Страсти по Феофану
Шрифт:
Некомат хорошо говорил по-татарски и служил переводчиком. Митрофан благоговейно внимал. Преподнёс именитому хозяину ларь из чёрного дерева. Повернув в замке ключик, воевода откинул крышку и увидел внутри россыпь драгоценных камней. Закивал, зацокал языком:
— Вай, какая прелесть! Все мои жёны будут очень рады. А корицу и бенгальский опий привёз?
— Мы доставили вашей светлости три огромных ящика.
— Вай, какой молодец! Мы тебе дадим подорожную грамоту. Сможешь беспрепятственно следовать на Русь.
Посудачили о делах в Византии. У Мамая на этот счёт было собственное мнение:
— Турки
Христиане-русские деликатно молчали. Некомат перевёл тему разговора в новое русло:
— А ещё на корабле Митрофана прибыл некий грек, живописец, следующий в Каффу.
У татарина на лице появилось брезгливое выражение:
— В Каффу? Грек? По какой нужде?
— У него там сын. Между прочим, от жены Монтенегро.
Воевода всплеснул красными ладонями:
— Вай, какой шустрый! А Варацце, оказывается, рогат? Ха-ха-ха! Так ему и надо.
— Вероятно, живописец будет принят во дворце консула, — продолжал глава сурожских купцов, — вот я и подумал: не воспользоваться ли этим в интересах вашей светлости? Вы и ваши друзья венецианцы очень генуэзцев не любите.
Поморгав, Мамай хитро улыбнулся:
— Котелок у тебя варит, Некомашка. Ты хороший друг и опасный враг. — И со смехом добавил по-русски: — Плять такая! — Но потом сразу посерьёзнел: — Я бы стал безмозглым ослом, если б упустил сей счастливый случай. Мне его посылает Небо! Говоришь, что грек этот — живописец? У меня возникла одна задумка... Но о ней — потом. А пока — наслаждайтесь моим гостеприимством. Завтра на рассвете, перед вашим отъездом, ты получишь все необходимые распоряжения.
— Буду рад служить...
Провожая гостей на крыльце дворца, приближённый Мамая передал Некомату от имени хозяина небольшую серую коробочку. И сказал:
— Если твой художник удостоится чести расписать покои господина, о котором вы вели разговор, пусть насыплет в краску этот порошок. Снадобье действует хоть и медленно, но надёжно. Месяца через два дело будет кончено.
— А художник не пострадает?
— Нет, в ничтожных дозах сей состав не опасен.
— Я надеюсь на успех предприятия.
— А уж как надеется мой повелитель ! В случае успеха не почувствуешь себя обделённым.
— Представляю.
2.
Между Сурожем и Каффой — полдня неспешной езды на лошади. Феофан с подмастерьями и Ерофей Новгородец со слугой Харитоном, погрузившись в две крытые повозки, двигались по горной дороге шесть часов и ещё до пика жары прибыли во владение ди Варацце. Городок превосходил фактории Гаттилузи и Торрилья вместе взятые — и по площади, и по высоте оборонительных стен. Ведь недаром около тридцати лет назад армия хана Джанибека убралась к себе в Золотую Орду, обломав зубы об эти камни, лишь смогла заразить местных генуэзцев моровой язвой. Из бойниц виднелись чёрные жерла пушек. А над башней-донжоном консула развевался флаг — красный крест на белом фоне.
Ерофей
имел небольшой особняк в пригороде Каффы. Он любил проводить здесь зиму, возвратившись из дальних странствий. Получив от родителя, новгородского боярина, крупное наследство, он открыл ростовщическое дело. Деньги давались в ссуду под большой рост — проценты, на которые Ерофей и жил, не отказывая себе ни в чём. В том числе и в приобретении домика на красивом побережье Сурожского (Чёрного) моря.В городе знали его хорошо. В том числе и консул. Дону Лукиано, тоже здоровяку, нравился этот мощный русский, обладавший способностью выпить бочку неразбавленного вина и почти что не запьянеть. Новгородца часто приглашали на балы во дворец. Так что напроситься на приём к Монтенегро вместе с Дорифором не составило для него ни малейшего труда.
Нарядившись в лучшие из платьев и оставив дом под присмотром слуг, грек и русский направились в гости к итальянцу. Софиан, несмотря на смуглость кожи, был довольно бледен и бессчётное число раз спрашивал у друга:
— Как я выгляжу? Воротник не кажется слишком узким?
Путешественник ухмылялся:
— Краше не бывает. Словно новобрачный. И такой же взволнованный.
— Разволнуешься, если ждёшь свидания с подрастающим сыном! — и одёргивал рукава, чересчур короткие, по его ощущению.
Наконец, добрались до дворца ди Варацце, расположенного внутри замка. Утопая в зелени фруктового сада, беломраморный, с толстыми колоннами, он казался античным храмом, словно бы сошедшим со страниц «Илиады» или «Одиссеи». Впрочем, не исключено, что постройка и была раньше таковой, ведь давным-давно на месте Каффы находилась древнегреческая колония Феодосия, и отдельные здания могли сохраниться, будучи приспособленными в дальнейшем для иных целей.
Консул принял гостей в нижней зале, где по мраморному мозаичному полу цокали когтями квёлые борзые. Лукиано вышел в белом просторном балахоне, сильно напоминающем тогу римского патриция, и матерчатой плоской шляпе; объяснил своё одеяние просто: «Задыхаемся от ужасной жары. Не до бархата и сукна. Я уж по-домашнему, вы не придирайтесь».
Монтенегро не понравился живописцу сразу. Эта дряблая кожа и мешки под глазами, красные прожилки на крыльях носа и слюнявые губы, толстые нескладные пальцы — вызывали в художнике отвращение. «И ему принадлежит право брать Летицию без её желания? — содрогался грек. — Ненавижу. Задушить готов».
Подали холодное пиво. Ерофей представил своего спутника:
— Феофан Дорифор по прозвищу Софиан, знаменитый иконописец. Следует ко мне в Новгород со учениками. Мы, пока будем выправлять подорожную у татар в Солхате, видимо, пробудем здесь несколько недель. Так что может и на вас потрудиться — скажем, нарисовать ваш портрет. Или изукрасить стену в спальне. Заодно и подзаработает.
— Сколько вы берёте? — осведомился хозяин.
— За панно — десять золотых. За портрет на доске — дешевле.
— Что ж, вполне приемлемо. Но портрет мне не нужен — я и в зеркало на себя не люблю смотреть, не хватало ещё на картину любоваться!
— А портрет супруги? — вроде между прочим спросил Новгородец.
Сын Николы напрягся, а лицо Монтенегро сделалось недобрым:
— Нет, Летиции сейчас не до этого.
— Что-нибудь случилось? Уж не заболела ли синьора Варацце?