ехал и официальный губернский секретарь со всеми письменными причиндалами, но дед и внучка представлялись более подходящими помощниками. Кто с крестом, кто с песней – все едино. Конечно, с местным дворянством он управится сам, но как быть с попутными хуторянами? Да и как их между собой согласовать? Не говоря уже о шинкарях, мелких еврейских лавочниках.

Понимал губернатор, что развел некое «гродненское министерство» – ни больше ни меньше! Может, и королевство? Не Станислав ли Понятовский, несостоявшийся муженек Екатерины, в ночи нашептывал… как это… да, «жальбу» запустевшего королевского замка!

Этот, встречный, замок был хоть и под гонтовой крышей, но ничего, справный.

– Дворянин? – самонадеянно покосился Столыпин на свою учителку, зная, что и у половины здешних дворян нет черепичных крыш.

– Не, крестьянин, – быстро определила учителка.

А Недреманное око определил еще ранее: покрикивал на выстроившихся поперек дороги людей.

Столыпин вышел из кареты, а с другого боку и отец Петракей поспешил, чтоб поперед крестом путь губернатора осенить.

– Капитан, капитан, потише, – остановил слишком ретивого служаку. – Не видишь?..

Свитки, но чистые, суконные. Сам старый хозяин в сапогах, сыновья попроще, в ременных чунях, вроде русских лаптей. Зато в валеных шляпах, которые подчеркивали их достоинство. Женщины в ситцевых платьях – отнюдь не в домашней тканине. Одна из молодаек на вышитом рушнике держала хлеб-соль… и чарку из того самого «шкла», про которое толковал отец Петракей. С низким, но не робким поклоном:

– Почастуйтесь, пан-гаспадар, кали ласка!..

– Ласка!..

– Это как ваше «пожалуйста», – вывела из затруднения Алеся. – Але поласковее…

– Ласка?.. Это прекрасно!

Капитан с обидой наблюдал, как губернатор отщипывает хлеб от каравая, макает в соль… а потом и чарку берет, без всякой брезгливости пригубляет.

– Что, отец? – обратился Столыпин к старику. – Хлеба хватило до новины?

Видно, старик не все понял, замялся, потому Алеся шепнула ему на ухо:

– Не будзе ганьбы, стары пень!

Переусердствовала, расслышал Столыпин. И поспешил успокоить:

– Не будет, хозяин. Неплохо живете? Крыша крепкая, хлеб, видать, свой, да и водочка казенная. Арендатор?

Это слово старик знал, на старшего сына, который вышел из дома тоже в сапогах, уважительно кивнул:

– Гэта ён арендник.

Столыпин все-таки плохо представлял, как себя вести с молчаливыми, настороженными поселянами. Все они с детства усвоили: добра от власти не жди!

Однако ж откуда прознали о приезде начальства? Столыпин заранее маршрут не определял, тем более каждому хуторянину не сообщал, – куда дорога выведет. Вот тебе и телеграф – самый точнейший!

Попрощавшись с этими хуторянами, дальше он уже ничему не удивлялся. Даже самый бедный хуторок под драной соломенной крышей – видать, в бескормицу для коровки содрали, – и тот встречал «пана-гаспадара» у дороги. Правда, тут уже с плачем, с протянутой детской рукой. И муж не стар, и жена еще в рабочей поре, а ребятишки босые и в рваных холщовых рубашонках. Канючат:

– Пане добродеи… пане!..

Старшие уже лет по тринадцати – пятнадцати помалкивают. Но вид затрапезный и голодный.

Положив в замызганную детскую руку невиданный, наверно, в этой семье червонный, ни о чем не расспрашивая, он ехал дальше.