Страсти по Феофану

Разломав сургуч, Софиан раскатал письмо и взволнованно принялся читать. Почерк был действительно дочки Гаттилузи:

«Здравствуй, Фео! Извини, что тревожу твой покой, но меня принуждают к этому крайние обстоятельства. Видимо, я скоро уйду из жизни. Вековое проклятие, заставляющее женщин моего рода добровольно умерщвлять себя, несомненно, сбудется и в моём случае. И заботит меня уже не моя личная судьба, а судьба детей. Именно о них и молю как-то позаботиться.

Выходя замуж за Варацце, я ещё не знала, что ношу под сердцем ребёнка. А когда супругу стало известно, что ему досталась жена, грузная от другого, ярости его не было границ. Он с тех пор и возненавидел меня. Год мы прожили порознь. Я благополучно разрешилась от бремени, и родившийся мальчик получил при крещении имя Григория. Консул Каффы постепенно смирился с его существованием, но потребовал, чтобы я родила ему собственных наследников. Но, увы, все четыре года, что мы прожили вместе, я хожу бесплодной. Может, потому, что не проявляю к дону Лукиано никакой симпатии? Или он стареет? Как бы там ни было, но его отношение ко мне за последние несколько месяцев сильно изменилось. Оскорблениям, унижениям несть числа. В наказание за малейшую оплошность он берёт меня силой, а недавно так ударил тростью, что сломал два ребра. Я неделю не вставала с кровати.

Жизнь моя превратилась в ад. От отчаяния я уже готова, вслед за бедной сестрой Фьореллой, вскрыть себе вены. И удерживают меня от этого шага только дочь и сын. Как Варацце поступит с ними? Будут ли они расти в безопасности?

Сделай что-нибудь, Феофан. Ты ведь понимаешь, наверное, что Григорий — от тебя, и ни от кого больше. Он и ты похожи. Скоро мальчику исполнится шесть, а его уму и смётке могут позавидовать взрослые. Если вы увидитесь, то наверняка станете друзьями.

Дорогой Фео! Обратиться мне больше не к кому. Уповаю на твою мудрость, Софиан. Прояви великодушие и спаси моих крошек.

Остаюсь по-прежнему преданной тебе. Ты мой ангел-хранитель. Я навек твоя.

Любящая Л.»

Дорифор сидел бледный, взволнованный, повторял одними губами: «Сын... Григорий...» Все смотрели на него в ожидании. Наконец, Ерофей не выдержал и спросил:

— Ну, так как, дружище? Неприятные новости?

Живописец очнулся от своих мыслей и обвёл окружающих странными глазами, словно видел впервые. А потом ответил:

— Я с тобой еду в Каффу. Это решено.

Новгородец и Сурожанин радостно пожали ему руки, снарядили Харитона за едой и выпивкой на первый этаж, приговаривая, что такое событие надобно отметить. Сын Николы молча соглашался, всё ещё пребывая в явной отстранённости от реального мира. Путешественник задал ему вопрос:

— А Ромашку и Симеошку — что, берём заодно?

Тот пожал плечами:

— Я не против...

— Ну, тогда пошли своего монаха в мастерскую — пусть предупредит, чтоб готовились к послезавтрашнему отплытию.

Феофан сразу встрепенулся:

— Только послезавтра? Я сойду с ума в ожидании. А нельзя ли отплыть сегодня?

Митрофан расплылся:

— Ух, какой ты прыткий! Больно скор, как я погляжу. Нет, сегодня не успеем никак. Бочки с фряжским вином подвезут только нынче вечером. Ну, а завтра утром — пожалуй.

— Завтра утром, завтра утром! — с воодушевлением воскликнул художник.

Русские смотрели на него, тонко ухмыляясь.

Подкрепившись, купец поспешил по своим делам, а племянник Никифора вместе с Ерофеем продолжали застолье. Тут монах, отправленный в мастерскую к Дорифору, возвратился с дурными вестями: Филимон не отпускает мальчишек и грозит пожаловаться эпарху, если те сбегут. И Анфиса тоже рассержена, что супруг не снизошёл даже до коротенькой весточки о своём отплытии.

— Да, нехорошо получилось, — согласился грек. —• Надо было послать хоть какую-то грамотку. Ну, да ничего теперь не поделаешь. Как-нибудь смирится. А со временем и простит.

Ерофей сказал:

— Жалко пострелят. Очень уж хотелось отправиться вместе с ними. Славные ребята.

Но монах его обнадёжил:

— Я шепнул Роману на ушко, где мы обретаемся. В случае чего, смогут разыскать.

Софиан встревожился:

— Филька-то не слышал? Не заложит эпарху?

Инок замотал головой:

— Упаси Господь! И помыслить такое страшно.

Новгородец спросил:

— Да неужто Филимон пойдёт на предательство?

Богомаз ответил:

— Ой, не знаю, не знаю, дорогой. Алчность людей меняет. И толкает порой на всякие мерзости. А друзей превращает в лютых врагов.

Продолжали выпивать и закусывать, обсуждая планы предстоящего путешествия. После захода солнца прикатил Митрофан и обрадовал: всё вино погружено, можно на рассвете отчалить. За такую новость было грех не поднять бокалы. Сурожанин отказываться не стал.

Завалились спать далеко за полночь. Только Харитон, самый трезвый, складывал в передней сундук хозяина. Но и он вскоре прикорнул в уголке на полу, загасив свечу.

...Софиан никак не хотел открывать глаза и не мог понять, кто его трясёт. А потом узнал дюжего монаха и услышал его испуганную речь:

— Ваша дочь пришла! Ваша дочь пришла!

— Что? Какая дочь?

— Ваша дочь Гликерья.

— Господи помилуй! — Дорифор поднялся и едва не упал от пронзившей черепную коробку боли. — Брр, в глазах темно... Надо ж так напиться!.. Где она? Где моя кровиночка?

Глика бросилась родителю в ноги:

— Папенька, родной! Убегай немедля! Я пришла, чтоб предупредить...

— Встань скорей. Ничего не соображу. Ты о чём? Говори яснее.

Дочка рассказала взахлёб:

— Дядя Филимон озверел вконец. И решил донести на тебя эпарху. Но Роман и Сёмка повалили его и связали. А когда маменька попыталась им помешать, пригрозили связать и её. Дескать, убежим с хозяином, несмотря ни на что. Маменька всю ночь не сомкнула глаз и твердила, как полоумная: «Не пущу его в Каффу, не пущу! Лучше пусть в тюрьме сгинет».

— Ну, а дальше?

— Я потом задремала, а под утро вижу: маменька куда-то пропала. Не иначе, побежала к эпарху. Я — к мальчишкам: что делать? Мы сначала подумали, что помчимся в порт, но потом решили, что ещё можешь быть в трактире. И тогда разделились: Симеон и Роман поехали к Золотому Рогу, а меня же отрядили сюда. Уходи, беги! Если ещё не поздно... — И заплакала: — Как мне тяжело!.. Отпускать тебя в дальние края... Может, не увидимся больше... Только с маменькой нельзя согласиться: лучше знать, что ты счастлив где-то далеко, чем отправить в узилище... Потому что сильно, очень сильно тебя люблю!..

Он её успокаивал, говорил, что Анфиса вряд ли способна на подобную подлость. Но Гликерья не верила и просила поторопиться.

Только погрузили вещи на подводу и открыли ворота, чтобы ехать, как монах-здоровяк выпалил истошно:

— Караул! Конные гвардейцы!

С улицы донёсся топот копыт. Ерофей Новгородец обернулся к художнику:

— Нас они не тронут. Убегай через крышу. Встретимся в порту.

А купец Митрофан добавил:

— Попытаемся их задержать.

— Папенька, скорее! — закричала дочка.