Странности любви
Шрифт:
«Ведь когда ухаживал…»
«Раньше-то все понимала…»
Вот ведь какие лицемеры!
Но жалобы неправомерны — никто не притворялся и не врал.
В начальную, самую праздничную пору любви каждый из нас с удовольствием подчиняется капризам любимого существа, искренне и вдохновенно играет в раба. Счет обидам еще не начат, вопрос «Кто кого?» пока не стоит. Мы уступаем друг другу радостно, как уступаем ребенку в беге наперегонки.
Но ссора, другая — и кончился праздник. А в будни уже не до игры.
И вот каждый обиженно и скандально требует то, что ему недодано…
А ведь любовь — это
Помню, еще в школе, в пионерском лагере, мы ходили в поход. Ночь выпала холодная, а у нас было по одеялу на двоих. Оказалось — не так уж страшно: проверь, укрыт ли сосед, укройся сам и спи в свое удовольствие.
Но двое мальчишек встали утром измученные и продрогшие. Оба оказались эгоцентриками: каждый и во сне тянул одеяло на себя…
***
Ленеслав из Архангельска — человек с явной литературной одаренностью. Его письмо — просто гимн любви: «…если придет любовь — зеленая улица ей, пускай я растворюсь в ней, так как нет ничего прекрасней этого священного чувства, этого одновременного удара двух сердец, бьющихся в налаженном и устроенном ритме».
Стиль письма, рваный график жизни, крайности биографии рисуют образ веселого и щедрого язычника, живущего открытыми, сильными страстями. Каждую из своих женщин он вспоминает хорошо, а это само по себе вызывает уважение: тоскливей всего, когда на развалинах любви начинается яростная дележка кастрюль или обид.
Но лично мне в письме Ленеслава чего-то не хватает. Может, эпилога каждой истории, коротенькой строчки: а что с этой женщиной сейчас?
От Гали убежал в тундру, на берег реки. Все. Конец воспоминанию.
Валю, «голубую кровь», ждал, но она не приехала.
Юлю уступил мужу.
Анну оставил, не выдержав ее «пристрастия к зеленому змию», «начавшейся агонии»…
Я не моралист, я писатель, и прекрасно знаю, что жизнь складывается по-всякому. Только ханжи уверяют, что ее нетрудно выстроить по заранее утвержденным образцам. Не зря мудрый народ куда чаще поет о разлуке и любовной беде, чем о супружеском благополучии.
Но в том-то и глубина любви, что ее не обрывает разлука — даже постоянная, без всякой надежды на встречу. Любовь надолго переживает так называемый «роман», а порой живет и без него.
Кем была для Петрарки Лаура? Даже руки ее ни разу не коснулся.
Любовь — это не «Будь счастлив со мной». Это — просто «Будь счастлив». Без всяких дополнительных условий. Как в, может быть, лучших строчках Пушкина:
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
Пожалуй, не будет большой натяжкой сказать, что любовь, ко всему прочему, еще и добровольно взятая на себя ответственность за судьбу другого.
Когда жены декабристов через всю Россию ехали в Сибирь к мужьям, у некоторых из них период романтической страсти уже кончился. Но ответственность за судьбу любимого человека осталась…
Что теперь с вашими женщинами, Ленеслав? Радуются? Страдают? Нуждаются в помощи? Почему в вашем письме об этом — ни строки?
Ответственность делает нашу жизнь тяжелей,
но и богаче. Без нее наша «память сердца» становится не домом, где живут любимые, а шкафом, где выставлена коллекция собственных ощущений…Откровенно говоря, меня лично к автору письма располагают не его декларации о необходимости самопознания, не красочное описание лёта гусей, не цитата из Межелайтиса, а простая человеческая фраза о короткой жизни с безрассудной, бесшабашной женщиной:
«Постарел я на десять лет…»
***
Показал эти письма молоденькой чертежнице и попросил высказаться. Мнение, ощущение — что хочет. Без всяких наводящих вопросов. Как говорят люди интеллигентные — «от фонаря».
Девушка прочла, минут пять молчала, а затем высказала мысль, для меня предельно неожиданную, а для ее восемнадцати лет — прямо фантастическую. Глядя поверх моей головы, она задумчиво и откровенно произнесла:
— По-моему, им всем надо погрузиться в быт и любить друг друга.
Я опешил. То есть как — в быт? Зачем — в быт? Ведь известно, что любовь и быт — непримиримые враги, что именно об убийственный быт разбиваются одна за одной любовные лодки…
Я уже готов был обрушить на голову собеседницы все свои недоумения, но вдруг вспомнил, что во взглядах на любовь моя студентка не одинока — у нее есть, по крайней мере, один союзник, причем достаточно серьезный.
А именно — Лев Николаевич Толстой.
В самом деле, вспомните — в какой глубокий, непричесанный быт погрузил писатель любимейшую свою героиню Наташу Ростову. Уж ей ли он не желал счастья! Желал и настаивал в эпилоге романа, что Наташа счастлива, и не вне быта, не вопреки быту — именно в быту.
А чтобы мысль его нельзя было облегчить и пригладить, писатель, жестокий в поисках правды, выбрал самые беспощадные, самые натуралистические детали:
«Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше».
Вот какой быт — до пятен на пеленках!
Классики тоже не боги. Соглашаться с любым их утверждением не обязательно. Но задуматься всегда стоит.
Разве не говорим мы сами, что любовь проверяется в испытаниях? Не клянемся делить с любимым человеком все трудности? Не стараемся взять на себя большую часть его ноши?
А есть ли испытание сложнее, трудность суровее, ноша тяжелее, чем быт?
Так, может, в этом и заключается истинная проверка любви — не просто пройти рядом сквозь быт, но и сделать его тягости радостями?
Счастлив тот, кому хоть раз в жизни довелось услышать:
«Ненавижу мыть полы, но в твоей комнате…»
Или:
«Не люблю пилить дрова, но для твоей печи…»
Дрова обычные, и полы обычные. Только тряпка в руках — словно алый парус любви…
Не верьте сказке про Золушку — ее туфелька была обыкновенной, кожаной. Просто держал ее в руках влюбленный принц.
А все наши любимые ходят в хрустальных башмачках…
Слово, взгляд, прикосновение, память — все это прекрасно, без этого нет любви. Но разве не из быта соткана ее плоть, ее костяк и мышцы?