Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания

Размазав идейного противника по стенке, Туровский снова возник передо мной. Настроен он был более чем решительно, и пощады на его лице я прочитать не смог.

— Встать!

Туровский вдруг превратился из чересчур горячего ученого в настоящего строевого офицера.

— Шагом марш обуваться!

Приказ начальника — закон для подчиненного. С тяжелым сердцем я поплелся в прихожую. Проклятые хромачи никак не лезли на ноги. Я измучился, но попросить ложечку для обуви не смел. Когда, наконец, я закончил процедуру и выпрямился, моим глазам предстала такая картина.

Слева, в проеме двери, скрестив на груди руки, с видом гордого римского патриция, уничтожившего орду варваров, высился кавторанг Туровский. Усы вздыблены, глаза метают молнии, только сабли не хватает. Справа у двери на кухню его жена. Она тоже успела переодеться, выглядела очень соблазнительно в короткой юбочке, выгодно подчеркивающей красивые ноги, и обтягивающей футболке, детально обрисовывающей остальные женские достоинства. Друг друга они не видели. Зато я их обоих — прекрасно.

— Ну что? — спросила Светлана беззвучным жестом.

Я опустил глаза и отрицательно покачал головой.

— Одну минуту! — Она сделала руками ободряющее движение и решительно вышла к мужу.

— Юрочка! Можно тебя на минутку?

И не дожидаясь ответа, подхватила того за руку и увлекла за собой в комнату. Тот попытался вывернуться, но уверенная женская рука ласково, но твердо направила движение мужа в нужную сторону. Дверь за ними закрылась. Я же остался в пустой прихожей в совершенно глупом положении: уйти нельзя, остаться тоже. Первые пару минут супруги звуков не подавали вообще. После послышался звериный рык Туровского, периодически прерываемый сеансами тишины. Постепенно сеансы становились все продолжительней, а рычанье моего учителя все короче. Потом оно вовсе прекратилось. По моему разумению, на это ушло минут десять. Потом дверь тихонько открылась.

На переднем плане стоял Туровский. Был он красен, словно свежевыкрашенный аварийный щит на контрольной проверке корабля. Да и вообще, был он несколько взбудораженным. За его спиной, застенчиво улыбаясь, его красивая супруга поправляла прическу. Туровский, не глядя мне в глаза, а осматривая прихожую, словно видя ее впервые, протянул руку.

— «Бегунок»!

Я судорожно залистал тетрадь в поисках заветной бумажки.

— Белов, быстрее!

Кажется, кавторангу очень хотелось побыстрее покончить со всеми формальностями. Слава богу! «Бегунок» нашелся, и я протянул его Туровскому.

— Юра, не забудь! Ты обещал!

Света грациозным жестом протянула мужу ручку. Юра издал стон умирающего тигра и быстрым росчерком что-то написал. Потом с видом человека, у которого рухнули все идеалы, отдал мне бумагу.

— На, осенью все равно пересдавать заставлю… наверное.

— До свидания! Счастливого отпуска!

Тепло улыбаясь, очаровательная Светлана помахала мне рукой из-за широкой спины своего щепетильного мужа.

Как я оказался на улице, и не помню. Лишь там я осмелился посмотреть в «бегунок». На злополучной бумажке размашистым почерком было написано всего одно слово — «хорошо». И внизу подпись. Уже в обед следующего дня я получил отпускной билет и уехал в Москву.

Не знаю, что побудило жену Туровского помочь мне, нахальному лентяю, вломившемуся в их дом в самое неподходящее время. Не знаю. Может быть, она просто вспомнила курсантские годы своего Юрика, когда ждала его в увольнение, а он, наверное, тоже получал двойки.

Гробовые доски

служба военного до безобразия проста. Приказали. Выполнил. Доложил. И никаких глупых вопросов.

Командир РПК СН «К-44» капитан 1 ранга Баженов В. Н.

Система, а точнее училище, — это не только место, где из мальчика делают мужчину и офицера, это место где, образно говоря, этого мальчика жить учат… по уставу, со всеми вытекающими веселостями и правильностями этого самого устава. И учить жить начинают именно с того места, где мальчик и живет. Со шконки, то бишь с коечки, а значит, и с кубрика, и с умывальника, и уж, само собой, с гальюна. А любая учеба — это в первую очередь и ее контроль. А контроль — это и есть смотр казармы.

Смотр казармы — это не просто квинтэссенция того, что все нормальные люди называют военным маразмом. Это и есть воплощенный в жизнь маразм. Но чрезвычайно веселый, хотя и изматывающий, как морально, так и физически. Вот, кто, например, из гражданских может ответить на вопрос: что больше всего характеризует военнослужащего? Никто. А ответ чрезвычайно прост. Какова тумбочка курсанта, таков и он сам! И если у нерадивого и неаккуратного гардемарина в тумбочке все навалено, как попало, и еще сверху засунуты кеды, на которых лежат слойки из чепка, а поверх всего шестидневные караси, пахнущие смертью, то у примерного, а значит, аккуратного и передового военнослужащего в тумбочке все лежит, как в строю. Расческа, платочек, ниточки с иголочками, зубная щетка в футляре и мыло в мыльнице. Про зубную пасту и бритву и говорить нечего. И все разложено по ранжиру, а не как попало, и максимум чего в тумбочке есть лишнего, так это пара учебников и письма из дома. И укладки в баталерке выложены в шкафах повзводно, и у каждой бирочка есть с фамилией, и даже толщина каждой уложенной вещи одинакова. И снова, как в строю. Внизу брюки и темные фланелевки, выше все светлое, а на самом верху, чистый и отглаженный гюйс сияет. А уж о том, что все должно быть натерто, выровнено и надраено, тут и говорить нечего. И вот утром рота уползает на занятия, и начинается это самая фантасмагория, называемая смотр казармы.

Третий курс. Весна. После завтрака в казарме остался только я как старшина роты, дневальные с дежурным по роте и командир. К этому времени, мы уже успели рассовать по тумбочкам «аварийные» наглухо запаянные полиэтиленовые пакетики с девственно чистыми шильно-мыльными принадлежностями. Проверили наличие навсегда пришитых к кроватям прикроватных ковриков и ножных полотенец с гигантской буквой «Н». Отбили рантики на заправленных кроватях и выровняли их под нитку, предварительно прощупав все матрасы на предмет запрятанных курсантских трусов. Все укладки были поправлены еще раз, а уж про натертый мастикой центральный проход, бирки на утюгах и вылизанные дучки в гальюне и говорить нечего. Прошлый смотр рота провалила на все 100 %, и на этот раз командир лично руководил подготовкой, да так, что даже у меня появилось призрачное предчувствие, что нас пронесет. Смотр, как правило, производили несколько человек, от начальника вещевой службы до электрика, и мог даже заглянуть сам адмирал, но по большому счету, окончательно все оценивал только один человек: начальник строевого отдела капитан 2 ранга Заславский. Как правило, на такой должности в училище серостей никогда не было, но Заславский по личной легендарности превзошел всех и вся, носил прозвище Конь и внушал почтительный ужас всем без исключения кадетам, независимо от курса. Вот от его окончательной оценки и зависела степень раздирания задницы старшины роты после этого мероприятия.

Заславский появился как всегда внезапно, козырнул дневальному по роте и покатился по всем помещениям своей знаменитой походкой быстро семенящего тюленя. Мы с командиром еле успевали за ним, а кавторанг семеня по роте, только кидал назад замечания, которые мы с командиром старательно фиксировали в блокноты. На мое удивление, ничего криминального начальник строевого отдела не нашел, все выданные им замечания носили общий характер, и основанием для «высочайшей порки» служить никак не могли. Видимо, это обстоятельство озадачило и самого Заславского, и он, тормознув в коридоре после тщательного, но безрезультатного осмотра дучек в гальюне, ненадолго задумался и рванул в то место, где всегда можно было найти массу таких замечаний, что в военное время годились вплоть до расстрела. Начальник строевого отдела пошел в сушилку осматривать калориферы.

Сушилка — это особенное место, смысл которого кроется в самом ее названии. Там все должно сохнуть. В первую очередь обувь, ну а затем и выстиранная форма военнослужащих. У нас сушилка представляла собой узкую комнату, одну стену которой занимали огромные батареи, закрытые огромными дверцами. Дверцы эти никогда не закрывались до конца, по причине огромного количества обуви, рассованной в батареях. Ну а где обувь, там, собственно, и ее запах, перемешанный с запахом потных пяток, флотского гуталина, влажной кирзы и хрома. Влажность в сушилках поддерживалась огромным количеством стираных роб и белоснежных фланок, висящих на веревках. А если учесть еще и то, что, по традиции, в сушилках, за неимением другого места, оборудовался небольшой спортзал, с гирями, самодельными штангами и собранными где попало разнокалиберными гантелями, то можно представить, что за вертеп являло собой это помещение. Заславский проковылял в сушилку и, обозрев ее состояние и тот максимально возможный порядок, который мы попытались там навести, сдвинул фуражку на затылок, и изрек:

— Вот, товарищ командир… видите?

Командир неуверенно кивнул. Видеть-то он видел, но вот на чем акцентироваться, пока не понял.

— И ты, Белов, иди сюда.

Я протиснулся между офицерами и тоже попытался увидеть что-то из ряда вон выходящее. Такого, и на мой недальновидный старшинский взгляд, не обнаруживалось.

— Непорядок, командиры, непорядок.

И командир роты, целый капитан 3 ранга, и я, старшина роты, пристыжено молчали, опустив очи долу. Обоим было ясно, что Заславский за что-то зацепился взглядом и сейчас роте поставят полный «неуд», со всеми вытекающими последствиями.