Страдание и его роль в культуре

В рамках научной проблемы христианского культа страдания необходимо сказать об отношении этой религии к сексуальной жизни (болезнью первозданного брака назвал эту связь С. Н. Булгаков). Осуждение сексуальной жизни, которая приносит людям радость и является основанием и естественным условием бессмертия человека, в христианстве может принимать самые крайние, даже уродливые и преступные, формы, приводить к нелепым выводам, например, к каким пришел Л. Н. Толстой в «Крейцеровой сонате». Если христианство сексуальную жизнь осуждает, то ее антипод — страдание, наоборот, восхваляет, хотя практически все живые существа размножаются сексуальным путем. Такова природа, но это не снимает вопроса о том, почему христианством все-таки так сурово осуждается сексуальная жизнь.

Думается, что эта принципиальная позиция христианства представляет собой проявление инфантилизма, который наиболее свойствен психопатии вообще и истерической в частности, т. е. религиозное осуждение сексуальной жизни является проявлением инфантильных психопатических тенденций. Полиморфность инфантилизма, как известно в психиатрии, указывает на то, что различные структуры личности претерпевают неодинаковые воздействия и уровень ретардации в них различен.

Ретардированные структуры личности оказываются наименее устойчивыми при столкновении с жизненными трудностями и с ними связана наиболее выраженная патология. В сексопатологических установках христианства зафиксирован пубертатный период сексуального развития личности, когда вопросы секса вызывают, с одной стороны, острое и даже болезненное любопытство, а с другой — страх и отвращение, боязнь испачкаться, прикоснуться к чему-то нехорошему, чем-то заразиться. При ненормальной ретардации и ригидности соответствующие негативные эмоции навсегда закрепляются в личности и начинают определять весь спектр ее отношений к лицам противоположного пола и сексуальной жизни в целом. У некоторых людей названные переживания при блокировании потребностей способны детерминировать совершение сексуальных преступлений и преступлений по сексуальным мотивам, но это лишь один из возможных выходов из ситуации.

Психотравмирующие сексуальные переживания возникают в том случае, если соответствующие физические и психологические потребности по разным причинам остаются неудовлетворенными. Подобные переживания возникли в ранних христианских (иудео-христианских) общинах с их аскетизмом и постепенно приобрели форму четкой религиозной позиции о грехопадении и греховности человека. Названные неудовлетворенные потребности не могли не вызывать страданий (которые, конечно, возникали и по другим причинам), полностью заслонивших естественные радости бытия, в том числе связанные с сексуальными отношениями. Страдание заместило радости и стало культом.

Казалось бы, христианство можно было бы назвать антиэротическим, однако это верно лишь частично. Для него эрос — как маяк в безбрежном мазохистском море, который очень манит и в то же время отталкивает. Если первое имеет естественные истоки, то второе искусственно взращено. В таком состоянии сознание всегда эгоцентрично и ничего, кроме себя, не осознает, что способствует постоянной концентрации внимания на определенного рода объектах, образах и переживаниях. Казалось бы, этим сознание неизбежно обрекает себя на уничтожение, но это совсем не так: осуждение эроса и влечение к нему, равно как и тесно сплетенный с ними культ страдания, властно заявляют о себе на протяжении многих веков.

Культ страдания изначально сложился в иудаизме, а в христианстве стал формироваться с момента распятия Христа, с того времени, когда Творец решил отправить на землю и на заклание своего собственного Сына (кстати, единственного), что вызывает потребность защитить радости жизни. «Христианство с самого начала по существу и в основе было отвращением к жизни и пресыщением жизнью, которое только маскировалось, только пряталось, только наряжалось верою в «другую» и «лучшую» жизнь. Ненависть к «миру», проклятие аффектов, страх перед красотой и чувственностью, потусторонний мир, изобретенный лишь для того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу, к успокоению, к «субботе суббот» — все это всегда казалось мне, всегда с безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой опасной и жуткой из всех возможных форм «воли к гибели» или, по крайней мере, признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения жизни, ибо перед моралью (в особенности христианской, т. е. безусловной моралью) жизнь постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как жизнь по своей сущности есть нечто неморальное; она должна, наконец, раздавленная тяжестью презрения и вечного «нет», ощущаться как нечто недостойное желания, недостойное само по себе. И сама мораль — что если она есть «воля к отрицанию жизни», скрытый инстинкт уничтожения, принцип упадка, унижения, клеветы, начало конца?!»^[39].

Христианская религия есть бесконечная боль и плач человека о себе, своих смертной доле, ничтожестве, неискупаемых грехах, вечной вине. Он, и только он — носитель зла, не только абстрактный человек вообще, но и каждый конкретный.

В этом аспекте знаменательны слова А. Камю о том, что как только христианство миновало свой триумфальный период, оно подверглось критике со стороны разума. Точно в той мере, в какой отрицалась Божественность Христа, муки снова стали участью человека. Обездоленный Христос лишь один невинный среди многих, которых представители ветхозаветного Бога прилюдно казнили^[40]. Камю прав: критика христианства, конечно, была, более того, предпринимались попытки вообще изгнать христианство. Но муки человека наступили не в этот период, они всегда имели место. Христианство делало все от него зависящее, чтобы уменьшить страдания, связанные со страхом смерти, но одновременно прибегало к жесточайшим пыткам в отношении тех, кто хотя бы немного вызывал подозрения, что он не верит в единственно правильного Бога и во все догмы учения о Нем.

Камю, несомненно, прав, утверждая, что на протяжении двух столетий, когда подготавливались общественные потрясения конца XVIII в., одновременно революционные и святотатственные, все усилия вольнодумства были направлены на превращение Христа то ли в блаженного, то ли в глупца, чтобы вернуть Его в мир людей с их благородством или ничтожеством. Так был подготовлен плацдарм для наступления против враждебного неба. Плацдарм был создан, но оказалось, что его создатели, эти святотатцы — большевики и нацисты — ненавидят род людской гораздо яростнее, чем любые инквизиции. Поэтому страдания людей вышли за все мыслимые границы.

Главной причиной трагизма человека является время, которым он не может овладеть и которое постоянно грозит его существованию, особенно если иметь в виду каждое конкретное лицо. За время своей истории он узнал очень много, ему иногда даже кажется, что все известно о времени даже после смерти. Но от этого страх перед временем отнюдь не ослабевает, тем более, что он одерживает победы над пространством, в том числе в космосе. Поэтому, если поставить вопрос, кто господствует над человеком — время или пространство, несомненно, преимущество надо отдать первому. Человек реже страдает из-за того, что ему не удается расширить свое физическое или психологическое пространство, но гораздо чаще по причинам невозможности преодолеть время, хотя это осознается им далеко не каждый раз.

Именно пытаясь овладеть временем и пространством и вырваться из трагического круга рождения и распада, человеческая мысль ушла в мистицизм и виртуальный мир. Но в итоге даже мистицизм не дал реальной возможности вырваться из-под актуальной власти времени и пространства, поэтому мистические поиски никогда не иссякнут. Мистика есть форма ухода от психотравмирующей действительности.

Уже древний человек искал возможность преодолеть свою смертную природу, в том числе с помощью выхода из профанного времени в священное. М. Элиаде вывел общую формулу: человек, «живущий» в мифе, выходит из профанного хронологического времени и входит во время с другими свойствами — священное время, являющееся одновременно изначальным и неопределенно часто повторяющимся. То, что оно неопределенно часто повторялось, вероятно, открывало захватывающие дух перспективы — все время возрождаться и возвращаться. Человек вполне мог предполагать, точнее, предчувствовать, что в священном времени не будет испытывать изматывающее чувство вины и страдать, а то, что оно неопределенно часто повторяется, вселяло надежду на возвращение ему силы и молодости.

Страдание можно рассматривать как следствие хаоса и разрушения, а также как сами хаос и разрушение, или, иначе, как нечто, включенное в их рамки. Если понимать страдание таким образом, то можно сказать, что «Герника» П. Пикассо представляет собой средоточие хаоса и разрушения, т. е. само страдание. П. Тиллих же полагал, что эта картина проникнута духом протестантизма, точнее, духом протестантского вопроса. Он имел в виду, что протестантизм делает акцент на бесконечной дистанции, разделяющей Бога и человека; подчеркивает конечность человеческого существования, его подвластность смерти, но прежде всего отчуждение человека от его подлинного бытия и рабскую зависимость от демонических сил — сил саморазрушения. Неспособность человека освободиться от этой зависимости побудила деятелей Реформации создать учение о воссоединении человека с Богом, когда действует только Бог, человек же только принимает. Если рассматривать «Гернику» как выдающийся пример художественного выражения человеческого удела в наше время, станет очевидным, считает Тиллих, негативный пафос этого произведения, его протестантский характер. Вопрос о человеке в мире, полном вины, тревоги и отчаяния, встает перед нами с потрясающей силой^[41].

Не очень понятно, почему внутренний смысл «Герники» наполнен именно протестантизмом, почему вопрос о человеке в мире, полном вины, тревоги и отчаяния, поставлен именно этим направлением. Такие сложнейшие проблемы крайне волновали и многие другие религиозные культуры, но несомненно, что «Герника» потрясает сосредоточением в ней вины, тревоги и отчаяния. Они и, следовательно, страдание возникают в первую очередь вследствие наличия в мире могучих сил разрушения. Вину могут переживать и те, которые не смогли его предотвратить, но прежде всего те, кто разрушает, тревогу же и отчаяние испытывают те, кто видит хаос и разрушение, а поэтому страдает. «Герника» выражает все это в крайней степени страстно и трагично. Можно полагать, она еще выносит обвинительный приговор человечеству, утверждая, что оно никогда не излечится от желания убивать и разрушать. Я склонен присоединиться к этому приговору.