Странные события в Сухаревой башне

Я двигался в коридорах замка в сторону своей комнаты, как заметил, что из-за поворота показалась Никитична – моя няня, горбатая, но рослая старушка, заботящаяся обо мне как о неразумном младенце. Она была строга со мной и неуступчива. Садясь рядом во время обеденного застолья, она, протягивая полную ложку, из которой когда-то ели великаны, требовала, чтобы я раскрыл рот, подобно неоперившемуся птенцу, и отведал какое-нибудь изысканное яство. Я, любя старуху и жалея её, всеми силами старался избавиться от кропотливого дозора и навязчивой, местами липкой, заботы. На сей раз Никитична молвила, настигнув меня в комнате: «Съешь, Ванюша, пирожок с маком, а вот тебе еще и с яблочком, сладенький». Разумно было всегда благодарить старуху и соглашаться со всем, что она предлагала, – тогда Никитична утихала, смиряла настойчивость, расплывалась в легкой улыбке и уходила на заднюю кухню, где общалась с другими блаженными обитателями замка, для которых время однажды приостановилось.

Никитична обладала даром яснослышания¹⁶, к тому же иногда ей открывались события ближайшего будущего. В последние десятилетия старушка пристрастилась к просмотру телевизора, просиживала вечера напролёт перед экраном – и её особый слух и способности зреть¹⁷ наступающее смешались с содержанием популярных передач. В замке, посмеиваясь, говорили, что это пошло на пользу необычным способностям Никитичны.

Сладив с пирожками и поправив подушку на моей кровати, Никитична, похоже, не торопилась уходить восвояси; я чувствовал, что ей хочется что-то сказать особенное, но она молчала, прислушиваясь к чему-то.

– Что, Никитична, слышишь?

– Крысы волнуются недалече. Шепчутся о вынюхивающих мужах, которые толкутся молча, тяжело шастают взад и вперед и молчат. И птахи небесные тоже беспокойны: видят людей в чёрном, что в землю заглядывают. Твой розыск ведут. И в церкву заходили те люди, к батюшке, фотографию твою показывали. «На что он вам, настырные?» – спросил батюшка. «Наше дело, отец! Позарез нужен», – ответили они. «Я вам не помощник в сыске¹⁸. Если помолиться пришли, то пожалуйста, а нет, так идите по своим делам», – ответил священник. «Груб ты, отец, и своеволен. И спрашивать не будем! Ребята проверят все закоулки тут, и если найдут его, то пеняй на себя, познаешь нашу милость». Но тебя уже там не было, ушел ты оттеда¹⁹.

– О чём они между собой говорили, эти чёрные, Никитична?

– Их грязные рты залиты вонючими словами. Я слышала, что кто-то из чёрных нашел в архивных грамотах что-то про нас. Стали маяться, толковать, изучать и вышли на тебя с матерью. За тобой следили, ты был на виду. А вот мать найти не смогли: она всегда осторожна, выходя из замка или возвращаясь. Она чуяла опасность и себя не выдала.

– Мне вот сейчас стало не по себе, как твои слова услышал, Никитична!

– Ты же должен знать. И страшная опасность не грозит тебе, Ванюша! Спокойной ночи! Пирожок-то съешь, милок! И яблочко не забудь! Пирожка-то два, а яблочко – одно. Как думаешь, с какой стороны кусать яблочко, есть ли разница?

– Спокойной ночи, Никитична! Ты говоришь загадками. Глаза у меня закрываются от усталости.

– Вот и ложись…

Сквозь наступающий сон я услышал из коридора шорохи одежд и шаги стражников: их можно было отчётливо слышать и даже видеть, находясь на зыбком лезвии бодрствования и сна. Я провалился в беспокойное, яркое сновидение, где чего только не происходило! Федор Михайлович, возникнув прямо передо мной, как фокусник, не проронив ни единого слова, дал ясно понять, что доволен мною сегодня и даже пригласит на прогулку в лунном свете, как только возможность такая появится, чтобы мы поговорили об отзывчивости слога, но, если я буду лениться, погружаться в излишнюю задумчивость, даст мне такого настоящего русского пинка, так даст, что улечу за пределы земной атмосферы и буду бестолково вращаться спутником на орбите. Вот тогда-то Федор Михалыч вручит мне отличную метлу, чтобы я разгребал космический мусор. На что я, уподобившись деду, замахал руками, давая понять бородатому классику, что у меня вырастут длинные крылья и что двинусь в сторону Луны, как фантастическая птица, свободная и непостижимая. Федор Михалыч исчез, а я, уже без крыльев, оказался на крыше, на самом верху невидимой городу Сухаревой башни, цепляясь за её шпиль слабыми, неверными руками на промозглом воздухе и обозревая окрестности. Внизу, подо мной, – площадь, а на ней много-много маленьких людей, хаотически двигающихся, спешащих по своим муравьиным делам. Вдруг люди останавливаются, поднимают ко мне свои взоры – тут я сознаю, что они с удивлением видят меня на башне. «Вот он!» – кричат некоторые из них. Это ужасно, страшно. Вот-вот я свалюсь, убьюсь, умру. Мне хочется проснуться. Ох, как хочется! Что я и делаю. Посмотрев по сторонам, я переворачиваюсь на другой бок и, чувствуя упругость кровати, заново ухожу в сонное, сумеречное ущелье уже до утра.

2

In Xanadu did Kubla Khan

A stately pleasure-dome decree:

Where Alph, the sacred river, ran

Through caverns measureless to man

Down to a sunless sea.

So twice five miles of fertile ground

With walls and towers were girdled round;

And there were gardens bright with sinuous rills,

Where blossomed many an incense-bearing tree;

And here were forests ancient as the hills,

Enfolding sunny spots of greenery²⁰.

Samuel Taylor Coleridge.

В стране Ксанад благословенной

Дворец построил Кубла Хан,

Где Альф бежит, поток священный,

Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,

Впадает в сонный океан.

На десять миль оградой стен и башен

Оазис плодородный окружён,

Садами и ручьями он украшен.

В нем фимиам цветы струят сквозь сон,

И древний лес, роскошен и печален,

Блистает там воздушностью прогалин.

Перевод Константина Бальмонта.

Утром повалил густой, весёлый снег, смешанный с крутящимся ветром. В снеге засияло пробивавшееся сбоку солнце, заполняя лед снежинок бешеными искрами и слепящей белизной. Вскочив со своей огромной, изукрашенной таинственными сюжетами кровати, я подбежал к окну и с удовольствием рассматривал утонувшую в белом Москву – только в самом низу сквозь прозрачное основание башни ехали густой лентой автомобили. Могло показаться, что внизу – море, а сама башня – невидимый ковчег²¹, плывущий сквозь порывистую пургу в неведомое будущее.

Я вспомнил вчерашние события и удивился той странной легкости, с которой они остались позади. Торопиться было некуда, дел серьезных у меня не намечалось, посему я снова вернулся под полог кровати, чтобы задремать.

Ближе к обеду я, со скукой на кривом лице, сидел за большущим столом, рассчитанным на полторы сотни едоков, в парадной трапезной с многоцветными стрельчатыми витражами. Никогда нельзя было угадать, кто же сегодня будет за столом во время обеда: только я и мать или еще кто-нибудь из лиц необычных, вызывающих удивление и любопытство. Замок, по своей воле, открывал врата избранным: это были самые разные, непохожие друг на друга люди, смысл визита которых мог долго оставаться загадкой. Приходящие были вестниками или же знаками чего-то значительного, и это требовало понимания и осмысления, а главное, действий с нашей стороны. Такова была традиция – с уважением принимать и выслушивать всех, кому замок открывался сам. Сегодня, кроме меня и матери, как и неделю тому назад, появилась полусумасшедшая старуха Аглая Зиновьевна, с крючковатым носом, одержимая приступами смеха. Второй гостьей была спокойная женщина средних лет, Елена Сергеевна, молчаливая и кроткая, с неподвижным лицом, – она приходила к нам часто. Третий человек был совсем незнаком присутствующим: он явился в затертой одежде и больших затемненных очках, словно слабовидящий. Когда он снял очки, мать узнала его: это был Герман Бон – матушка не была знакома с ним, видела ранее только в новостных сообщениях.

– У нас сегодня кавалер! – молвила Аглая Зиновьевна, улыбаясь и склоняя голову набок.

– Да-да, не считая Вани, – поддержала матушка, ожидая, что же скажет Герман. – Не обращайте на нас внимания, Герман, как Вас по батюшке?

– Герман Карлович.

– Я Серафима Аркадьевна… Угощайтесь, Герман Карлович, чем Бог послал. У нас тут всё просто и незамысловато. Будем рады разделить беседу и трапезу с Вами! – мать, понимая, что Герман чувствовал себя не в своей тарелке, развернулась к нетерпеливой, желавшей что-то рассказать старушке. – Аглая Зиновьевна, снова будете на нас нагонять жуть и кошмары?