Столыпин
Шрифт:
– Сами посудите, ваше величество. Взять губернатора из Саратова, по сути провинциала, и противопоставить его не только петербургскому чиновничеству – всей сплоченной оппозиции в Думе. Это, пожалуй, обречь главное министерство на провал…
Николай II не перебивал, и надо было договаривать до конца.
– Сдается мне, ваше величество, для такого министерства потребен человек, который сможет обуздать столь задиристую Думу и…
– Насколько я изучил вас, Петр Аркадьевич, – перебил государь, – вы тоже принадлежите к людям задиристым?
Сейчас и Столыпин вынужден был улыбнуться:
– Я имел в виду авторитет! Авторитет высочайше утвержденного министра. Его способность навести порядок в России…
– …как на Саратовщине? Нас это вполне устраивает.
Столыпин не уступал в начавшемся споре:
– Даже
– Да, да, на кадетов, – впервые подал голос Горемыкин.
Николай II небрежно отмахнулся от него:
– А если мы не желаем министра из случайного думского большинства?
– Тут я вполне согласен с вами, ваше величество. Но одно мое имя может вызвать бурю в Думе. Не знаю, с чьей это подачи, но за мной уже тянется шлейф черносотенца…
У государя просыпался зов романовских предков:
– А если мы на этот, чуждый нам, шлейф наступим ногой? – Он даже притопнул, если не петровской, то все же царской ногой.
В конце затянувшейся беседы, которая мало походила на официальную аудиенцию, Столыпин просто поднял сложенные, как бы для молитвы, ладони:
– Умоляю вас, государь, избавить меня от ужаса нового положения! Я пойду на эту должность только в том случае, если вы прикажете мне… ибо я, как верноподданный, обязан и жизнь отдать!..
Николай II секунду помолчал.
– Да! Приказываю вам, Петр Аркадьевич Столыпин. И благословляю вас – на пользу нашей России.
Говоря это, Николай II взял его руку обеими руками и горячо пожал ее.
Столыпину оставалось только поцеловать руку благословившего царя и сказать:
– Я повинуюсь вам, ваше величество!
У Николая II, у Горемыкина, да и у самого Столыпина на глазах были слезы…
Но дописывал он семейное письмо уже не столь сентиментально:
«Да, мой ангел. Мой хранитель.
Жребий брошен, сумею ли, помогут ли обстоятельства, покажет будущее. Но вся Дума страшно настроена, обозлена основными законами, изданными помимо Думы, до сформирования кабинета, и будут крупные скандалы.
Если ждет меня неуспех, если придется уйти через 2 месяца, то ведь надо быть и снисходительным – я ведь первый в России конституционный министр внутренних дел…»III
Столыпину пришлось работать при странном председателе Совета Министров…
Министр внутренних дел в России был главным министром; мало того, что ему подчинялись полиция и жандармерия – он же назначал губернаторов и генерал-губернаторов. Но все-таки негоже было прыгать через голову председателя. Но что же делал Горемыкин, поняв, что Витте навязал через голову избирательный закон, давший преимущество крестьянам? Да ровным счетом ничего. Тешил свое старое, чиновничье самолюбие: мол, все само собой разумеется, и депутаты, так поспешно, в революционной суматохе, избранные в Думу, придут к нему на поклон.
Ан нет! Они чувствовали свое положение: царь-батюшка на них полагается. В кои-то веки пригласил даже в Зимний дворец. Более того, самолично перед ними, сермяжными, речь говорил:
– Я буду неуклонно покровительствовать учреждениям, которые я даровал, будучи заранее уверенным в том, что вы приложите все силы, чтобы служить родине, удовлетворять нужды столь близких моему сердцу крестьян…
А к депутатам-крестьянам примыкали конституционные демократы, в просторечии кадеты, и разные другие левые партии, вплоть до большевиков. Да и возглавлял Думу кадет Муромцев, который тоже играл с мужиками в кошки-мышки. А мужики-думцы, уже побывавшие в Зимнем дворце, пред очами самого царя-батюшки, теперь ждали только одного: нового земельного закона. Но его-то как раз и не было. Да никто особо и не стремился к этому. Даже кадеты, кричавшие «об отчуждении помещичьих земель». А большевики знали, что «отчуждение» без революций невозможно. Так что царь был сам по себе, правительство само по себе, а Дума?..
Оппозиция в Думе, хоть и имевшая полное большинство, занималась черт знает чем! Власти ломали головы, чем занять строптивых депутатов, и, вместо того чтобы обсуждать земельный закон… подсовывали вопрос: «О постройке прачечной и оранжереи в Юрьевском университете».
Дума
взъярилась, Дума пошла в штыки. Тем более после слов, высказанных в Таврическом дворце самим Горемыкиным:– Аграрная реформа, основанная на принудительном отчуждении частновладельческих земель, является безусловно недопустимой.
Вот так – ясно и понятно!
За мирный разговор с думцами были только два человека – Столыпин и министр иностранных дел Извольский. Остальные подхихикивали Горе-Мыкину.
Столыпин попытался вернуть проект «Об общинном землевладении», еще ранее составленный «государством Витте» – и отвергнутый Государственным советом. Он был умереннее и умнее кадетского, но председатель не пропустил и этот в общем-то лояльный закон. Столыпин промолчал…
Он понимал, что его время еще не пришло.
А что Горемыкин?
Да ничего. Все так же старческое горе мыкал. Его, видите ли, никто не понимает…
Мудрено было понять шепелявые, невразумительные слова. Тем более старчески-ребяческие деяния; он публично изволил заявить:
– Ни ногой!
Да, он больше ни ногой не ступит в бунтарскую Думу. Но ее же всенародно избирали? По избирательному закону, который хоть и в революционном страхе, но был подписан царем. Да, «царь испугался, издал Манифест!..»
В испуге цари, императоры, короли и всякие другие калифы могут многое наговорить, но слово ведь не воробей: раз вылетело, так вылетело. Не в Люксембурге каком-нибудь – по 150-миллионной России разлетелось. Как было не острить штыки крестьянским депутатам?! Не добившись толку от правительства, – не оранжереями же Юрьевского университета заниматься – они стали сами сочинять и обсуждать законы…
…«О принудительной экспроприации земель у крупных собственников»…
…«О национализации всех земель государства»…
…«Об уничтожении всякой частной собственности на землю, чтоб объявить ее общественным достоянием».
Мужички лет на тридцать вперед заглядывали…
Царь выходил из дворца разве что на прогулку, по парковым аллеям, где за каждым кустом сидела охрана. Председатель Совета Министров, забыв про Думу, на домашних диванах тешил старческие геморрои. А министр внутренних дел?..
Не мог же он забыть грозы еще не утихавшей революции.
1 мая 1906 года убит начальник петербургского порта вице-адмирал Кузьмич…
Затем покушение на коменданта Севастопольской крепости генерала Неплюева. Боевики Бориса Савинкова, в святой ярости многое перепутав в намечавшихся планах, и самого «генерала террора» привели было уже на виселицу – только «безумство храбрых», как провозглашал российский Буревестник, вырвало Савинкова накануне исполнения приговора из крепостной одиночной камеры…
…восстание в Кронштадте…
…боевики Пилсудского убили в Польше 33 солдат и полицейских…
…в той же Варшаве убит генерал-губернатор Вонлярский…
…неизвестно уж кому подчинявшиеся московские боевики купили автомобиль «Форд» и стали разъезжать по Москве, расстреливая стоявших на постах городовых…
Самое время министру внутренних дел ходить по гостям! Но он именно это и делал. Когда-нибудь да кончатся патроны. Он тоже человек. Не привык он в одиночку горе мыкать.
Из Франции приехал оставшийся без дела бывший директор департамента сыскной полиции Алешка Лопухин, брат Александр тоже оказался дома. Почему бы, бросив на служебный стол доносы и кровавые депеши, не посидеть за приятельским столом?
Столыпин заявился с фатовским видом, в расстегнутом министерском мундире и с революционной молитвой:Шли на приступ. Прямо в грудь
Штык наточенный направлен.
Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
Кто-то шепчет: «Не забудь…»
– Да уж как тебя забудешь… – поднялся навстречу отдохнувший от полицейских бурь, располневший на заграничных хлебах Лопухин. – Как живешь, свист-гимназист?..
– Министр! Не забывай субординацию. Я-то живу по-министерски, а ты не хочешь еще послужить?
– Да уж избави бог! Вовремя меня от революции отринули. Теперь – ни за какие коврижки! Согласись, все равно выгонишь?
– Да уж наверняка… Растолстел… хрен полицейский! Проспал все на свете. Порасплодил разных брешко-брешковских, кропоткиных, ульяшкиных… и беспардонных провокаторов вроде Евно Азефа!
Говоря друг другу гадости, они обнимались, а братец Александр спешно подновлял уже порядочно опустошенный стол, договаривая: