Странники в ночи

Решение не созрело, не оформилось в виде конкретного намерения, но оно уже захватило прочные позиции. Андрей снова опустился на диван. Он засыпал в объятиях радиоволн, и ни картина, ни то, что скрывал холст, больше не терзали его. Ему снились осенние луга, багряный закат, чистый источник - не нарисованные, а реальные.

Вторично он проснулся около полудня, открыл окна. Предстояла поездка к Свиридову - Андрей так и не объяснился с ним по поводу рукописи, отделавшись маловразумительными репликами по телефону. В ванной, намыливая щеки кисточкой для бритья, Андрей раздумывал, что сказать издателю.

Во двор он спустился с опаской. Собаки не было. Ее не было и вчера, когда Андрей пришел домой, но она могла затаиться где-то возле машины.

Однако она так и не появилась. Андрей сел в машину, вывел её со двора, переключил скорость. Порывшись в коробке с кассетами, он выбрал голландскую группу "Ливин Блюз", зарядил магнитолу, нажал кнопку.

Вместо неповторимого голоса Джона Фредрикса, поющего о том, как он лгал женщине по имени Шайлина, из стереодинамиков потек зловещий шепот. Он расползался по салону, омерзительный, липкий, просачивался, казалось, под кожу сквозь поры. Ни одного слова нельзя было разобрать четко, тембр голоса все время менялся от мужского к женскому, с одной и той же угрожающей интонацией. В одном месте Андрей уловил что-то вроде "заблокирована память", в другом - "глубоко, глубоко внизу", но и в этих словах он не был до конца уверен. Создавалось впечатление, что тот, кто записал гадкий шепот на кассету с "Ливин Блюзом" (а это была именно та кассета, с наклейкой, надписанной рукой Андрея) или мало заботился о внятности, или не мог либо не хотел её достичь. Это походило на тайную запись с помощью плохого любительского микрофона, да ещё неудачно установленного - запись чего-то вовсе не предназначенного для посторонних ушей, какого-то отвратительного обряда, мерзкого колдовства. Такое колдовство пряталось от людей, оно обращалось к чему-то абсолютно бесчеловечному, холодному, скользкому, что было бы без всякой жалости брезгливо раздавлено, если бы люди его нашли.

Андрей вытащил кассету, держа её кончиками пальцев, как держал бы шевелящееся, перепачканное в слизи насекомое, и выбросил за окно. Другие кассеты он проверять не решился. Он чуть не плакал от обиды. Почему ОНИ (кто бы они ни были) сделали это? Ведь стирать с принадлежащих человеку кассет дорогую для него музыку, которую он долго искал, подбирал с любовью - это все равно, что обокрасть его дом. Впрочем, до такой аналогии они могли и не додуматься... Может быть, они мыслят совершенно иначе.

ОНИ? Андрей нервно засмеялся. Обязательно нужно пойти куда-нибудь, например, в театр. Если они смотрят, пусть видят. Если нет... Да плевать на них. Обязательно нужно пойти - не сегодня, так завтра, послезавтра, в ближайшее время.

А там, откуда передавали "Пинк Флойд", вдруг подумал Андрей, там за океаном, сейчас ночь...

23

В незапамятные благословенные дни люди не спеша добирались до театра в каретах, успевали настроиться на зрелище, которое вскоре медленно развернется перед ними на сцене, густо заполненное звуком и цветом, принесет им аромат спектакля, сольет гармонично с действием. Теперь же "Вольво", "десятки" и "БМВ" как бы невзначай тормозили у театрального здания, нелепо прекрасного, вынырнувшего из прошлого века.

Андрей по-старомодному не спешил. Едва различимая надежда не позволяла ему быть торопливым. Раскрыть одну тайну при посредстве другой или просто поменять их местами - какая разница?

Девушки с любопытством смотрели ему вслед, сдержанно вращаясь манекены в черных, синих, блестящих одеяниях до самой земли. Он шел между ними прямо и ровно, он, манекен с отсутствующим взглядом, застывшим лицом.

Из буфета доносился стойкий запах кофе, негромко хлопали пробки открываемых бутылок шампанского, шуршали обертки шоколадок. Прозвучал мелодичный музыкальный сигнал, заменяющий здесь традиционный звонок. Он повторился, и Андрей, приняв торжественный вид, переступил порог зрительного зала, словно вошел в храм, на дверях которого написано "Вход после третьего звонка запрещен". Как будто после третьего звонка начнется непристойное событие, и присутствовать на нем вроде бы даже и неловко...

Олег Инаковский со своей экстравагантной труппой почти обещал такое непристойное событие. Металлические конструкции, громоздящиеся на сцене без занавеса, с равным успехом могли изображать сад, небесный свод, интерьеры дворца или городской сквер. Еще до начала спектакля на хромированных трубах загорались и гасли разноцветные лампочки, отчего сооружение вдобавок напоминало и фантастический звездолет. Судя по комментариям в программке, выход за пределы Земли по сюжету не предполагался, так что скорее всего тут имелся в виду некий дерзкий выход за пределы себя.

Имя Олега Инаковского кричало с программки крупными черными буквами на красном фоне, фамилии актеров составляли длинный список мелким шрифтом. Андрей сел в кресло. Величаво гасла гигантская хрустальная люстра под потолком.

На сцене возникли юные мужчины и женщины, упакованные в трико. Они не просто стояли, а уже точно стояли насмерть, как раненые бойцы, готовые до последнего вздоха отстаивать эстетические позиции режиссера. Их одухотворенные лица светились жаждой донести правду до того самого зрителя, который пришел за обманом, хотя отношения Инаковского с правдой чрезвычайно осложнялись его запутанными и порой взаимоисключающими принципами в искусстве.

Главная героиня растерянно побрела вдоль рампы. В прозрачном и обильном белом платье она олицетворяла чистоту и недосягаемость, но в момент, долженствующий подчеркнуть психологическую кульминацию начального этапа действа, она разорвала одежды до пояса. Андрей услышал, как заскрипели кресла, засопели потяжелевшие мужчины в них.

Дымчатый суперзанавес, отделивший сцену от зала во время балетного номера, сделал неясным не только зрелище извивающихся под настырную музыку тел, но и смысл данного зрелища. Но возможно, смысла не улавливал только Андрей да ещё несколько простодушных зрителей, потому что кресла снова скрипели и трещали, слышались шорохи, побеждающие даже отчаянные музыкальные аккорды - в зале шла какая-то своя жизнь, отличная от жизни на сцене и слитая с ней.

В паузах между музыкально-балетными феериями актеры говорили негромко, точно боялись поторопить развязку, но к концу первого акта их голоса зазвучали пронзительнее и громче - как будто антракт означал гибель всего окружающего. Герой произнес воодушевленную трагическую речь, подобно прокурору, вдруг заговорившему о любви. Потом заметались лучи - красные и белые, тревожно и неистово, актеры бросались друг на друга в световых фонтанах. Схватка разлучила влюбленных, и смерть расставила все по прежним местам.

Стремительность действия поначалу завораживала Андрея. Казалось невозможным делать то, что делали актеры Инаковского - летать по хрупким конструкциям, взмывать вверх и пикировать вниз, спрыгивать на выдвижные мостики, падать, вскакивать, снова падать. Андрей едва не зажмуривался, когда мертвенный синий свет сменялся розовым,

/вселяющим надежду?/

и красный вспыхивал перед тем, как на полсекунды воцарялась черная ночь, потом так и не изгнанная из углов.

Огни полыхали, сердца людей на сцене стучали - где надо, сильнее, а где не надо, слабее. Белые нейлоновые тела (призраки?) пугали зрителей, уверенно перемещаясь в воздухе. Не хватало капельки крови... Чей-то беззубый шамкающий рот проглотил слишком много чужого воздуха и отделил мысли от чувств.

Первый акт завершился, и зал рукоплескал стоя.

Зажегся свет, огромный, преисполненный тепла, свет единственной многотонной люстры,

/спрута/

нависшей над залом. Зрители расходились, устремлялись в буфет по принципу "раз другое, то непременно лучше", обменивались впечатлениями о спектакле.

Андрей стоял возле своего кресла. Он тоже только что аплодировал, и тоже стоя, что его несколько удивило. В поисках знакомых, которые могли присутствовать в театре, он огляделся, не зная еще, для чего ищет их: чтобы направиться к ним или напротив, загодя отойти прочь. Но этот вопрос так и остался умозрительным: знакомых не оказалось.