Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944

В Чистополе неподалеку от интерната высилось громадное здание Второго часового завода. После войны почти всё взрослое население Союза носило на руках часы Второго часового завода, но в те годы сомневаюсь, что там производили часы. Какие-то ученые, похожие на Королева, мелькали изредка. Конечно, главной достопримечательностью Чистополя оставалась улица Володарского, главная улица, которая вела от Камы в центр города. Сам город был детищем этой славной реки. Река питала город кислородом, энергией, самой жизнью. Для нас это была река-праздник. Временами, устав от замкнутого, душного пространства интерната, мы спешили по центральной улице к реке, чтобы набраться воздуха и оптимизма.

Дом на улице Володарского в Чистополе, где жил Б. Пастернак

Очень часто, когда я шла по улице Володарского, навстречу мне попадался Пастернак. Это было отдельное явление, понять которое мне было очень сложно, потому что я была еще ребенком; но интуитивно я понимала масштаб этого человека, этой личности. Он всегда шел медленным, размеренным шагом, смотрел поверх голов, углубленный в самого себя. Это был воистину небожитель, хотя нередко у него в руках были самые что ни на есть обычные вещи. Помню, однажды он шел и нес под мышками очень хорошо подшитые валенки. Стояла суровая, но спокойная, сухая зима, он нес обувь для своего пасынка. Было удивительно смотреть, как этот красивый, высокий человек идет, смотрит в небеса и несет валенки под мышками.

Обычно, подойдя к нашему интернату, он своим знаменитым, зычным, можно даже сказать, трубным голосом, восклицал:

– Ста-а-сик! Ста-а-а-сик!Стасик выходил, они общались. Потом выходила и Зинаида Николаевна, потом Пастернак шел на кухню, жена его подкармливала. Питание у нас было хорошее, но скудное, мы никогда не наедались. Мяса нам никогда не давали, ели мы одни потрошки. Зато у нас была замечательная повариха. Она была венгерка, тоже из числа антифашистов, и очень вкусно делала сладости. Она варила сахар, потом подкрашивала его какими-то специями и разрезала квадратиками. Были и голубые, и розовые, и желтенькие, и зеленые, и беленькие. Нам давали по одному квадратику к чаю. Это было наслаждение и бесконечные загадки, кому что досталось и что бы это могло означать.

Борис Пастернак с сыном Леонидом. Чистополь, 1942

После ужина устраивали замечательные вечера. Большой зал столовой делился на две половины. В глубине – собственно столовая, а первая его часть – как бы гостиная с роялем. Так как публика была очень культурная, то к вечеру, когда сотрудники освобождались от роли воспитательниц, кухарок, уборщиц, появлялась необходимость культурного общения и общения вообще с людьми своего круга.

Бывали очень славные музыкальные концерты, а то и вечера мелодекламации, старинного вида искусства, который теперь почти исчез. Часто приходил Борис Пастернак и читал переводы Шекспира, над которыми он тогда работал. Скромный зал сидел не шелохнувшись, магия звучного слога была неотразима.Длинные зимние вечера при лампаде мучили несказанно. Охрипнув от романсов, мы очень заскучали по красивому, округлому, сочному слову. Все наши книги для чтения, домашние библиотечки остались далеко, в довоенной жизни. Нам, однако, сильно повезло с воспитательницей. После Чичеровой, срочно уехавшей из Чистополя, нашей воспитательницей стала Марья Михайловна, актриса Ленинградского БДТ. Ее чудом вывез из блокадного Ленинграда близкий родственник, моряк, писатель, кажется Марьямов. Она была абсолютно одинока, и ее устроили к нам работать воспитательницей. Любила она театр без памяти, я оказалась для нее самой подходящей кандидатурой, чтобы излить всё то, что она любила, о чем мечтала. Она мне рассказывала о тайнах сценического искусства, о великом актере Николае Фёдоровиче Монахове, которого она обожествляла.

Городской театр, где впервые было поставлено «Нашествие» Л. Леонова

Между прочим, она стала мне давать уроки искусства мелодекламации. Время поджимало, репертуар был куцый, и когда Марья Михайловна сочла, что ее ученица уже как бы готова для публичных выступлений, меня стали очень нарядно одевать для сцены. Подходило всё, что только можно было найти. Какие-то юбочки, бархатные жилетки, шарфики, и я выходила на нашу маленькую сцену. Стасик Нейгауз аккомпанировал на рояле, и я неслась как птица со своей знаменитой шахматной балладой:

…Ночь. Оплывают в замке свечи,

Король уж спит… Но вдруг набат!

Мелькают головы и плечи,

Народ берет дворцовый сад.

– Смерть королю! Народ разгневан,

Гул голосов, звон хрусталя,

Шах королю, шах королеве,

И пешки сняли короля.

Если по правде, мы не совсем понимали, что несем, но зал слушал не шелохнувшись. Бедная Марья Михайловна очень старалась, она хотела из меня хоть что-то вылепить на скорую руку, потому что такое было время. Вылепить не успела, но заразила, обогатила на всю жизнь любовью к театру, великому искусству сцены.

Марья Михайловна была к тому же очень тонким человеком, она буквально читала наши души. Особенно меня она почему-то полюбила и делилась со мной всеми своими тайнами, как со взрослым человеком.

– Завтра пойдем за книгой, – прошептала она мне однажды.По интернату разошлась весть, что на окраине Чистополя живет доктор, у которого есть книги, и мы решили целой делегацией пойти попросить, на время конечно, книгу для чтения. Нас было четверо – три ученицы интерната во главе с Марьей Михайловной. Она постучалась, нам открыли. Вышел хозяин дома. Мы поклонились и попросили книгу Чехова на самое короткое время. Доктор был пожилым и усталым. Подумав, вернулся в дом и молча вынес нам, на вытянутых руках, как величайшую драгоценность, как святыню, томик Чехова. Так же обоими руками Марья Михайловна приняла от него книгу, и мы попрощались с этим добрым доктором. Боже, какой это был праздник! В руки, конечно, книгу никому не давали. По вечерам Марья Михайловна читала нам рассказы Чехова, а мы, сгрудившись вокруг, слушали не дыша.

Наш интернат был детищем Литературного фонда, по тем временам довольно богатой организации, так как семь процентов от всех публикаций советских писателей перечислялись в Литературный фонд. Нам присылались из Москвы ежемесячно какие-то деньги, которыми оплачивались расходы по содержанию интерната, все поставки, электричество, отопление, – другими словами, вся наша жизнь. Но вот однажды Марья Михайловна сообщила мне по секрету, что нам не успели перечислить деньги и город грозит отключить нас от обеспечения. В долг во время войны никто не хотел давать.

Анна Зиновьевна Стонова

И вот тогда Анна Зиновьевна Стонова, жена известного писателя, будучи хозяйкой нашего интерната, решила пойти к Леониду Леонову, получившему как раз перед тем Сталинскую премию за пьесу «Нашествие». Анна Зиновьевна была педагогом, как говорится, от Бога. Все бывшие ученики 170-й школы Москвы, а среди них много выдающихся деятелей культуры, поют ей гимны до сих пор. Женщина она была статная, красивая. Перед тем как пойти к Леоновым, она надела очень красивое пальто с чернобуркой, красивую, какую я больше нигде не видала, шляпу, и медленно, полная достоинства, пошла за деньгами.

От нее мы научились, как надо идти, когда идешь к кому-либо что-либо просить. Достоинство – это высшее мерило человека. Она шла не как просительница к богачу. Она шла на равных, от имени детей, родители которых воевали, многие уже погибли на фронтах, она шла просить в долг определенную сумму, пока Литфонд не пришлет. Леонова мы не застали дома, он был в отъезде, а жена вошла в наше положение, одолжила нужную сумму. Сразу после получения денег из Литфонда долг был незамедлительно возвращен, и шествие нашей Анны Зиновьевны повторилось: то же пальто, черно-бурая лиса, изумительная шляпа и достоинство равного с равными.

Помню еще одно событие, которое потрясло весь город. Ребята нашли снаряд, оставшийся с Первой мировой войны, снаряд взорвался. Все погибли, и среди них пасынок Василия Гроссмана. Хоронил их весь город, шесть гробов несли по улицам Чистополя, это было страшное, незабываемое зрелище.

После мучительно трудной зимы сорок третьего года, в самом начале весны, к нам в школу, прямо в класс, пришел участник Сталинградской битвы. Это был совершенно особый человек. Он физически был с нами, но весь его облик и глаза, они все еще оставались там, на поле брани. Ему было еще очень-очень мало лет, но его лицо, его глаза были намного старше его самого. Всё, что произошло там, на поле боя, навсегда запечатлелось в его обличье. Он нам рассказывал, как детям: ничего страшного, война есть война; он понимал, что детям надо рассказывать позитивные вещи. Он говорил, мы слушали, а страшный грохот войны докатывался и сотрясал наши души. Я не помню ни имени, ни звания, ни рода войск, в которых он служил, но сама Сталинградская битва, эта великая, кровавая эпопея, вместе с ним навсегда вошла в мою жизнь.

Сталинград был переломом в ходе войны, и в начале лета наш интернат вернулся в Москву К счастью, у меня была там мамина родня. Прежде всего, дядя Юра, мамин брат, самый близкий мне человек после родителей. Как военнообязанного, его направляли в самые опасные места, но на самом деле он был специалистом по лесоводству. Его обучил этому мой дед, у него было лесничество под Черниговом, обширные леса, которые он обслуживал. После войны дядя Юра довольно долго служил начальником отдела в министерстве лесной промышленности.

Дядя Юра был поразительный, самоотверженный семьянин. После войны, как известно, никаких пенсий не существовало, а у него на руках оставались престарелые родители, старшая незамужняя сестра, я и еще одна племянница от погибшей сестры в Ленинграде. Он был очень хорош собой, я помню, как на него женщины засматривались, ухаживали за ним, но он мне однажды сказал: я не могу, не имею права жениться, не хочу устраивать конфликты между моей семьей и моей женой.

Когда вернулась из эвакуации и третья сестра, которой было негде жить, дядя Юра отдал ей с мужем свою комнату. Дед умер в эвакуации, у бабушки осталась четырнадцатиметровая комната. Бабушка долго болела, она все время мерзда и ходила в пальто, но она сама себя обслуживала, обстирывала, не подпускала никого, чтобы ей помогали. Мы жили в комнате с бабушкой – я и Марья Сергеевна (которую мы называли просто – Маня), старшая сестра моей мамы, ставшая моей опекуншей.

По натуре Маня была крайне человеколюбивым существом. Рядом с Неглинкой, где мы жили, располагалось министерство морского флота, там работала вахтером ее подруга Феня. Жить Фене было негде, и Марья Сергеевна взяла ее к нам. Спали мы кто на чем. Мне выделили горбатый железный сундук, на который стелили старые одеяла. Спать на нем было мучительно, потому что сундук был короткий и покатый, во время сна я постоянно валилась то к стене, то на пол, и ногам места не хватало. Феню устраивали на большом дубовом столе, который на ночь раздвигали посреди комнаты.

У дяди Юры была подруга, Мария Александровна Кулешова. Она была очень хорошим хирургом, но нигде не могла устроиться на работу из-за своего дворянского происхождения. До войны в одну из своих поездок на Дальний Восток дядя Юра включил ее в свою делегацию, как бы узаконив ее положение. Она устроилась потом хирургом в Архангельске, они долго дружили, потом, уже ближе к концу жизни, поженились.

Так как родители мои погибли на фронте и комната наша оказалась как бы бесхозной, райжилотдел решил ее прибрать себе. Они поселили туда ленинградского скульптора Шервуда с внучкой. Поскольку я осталась сиротой и жить мне было негде, я пошла в Союз писателей. Надо сказать, что в те годы в Союзе писателей была очень сильная Военная комиссия, это был союз военного братства, горой стоявшего на защите инвалидов, вдов, сирот писателей. У них служили лучшие юристы. Выслушали меня, оформили документы. Судиться в те годы с райжилотделом было совсем непросто, но мене дали прекрасного адвоката, и первое же заседание суда постановило освободить комнату и вернуть ее мне.

Так как с жильем тогда было очень трудно, выселить Шервуда оказалось некуда, и мы поделили комнату занавеской пополам, благо там были два огромных окна. Какое-то время мы проживали вместе: на одной половине – я с Марьей Сергеевной, на другой – Шервуд с внучкой. Спустя какое-то время ему выделили комнату в соседнем доме, и мой отчий кров наконец был мне возвращен.

Я осталась одна, но со мной были мамины вещи, папины книги и его стихи. С помощью вернувшихся с фронта писателей я стала собирать однотомник папиных стихов, который впоследствии вышел в издательстве «Советский писатель». Вернувшись из Чистополя, Анна Зиновьевна Стонова, наша наставница и спасительница, собрала коллектив, посвятивший все свои силы увековечиванию памяти павших на полях сражений. Вершиной их стараний стал большой красный том под названием «Строка, оборванная пулей», посвященный писателям, погибшим на поле боя. И еще имена, выведенные золотыми буквами, на мраморной доске в фойе Центрального дома литераторов. Долгое время раз в год, восьмого мая, накануне Дня Победы, мы приходили с цветами к этой доске, потому что могил у ополченцев не осталось. Их общей могилой стали бескрайние вяземские леса Подмосковья, усеянные останками наших близких.Вечная им память.

Елена Закс Иных уж нет, а те далече…

Член правозащитного центра «Мемориал» и комитета «Гражданское содействие». В прошлом – научный сотрудник НИИПМ и собственный корреспондент журнала «Декоративное искусство». Мать – переводчица Елена Михайловна Закс.

Елена Владимировна Закс. 2000-е

Когда война началась мне было шесть лет, а когда она кончилась– десять. Я жила с мамой и бабушкой в доме завода Войтовича на Заставе Ильича. В Чистополе прожила я около года, а оттуда мама увезла меня к бабушке. Бабушка заведовала на заводе здравпунктом. Училась она на врача в Швейцарии, российский золотой рубль в начале XX века стоял так высоко, что девочка из черты оседлости сумела выучиться на гроши, оставшиеся после отца цадика. Во время войны бабушку мобилизовали и отправили на Урал нести санитарную службу на участке железной дороги от Челябинска до Свердловска. Благодаря ее командирскому пайку я прожила страшные военные годы скромно, но не голодая.

Елена Михайловна Закс, преподаватель ВИИЯКа, со студентами. 1946

Мама в конце войны начала преподавать в ВИИЯКе [19] , защитила диссертацию а Институте мировой литературы, переводила с немецкого. Жизнь постепенно налаживалась. Студентов своих обожала. Но к пятидесятому году кафедру ее зарубежной литературы разогнали в ходе борьбы с низкопоклонством перед Западом. Мама вступила в Союз писателей, в секцию переводчиков. Переводила немецких классиков и современных немецких авторов. Последние ее работы – переводы знаменитой монографии Альфреда Эйнштейна «Моцарт. Личность. Творчество» и письма Роберта Шумана.

С мамой. 1938, август

Школу я кончила в 1951 году, в самый разгар антисемитской компании по борьбе с космополитизмом. Из отвращения к происходящему пошла учиться в технический вопреки своей природе гуманитария. Думала, что в строгом мире расчетов и цифр нет места этой пакости. «Закс, – говорил мне куратор нашего курса, – я в жизни своей не встречал человека с таким отвращением к технике». В пылу борьбы с низкопоклонством уволили из ВИИЯКа блестящего преподавателя Анну Мироновну Шаевич. Сосланная в библиотеку иностранной литературы, она научила меня английскому, что дало мне возможность все свои тридцать лет на государевой службе проработать в одной из лабораторий НИИ пластмасс в бюро информации, делая обзоры по специальности. Мне повезло: наша химическая промышленность очень сильно отставала от мировой, а начальники мои писали диссертации, сперва кандидатские, потом докторские… Кроме того, пользуясь тем, что не надо было ходить каждый день на службу, я более четверти века пробыла специальным корреспондентом журнала «ДИ СССР» («Декоративное искусство СССР»), что позволило перевидать массу интересных художников и объездить множество замечательных мест от Армении и Грузии до Красноярска, Иркутска и даже Улан-Удэ и Кяхты. А в новые времена, когда хлынули в Москву беженцы со всех концов СССР, я стала сотрудничать с основанным в 1990 году «Комитетом Гражданского Содействия» и «Мемориалом». Там и работаю до сих пор. Перед моими глазами прошла и проходит до сих пор армия несчастных изгнанников из Баку, Чечни и Абхазии, из Узбекистана и Туркмении, из Афганистана и стран Африки. География меняется, судьбы их – нет.

Отца своего, Владимира Владимировича Егорьева, я не знала. Они с мамой расстались до моего рождения. Был он дипломатом, сотрудником М.М. Литвинова. Погиб от пеллагры и сердечной недостаточности в 1943 году в одном из поселков Устьвымлага. Отец его был царским генералом, а двоюродный дед отца командовал крейсером «Авророй» и был убит во время боя при Цусиме. Сродственниками с той стороны я познакомилась уже после смерти отца.Возраст катится к восьмидесяти, и, оглядываясь на прожитые годы, в минуты, когда от нынешнего безобразия подкатывает к горлу комок тошноты, вспоминаю, как много успело случиться в этой жизни хорошего: мне подарили собаку, кончилась война, подох Сталин, вернулись из лагерей друзья и их родители.

Мне довелось провести в Чистополе около года. Я приехала туда из Москвы с детским садом Литфонда летом 1941 года. К сожалению, с тех пор прошло уже более шестидесяти лет, и потому воспоминания мои, наверное, получатся не очень четкими и достоверными. Однако постараюсь выжать из старой своей головы всё возможное. Первое воспоминание – Берсут, дом отдыха на другой стороне Камы. Длинная ветхая деревянная лестница ведет вверх. Склон берега зарос малиной. Густые кусты малины усыпаны спелыми ягодами. Они выше меня ростом. Я жадно срываю и ем сочную крупную малину. Других детей кругом не видно, только листья колышутся в голубом небе. И мне становится страшно: а вдруг там рядом не дети, а медведь. Мне сказали, что они здесь водятся. Последствия набега на малину самые печальные, до сих пор помню вкус бактериофага.