Стою за правду и за армию

После тостов за обожаемого монарха, наследника престола, Главнокомандующих и других лиц императорской фамилии Скобелев предложил выпить за здоровье полка. При этом в умной, прочувствованной речи он вспомнил последовательно все подвиги, совершенные славным полком, все тяжелые невзгоды, выпавшие на его долю в период кампании, высказал, наконец, уверенность, что полк постарается твердо укрепить в себе все эти знания и боевую опытность, приобретенные такими тяжелыми трудами, и не будет почивать на лаврах, как это часто бывает. Что если потребуются новые усилия, новые жертвы, то он уверен, что полк окажется на высоте своего призвания и не пожалеет своих отважных, боевых сынов для защиты царя и родной земли…

– Пью еще раз здоровье молодцов-казанцев! – закончил свою энергичную, сильно подействовавшую на всех присутствующих речь Михаил Дмитриевич.

«Ура, уррааа!..» – долго носилось над офицерской палаткой, над Георгиевскими крестами и даже над турецким полумесяцем, и бокалы офицеров высоко поднимались над столами. Замечательный человек был этот Михаил Дмитриевич! Скажи эту самую речь другой – все выслушали бы ее совершенно хладнокровно, спокойно. Теперь же у редкого человека внутреннее волнение не отражалось на лице, у редкого офицера не стояли на глазах слезы… Речь Скобелева, конечно, не могла быть особенно приятна для наших недавних врагов, высшие военные представители которых сидели между нами. Хотя, по всей вероятности, они, по незнанию русского языка, ничего и не поняли из нее, но по тому впечатлению, которое она произвела на всех, по тем восторженным «ура», которые вырывались из наших грудей, турки, вероятно, догадались, что дело идет о каком-нибудь патриотическом вопросе, что в эти минуты им не следовало бы здесь присутствовать…

Это заметно было по их несколько смущенным лицам… Но Скобелев был великодушен и умел щадить самолюбие врага. Еще не затихли раскаты этого оглушительного «ура», которое вызвала его последняя, дышавшая порохом, речь, как Михаил Дмитриевич снова поднял свой бокал и громко предложил тост за Фуада-пашу и за турецкую армию.

Начались чоканья наши с бокалами недавних врагов… Турки были в восторге… Фуад-паша отвечал очень умной и энергичной речью на французском языке. За ним говорили другие турецкие генералы. Особенно разумную и энергичную речь сказал один из пашей, какой-то бригадный командир. Разбирая вкратце действия наших и турецких войск в минувшую кампанию, он положительно отдавал предпочтение первым, восхвалял русского солдата, удивлялся его мужеству и дисциплине и находил в высшей степени поучительными действия наших генералов. Словом, сделал нам форменный панегирик… Другие паши слегка морщились только, слушая увлекательную речь своего словоохотливого коллеги.

Конвой турецкий (человек тридцать), помещавшийся в небольшом, сравнительно с крестами, полумесяце, был тоже не забыт, и здесь роль хозяев исполняли наши фельдфебели и унтер-офицеры. Здесь дело было гораздо проще, хотя ничуть не скучнее. Не было, правда, никаких тостов, спичей и изъяснений, и господа фельдфебели и унтер-офицеры объяснялись с гостями исключительно на своем родном диалекте с прибавлением разве мимики. Но гости и хозяева, тем не менее, отлично понимали друг друга, и бутылки быстро опорожнялись. Я несколько раз заглядывал туда и каждый раз возвращался обратно с хохотом.

– Эй, брат Ахметка (или просто: «Ну ты, красноголовый азиат!»), выпьем с тобою, что ли! – приставал какой-нибудь Ковалев или Степанов к здоровому турецкому драгуну, объясняя очень наглядно свое предложение щелчком по воротнику…

И Ахметка, самодовольно осклабясь, сейчас же принимал налитую ему чарку и начинал что-то быстро говорить на своем тарабарском языке.

– Да ты, брат, пей, чего там много разговаривать… Вон еще надо этому долгоносому налить…

И посуда моментально опорожнялась, а затем следовала та же сцена с долгоносым… Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотне казаков 8-го полка пришлось разводить по домам как господ турецких офицеров, так равно и их конвойных солдат, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обеда, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.

Глава V

Я забыл упомянуть, что еще в Чаталдже мы всем штабом, со Скобелевым во главе, и с горною батареей снимались у походного нашего фотографа Иванова. Но в то время с нами не было любимца Михаила Дмитриевича – Жирарде. Поэтому, желая, чтобы и его воспитатель принял участие в нашей группе, Скобелев попросил Маркова съездить в Константинополь и привезти оттуда лучшего фотографа. Дня через два фотограф явился, и мы все снялись перед палаткой Михаила Дмитриевича. Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.

В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось: скоро ли и нам удастся поплыть в родные края? Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию и что нам придется поэтому двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного внимательного глаза.

Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда. Заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым…

Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей, и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленные жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.

На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом – довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало… Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.

Как-то вечером, недели за две до нашего выхода из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали. Я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни приблизительно следующие:

Madame, я вам сказать обязан —Я не герой, я не герой,Притом же я любовью связанСовсем с другой, совсем с другой!