Страницы жизни русских писателей и поэтов

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови".

В феврале следующего года вышли критические статьи на том "Стихотворения Лермонтова", которые явились для Белинского раскаянием за прошлые незрелые взгляды. Он писал: "Боже мой! Как я изменился!… Но эта метаморфоза – общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный читатель, изменитесь, если еще не изменились… Но прежде, чем закончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы можете меня читать или не читать – как вам угодно, но, бога ради, не смотрите с ненавистию как на человека злого и недоброжелательного, на того, кто в лета сурового опыта, обнажившего перед ним действительность, протирая глаза от едкого дыма лопающих, подобно шутихам, фантазий, на все смотрит мрачно, всему придает какую-то важность и обо всем судит желчною злостью: может быть это происходит от того, что некогда сердце билось одним бесконечным, а в душе жили высокие идеалы, а теперь его сердце полно одного бесконечного страдания, а идеалы разлетелись при грозном светоче опыта, и он своим докучливым ворчаньем мстит действительности за то, что она так жестоко обманула его".

Изменилось отношение критика и к "Горе от ума". Об этом свидетельствует письмо к Боткину от 10 декабря 1840 года: "… всего тяжелее мне вспоминать о "Горе от ума", которое я осудил с художественной точки зрения и о котором говорил свысока с пренебрежением, не догадываясь, что это – благороднейшее гуманистическое произведение, энергический (и притом еще первый) протест против гнусной расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников, против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного холопства … должно было развить и идею отрицания, как исторического права, не менее первого священного, и без которого история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото".

В следующем письме от 28 июня 1841 года слышатся восклицания, прозревшего человека: "Во мне развилась какая-то дикая, бешенная, фантастическая любовь к свободе и независимости человеческой личности… Я понял и французскую революцию. Понял и кровавую любовь Марата к свободе… Гегель мечтал о конституционной монархии, как идеале государства, – какое узкое понятие! Нет, не должно быть монархов, ибо монарх не есть брат людям. Люди должны быть братья!"

Смена настроений – одна из черт Белинского. Восторг сменился безнадежностью. "Мы люди без отечества, – считал он, – нет, хуже, чем без отечества: мы люди, которых отечество – призрак". Снова наплыв оптимизма. "Россия по преимуществу – страна будущего. В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Тогда будут у нас и поэты, которых мы будем иметь право равнять с европейскими поэтами первой величины… Да, у нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль – об этом еще рано пока нам хлопотать. Наши внуки, наши правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими…"

6

И.С.Тургенев оставил нам словесный портрет Виссариона Григорьевича: "Это был человек среднего роста, на первый взгляд довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, со впалой грудью и понурой головой. Всякого, даже не медика, немедленно поражали в нём главные признаки чахотки… Лицо он имел небольшое, бледно-красное, нос неправильный, как бы приплюснутый, рот слегка искривлен; маленькие частые зубы. Густые белокурые волосы падали клоком на белый, прекрасный, хотя и низкий лоб. Я не видывал глаз более прекрасных, чем у Белинского. Голубые с золотистыми искорками в глубине зрачков, эти глаза, в обычное время полузакрытые ресницами, расширялись и сверкали в минуты воодушевления. Голос у Белинского был слаб, но приятен…".

По характеру Белинский был общительным человеком, несмотря на это, испытывал душевное одиночество. Как-то, в разговоре с А.Я.Панаевой, Виссарион Григорьевич коснулся темы одиночества, сказав: "Право, околеешь ночью, и никто не узнает! Мне одну ночь так было скверно, что я не мог протянуть руки, чтобы зажечь свечу".

"Женитесь", – был ее ответ. "А чем я буду кормить свою семью? Да и где я найду такую женщину, которая согласилась бы связать свою участь с таким бедняком, как я, да еще хворым? Не, уж, придется мне околевать одному!.."

Белинский был ярым сторонником эмансипации женщин. "Мы в деле женщин,– говорил он, – ушли не далее индейцев и турок. Получая воспитание хуже, чем жалкое и ничтожное, превратное и неестественное, скованные по рукам и ногам железным деспотом варварских обычаев и приличий, жертвы чужой, безусловной власти всю свою жизнь, до замужества – рабы родителей, после замужества – вещи мужей, считая за стыд и грех предаться вполне какому- нибудь нравственному интересу, например, искусству, науке,– они, эти бедные женщины, все запрещённые им Кораном общественного мнения блага жизни хотят, во что бы то ни стало, найти в одной любви – и, разумеется, почти всегда горько и страшно разочаровываются в своей надежде… Бедная, для неё в этом столько счастья, тогда как только Манилов-мужчина способен найти в этом своё счастье…".

Несмотря на приступы неуверенности и порой, разочарования в женщинах, Виссарион Григорьевич мечтал найти такую, которая сможет понять его душу, стремления и стать надежной опорой в жизни. А вообще он был воздержанным в разговорах о женщинах. В их обществе смущался, стараясь, как можно быстрее покинут его.

Тургенев вспоминал: "Сам он почти никогда не касался этого деликатного вопроса… По понятию Белинского, его наружность была такого рода, что никак не могла нравиться женщинам; он был убеждён до мозга костей, и, конечно, это убеждение усиливало его робость. Я имею причину предполагать, что Белинский, со своим горячим и впечатлительным сердцем, со своей привязчивостью и страстностью, Белинский, всё-таки не был никогда любим женщиной… В молодости он был влюблён в одну барышню, дочь тверского помещика; это было существо поэтическое, но она любила другого, и притом она скоро умерла. Произошла также в жизни Белинского довольно странная история с девушкой из простого звания; помню его отрывистый, сумрачный рассказ о ней… Сердце его безмолвно и тихо истлело…».

Одно время Виссарион Григорьевич горячо увлекся молоденькой мастерицей. Желая поднять ее образование и культуру до своего уровня, наткнулся на непонимание, отчего впал "в бешенное исступленное отчаяние или в мёртвую апатию". Второй, безответной любовью, заставившей его страдать в течение трех лет, была родная сестра Михаила Бакунина – Александра Александровна.

В 1843 году Москве, в доме писателя Лажечникова, Белинский встретил миловидную тридцатидвухлетнюю Марию Васильевну Орлову – классную даму Екатерининского института. Оказалось, она читала его статьи и после одной из них, написала автору и получила ответ. Затем еще письмо, еще и еще.

Уезжая, Виссарион Григорьевич понял, что именно Мария Васильевна – женщина его мечты. Он писал ей из Петербурга: "Я разорван пополам, и чувствую, что недостаёт целой половины меня самого, что жизнь моя не полна, и что я тогда только буду жить, когда вы будете со мной, подле меня. Бывают минуты страстного, тоскливого стремления к вам. Вот полетел хоть на минутку, крепко, крепко пожал вам руку, тихо сказал вам на ухо, как много я люблю вас, как пуста и бессмысленна для меня жизнь без вас. Нет, нет – скорее, скорее – или я с ума сойду".

Вот и еще одно письмо к возлюбленной: пылкое, страстное: "… Пусть добрые духи окружают вас днем, нашептывают вам слова любви и счастья, а ночью посылают вам хорошие сны. А я, – я хотел бы теперь хоть на минуту увидать вас, долго, долго посмотреть вам в глаза, обнять ваши колени и поцеловать край вашего платья. Но нет, лучше дольше, как можно дольше, не видаться совсем, нежели увидеться на одну только минуту, и вновь расстаться, как мы уже расстались раз. Простите меня за эту болтовню; грудь моя горит; на глазах накипает слеза: в таком глупом состоянии обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дело! В мечтах я лучше говорю с вами, чем на письме, как некогда заочно я лучше говорил с вами, чем при свиданиях. Что-то теперь Сокольники? Что заветная дорожка, зеленая скамеечка, великолепная аллея? Как грустно вспомнить обо всем этом, и сколько отрады и счастья в грусти этого воспоминания".

Под бурным потоком объяснений Мария Васильевна не устояла. Однако ее родители не воспринимали неимущего молодого человека мужем их дочери. Он же был иного мнения, изложив его в письме А.Я.Панаевой: "Мы оба пролетарии, – моя будущая жена не молоденькая и требований никаких не заявит… ". Когда встал вопрос о венчании и свадьбе, невеста отказалась ехать к жениху в Петербург. Ему пришлось потратить время на письменные уверения выехать.

Венчание состоялось 12 ноября 1843 года в церкви Строительного училища на Обуховском проспекте. Молодые сняли квартиру в доме Лопатина на углу Невского и Фонтанки.