Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944

Получилось так, что маме пришлось быть в эвакуации в Казани, а папа приехал в Чистополь. Мама была прикомандирована как переводчица к семье французского писателя-антифашиста Жана Ришара Блока. Ж.Р. Блок и его жена Маргарит покинули Францию, оккупированную гитлеровцами, и нашли убежище в СССР.

Приехав в Москву, Жан Ришар стал активно выступать по радио, вещающему на Францию, эти выступления слушали тысячи французов, черпая в них силы для борьбы с фашистами. У Блока были и личные счеты с оккупантами: одна из его дочерей – Франс – была участницей Сопротивления. Она и ее муж были казнены немцами.

Мама помогала Блоку готовить тексты для выступлений по радио и переводила на русский его статьи для газет. Он публиковался в наших газетах – «Правде», «Комсомольской правде», «Красной звезде».

Когда часть Союза писателей была эвакуирована в Казань, Блоки и мама тоже оказались в этом городе. Маме пришлось разрываться между Москвой, куда она ездила по делам Союза, Казанью и Чистополем, где она бывала редко и очень страдала от разлуки с родными людьми. Меня мама любила больше всего на свете, я была поздним и единственным ребенком, часто болела, и она, не щадя себя, посвятила мне всю свою жизнь.

Папа снял комнату в Чистополе на улице Льва Толстого, в доме 36 (сейчас этого дома уже нет, на его месте построен новый).

Чистопольский период оказался ужасным в жизни папы. Мало того, что он вынужден был жить порознь с мамой, он еще оказался в профессиональной изоляции – невостребованный как художник, в отрыве от привычной профессиональной среды. В Москве он близко дружил с Александром Осьмеркиным, был хорошо знаком с Лансере, Фальком, Машковым, Кончаловским, с семьей архитектора Шехтеля. Среди писателей и членов их семей, оказавшихся в Чистополе, у него почти не было знакомых. Исключение составляла семья искусствоведа Александра Германовича Шора и его жены, детской поэтессы Маргариты Ильиничны Ивенсен.

Бывая у них, он имел возможность говорить на близкие ему темы. (Девочки Шоров – Агда и Гедда – находились, как и я, в интернате.)

Александр Плигин. 1912

Папа всегда был очень нервным, уязвимым человеком, а трудности жизни в Чистополе резко усугубили его состояние. Одной из самых больших бед было отсутствие работы – не только по профессии, но и любой, которая могла бы поддержать его существование. Одно время он устроился на стройку и что-то зарабатывал, но это длилось недолго. Когда была эта работа, он выделял из своих скудных средств какие-то суммы, которые передавал для меня дедушке и бабушке. Он меня очень любил и страдал не только от своей нищеты, но и оттого, что не может мне помочь.

Страницы письма Александра Плигина жене. 1943

При переезде из Казани в Чистополь его выбросило из кузова грузовика, он сломал ногу, лежал в больнице, ходил на костылях, а потом с палкой. И надо еще добавить, что с дедушкой и бабушкой у него сложились трудные отношения. О том, как тяжко ему пришлось в эту пору, свидетельствуют его письма. Вот несколько отрывков из письма маме:

«…Я ездил на три дня в Берсут для погрузки дров. Туда ехали (10 человек) на барже, а обратно пришлось идти до пристани 8 км пешком, да городом 3 км. Едва дошел. Да и сама погрузка – очень тяжелая работа, поленья длиной метр, а толщиной до аршина и весом 3–4 пуда и больше. Таскали на носилках, по 2 челов. по мосткам на баржу. Натаскали всего 80 кубометров, из которых на мою долю досталось кубометров 6–7, так как работал я не так продуктивно, как другие…

…Возвращаюсь к вопросу о службе. Уволили меня по сокращению штатов, а штаты сократили по сокращению работы…

…Тотчас же после увольнения я бросился в колхоз, где работал мой знакомый по больнице…»

Но там у папы тоже не получилось устроиться на работу. Он голодал. «…Должен сказать, что за всё пребывание в Чистополе я не купил ни грамма масла… и ни одного яйца».

Не о моем ли папе идет речь в стихотворении Е. Евтушенко «Мед»:

В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,

Где голодало всё и мерзло,

На снег базарный бочку выставили Двадцативедерную! – меда!..Дальше говорится о художнике, который обменял свои ботинки на мед:

…Художник старый на ботинках

Одной рукой шнурки разматывал,

Другой – протягивал бутылку.

Глядел, как мед тягуче цедится,

Глядел согбенно и безропотно

И с медом – с этой вечной ценностью —

По снегу шел в носках заштопанных».

Говоря об этом времени, я не могу не сказать о своей страшной вине перед папой. Она меня мучает постоянно. Совсем незадолго до своей смерти (может быть, это было накануне) он пришел ко мне в интернат: вижу, как он стоит передо мной, высокий, худой, плохо одетый, с палкой… и я постеснялась его, сказала, чтобы он ко мне больше не приходил. Боже мой, как я могла ему такое сказать… Это была наша последняя встреча. 16 апреля 1943 года он покончил с собой. Нет мне прощения в жизни, я была уже не маленькая девочка, мне было девять лет. А я не защитила его, не утешила, оттолкнула на смерть.

Мама мучилась всю жизнь, что не была в то время в Чистополе. Будь она тогда с нами, несчастья бы не случилось.

Папа похоронен на городском кладбище в Чистополе. Ему было шестьдесят два года.Помоги, Господи, ему там!

Марианна Ковальская-Френкель «Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»

Когда я приезжаю в Москву (а живу я сейчас на юге Израиля в городе Беэр-Шева), то всегда стараюсь побывать на Плющихе, где прошло мое детство и откуда я уехала в эвакуацию. Вхожу в темноватый двор-колодец, где чаще всего мы, дети, гуляли, играли в прятки, убегали от хулигана Юрки…

Марианна Ильинична Ковальская-Френкель. 2000-е

Квартира наша на третьем этаже принадлежала моему дедушке Льву Яковлевичу Френкелю. Он был директором завода «Каучук», который построил этот дом.

Примечательно, что дедушка выбрал одну из худших квартир, где никогда не бывало солнца. Вероятно, что тогда это было в порядке вещей, как и решение хозяев квартиры поселить в ней друзей моего отца – дядю Васю с женой тетей Симой. Мы прожили с ними до начала войны, на которой дядя Вася погиб, а Сима эвакуировалась с заводом «Каучук» в Свердловск и осталась там навсегда с филиалом завода.

В эту квартиру деда и привел в 1930 году его сын Илья, молодой поэт, свою жену – пианистку Елизавету Лойтер. В эту квартиру летом 1931 года Елизавета Эммануиловна Лойтер, моя мама, привезла новорожденную дочку – меня. Здесь, в двух комнатах, где значительное место занимал казенный рояль «Бехштейн», мы (мама, я и папа, в то время уже довольно известный поэт Илья Львович Френкель) и прожили до начала войны.

Мама работала в Московской государственной филармонии – выступала в концертах как солистка, сотрудничала с замечательным чтецом Владимиром Николаевичем Яхонтовым. После войны стала одним из ведущих лекторов-музыковедов.В первые дни войны папа ушел корреспондентом фронтовой газеты «Во славу родины», а в начале июля 1941 года мы с мамой уехали с детьми писателей в эвакуацию.

Жизнь в Чистополе неразрывно связана для меня с памятью о маме, пианистке Елизавете Эммануиловне Лойтер. В интернате она на протяжении 1941 – начала 1942 гг. работала воспитательницей группы старших девочек, среди которых были Наташа Чалая (будущая Наталья Крымова), Гедда Шор, Мура Луговская и многие другие. Маму очень любили, ласково называли Елэмчик. Дружба с воспитанницами продолжалась и после возвращения интерната в Москву.

Выступление Елизаветы Лойтер на одном из военных кораблей Северного флота

Невзирая на очень нелегкие бытовые условия – почти регулярные перебои подачи электричества, холод в помещениях, – мама не забывала свою профессию пианистки. Она не раз выступала в чистопольском культурном центре – Доме учителя. В воспоминаниях членов писательской колонии не раз встречаются более или менее подробные рассказы об этих концертах. Так, например, в дневниках драматурга А. Гладкова в записи от 22 декабря 1941 года читаем: «От него [Б.Л. Пастернака] я собираюсь в Дом учителя на концерт пианистки Лойтер… Пастернак идет со мной. На концерте в скудно освещенном маленькой керосиновой лампой зале все сидят в шубах и шапках… Холодище адский. Лойтер играет Баха, Бетховена, Листа, Чайковского. Пастернак слушает удивительно. Вместе со всеми аплодирует, потом идет за кулисы и целует руку пианистке…»

Елизавета Эммануиловна Лойтер

Мама занималась и организацией нашей интернатской самодеятельности. В памяти многих остались поставленные ею выступления, почти небольшие спектакли, по стихам моего папы поэта Ильи Френкеля, приславшего маме с фронта поэму «Комсомольский саперный» и песню «Давай закурим!» Музыку к этой песне, написанную мамой, мои друзья, бывшие в интернате, до сих пор помнят и считают наилучшей из всех, написанных на эти стихи.

Через много лет в вышедшем в конце 80-х годов сборнике песен военных лет я узнала подробности истории о том, как появилась самая популярная музыка к «Давай закурим». Автор музыки, композитор Модест Табачников в конце 1941– начале 1942 года находился в той же прифронтовой станице Каменской, где была в то время редакция газеты И. Френкеля, но знакомы они тогда еще не были. Кто-то из друзей принес композитору стихотворение «Давай закурим», а также стихи В. Дыховичного «Одессит-Мишка». «В тот же вечер, – рассказывал Табачников, – я обе эти песни в один присест, как говорится, и сочинил…» На другой день композитор показал их заведующему отделом пропаганды и агитации фронта, который обе песни забраковал: «Никому эти песни твои не нужны». Тем не менее Табачников рискнул и без разрешения «сверху» передал их друзьям из фронтового ансамбля, который начал исполнять их перед бойцами, принимавшими обе песни на ура.

Позднее, посетив Москву, Табачников показал «Давай закурим» Клавдии Шульженко. Песня ей понравилась, и она включила ее в свою театрализованную программу «Города-герои», с которой выступала на Ленинградском и других фронтах.…Вместе с профессиональной балериной Джеммой Васильевной Баркгаузен мама ставила с нами различные танцы, среди которых наибольшим успехом пользовался революционный этюд на музыку Рахманинова, где я солировала в ночной рубашке с алой лентой на голове. В памяти ребят он остался как «танец дохлой Маринки».

Кинотеатр в Чистополе, где проходили собрания и вечера с участием писателей, музыкальные выступления пианистки Елизаветы Лойтер и скрипачки Елены Лунц

Со своей самодеятельностью мы посещали госпиталь. Раненые очень радовались нашим концертам.

Мы жили на втором этаже бывшего Дома крестьянина, а вечерами часто спускались вниз, где стоял инструмент, рояль или пианино, не помню, и слушали игру Стасика Нейгауза. Еще из интеллектуальных занятий запомнились уроки немецкого: до сих пор остались в памяти строки из «Лорелеи» Гейне.

Мы все, девочки десяти-одиннадцати лет, научились вязать на спицах. В основном вязали носки: ведь зимой стояли очень сильные морозы! Клубки шерсти служили нам также мячиками – они прекрасно отскакивали от деревянных стен. Наряду с глупыми стишками и песенками, которые тайком от взрослых мы пели вместе с ровесниками-мальчишками, мы с не меньшим интересом слушали нашего вундеркинда Никиту Бескина.Конечно, трудности военного времени нас не миновали. Хотя мне казалось, что кормили нас сравнительно прилично, тем не менее мы не раз подбирали на улице сырые картофелины и с удовольствием их в таком сыром виде и ели.

Программа литературно-музыкального вечера в Чистополе

Вспоминается забавный эпизод, как, гуляя по городу, мы, группа девочек, увидели нескольких мужчин в незнакомой военной форме. Мы тут же решили, что это шпионы, и стали следить за ними. Не помню, как долго мы проявляли бдительность, но вскоре узнали от взрослых, что это – поляки в польской военной форме.

Мы ходили в городскую школу, где учились вместе с местными ребятами. Не помню, какие у нас были взаимоотношения, но осталась в памяти фраза, с которой эти ребята обращались к учительнице, когда им надо было выйти во время урока: «Я в уборную схожу-у?»Я очень много и серьезно болела в Чистополе, часто лежала в изоляторе. Но несмотря на это и на постоянное беспокойство за папу, время пребывания в интернате осталось в памяти как очень светлое и даже радостное. Думаю, это было главным образом связано с тем, что мы были тесно спаянным коллективом, а наши воспитатели хорошо понимали нас.

Илья Френкель в начале войны

Елизавета Эммануиловна Лойтер и Илья Львович Френкель

В начале 1942 года мама уехала из Чистополя в Москву, а затем постоянно выезжала с бригадами артистов на фронт. Получив вести о моем тяжелом заболевании, с которым в интернате не могли справиться, мама вернулась в Чистополь, чтобы увезти меня с собой. Эпопея возвращения в Москву была довольно тяжелой. Из Чистополя в Казань мы летели в самый разгар морозов на открытом самолете У-2. В Казани пришлось ночевать у совсем незнакомых людей. Каждое утро мама со мной, совсем больной, тащилась пешком в аэропорт, но улететь не удавалось. Кончилось тем, что мы поехали поездом. Мама была, конечно, отчаянно смелой: ведь у меня не было пропуска, необходимого, чтобы въехать в Москву. На наше счастье, соседом по купе у нас был какой-то высокий военный чин, который подключился к решению этой проблемы. По его предложению, меня при приближении к Москве спрятали на багажной полке за чемоданами, перед тем как в вагоне проверяли пропуска. Таким образом, в конце 1942 года я оказалась в Москве.

Более простые и сердечные отношения, существовавшие между людьми во время войны, сказались в том, что по возвращении интерната в Москву я довольно долго прожила в семье литератора Эгарта (мама была на фронте) и спала в одной кровати с его дочерью Фридой. Мама почти не была знакома с ее родителями, но Фрида была в Чистополе ее воспитанницей, и этого оказалось достаточным, чтобы меня приютить.На протяжении долгих лет, прошедших после войны, даже прожив уже почти два десятка лет в Израиле, у меня сохранились прежние теплые чувства к городку на Каме и к моим дорогим друзьям по интернату.