Страсти по Луне. Книга эссе, зарисовок и фантазий
Шрифт:
«Что ж, и я Россию люблю. Она занимает шестую часть моей души».
О женщинах поговорили, теперь – о Родине. Вряд ли Венедикт Ерофеев писал это слово с большой буквы. У него к ней было двойственное отношение, как у Лермонтова, к примеру. Его горькая фраза: «И еще угораздило родиться в стране, наименее любимой небесами» – явно восходит к пушкинской: «Чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом!..»
Ерофеев хорошо знал не только русскую литературу, но и русскую историю, от Ивана Грозного до Иосифа Сталина, и со знанием дела говорил: «За кровавую блажь нескольких
К патриотам-невротикам типа Зои Космодемьянской Ерофеев испытывал ненависть. Их подвиги, вос
петые пропагандой, служили, по его мнению, лишь укреплению власти, режима, а надо жить не для родины, а для себя – вот позиция Венички. «Политикой партии и правительства не интересуюсь. Газет не читаю, скрыт, замкнут, способен на любое преступление» – такую он давал себе шутливо-серьезную оценку в духе практиковавшихся в стране доносов.
Нет, газеты и журналы как раз он читал и очень интересовался происходящим в стране, особенно в горбачевский бурный период гласности и перестройки. Незадолго до смерти Веня как-то сказал Шмельковой: «Меня-то скоро не будет, а ты когда-нибудь испытаешь гордость за то, что жила в это время».
Своими проницательными глазами он видел все, что происходит в стране и с народом. Примечателен его воображаемый разговор с Василием Розановым в его знаменитом эссе:
«Не зная, чем еще высказать свои восторги (не восклицать же снова: «О, шельма!»), я пересел на стул, предоставив ему свалиться на мое канапе. И в трех тысячах слов рассказал ему о том, чего он знать не мог: о Днепрогэсе и Риббентропе, Освенциме и Осоавиахи- ме, об истреблении инфантов в Екатеринбурге, об упорствующих и обновленцах (тут он попросил поподробнее, но я подробнее не знал), о Павлике Морозове и о зарезавшем его кулаке Данилке.
Это его раздавило, он почернел и опустился. И только потом опять заговорил: об искривлении путей человеческих, о своем грехе против человека, но не против Бога и Церкви, о гефсиманском поте и врожденной вине.
А я ему – тоже о врожденной вине и посмертных реабилитациях, о Пекине и кизлярских пастбищах, о Таймыре и Нюрнберге, об отсутствии всех гарантий и всех смыслов…»
Вот как понимал Венедикт Ерофеев свою родину – как страну без всех гарантий и всех смыслов, то есть бесчеловечную.
Ему звонили. Угрожали: «Ерофеев, если вы не оставите свои семитские штучки, мы и вас не пожалеем,
когда сила будет на нашей стороне». На этот счет Веничка говорил: «Если начнутся еврейские погромы, то в знак протеста переименую себя в Венедикта Моисеевича».
Запись из дневника Натальи Шмельковой от 17 февраля 1989 года:
«Вечер Вени в Литературном институте… Выступали Битов, Еременко, потом Веня. Много вопросов. Последний – про «Мою маленькую Лениниану». Вот тут и началось!!! «…Этого плешивого мудака давно пора убрать из мавзолея». Под смех и аплодисменты парторг, вытянув шею, с пунцовыми пятнами на щеках, по ногам сидящих в ряду стремительно пробирается к выходу. «Коммунисты не способны решить никаких задач, – продолжает Веня.
– ¦ Вот разве что СССР выиграл войну. Но коммунисты здесь ни при чем. Выиграл войну народ». Реакцией студентов остался доволен. Особенно когда садился в такси, а они на прощание махали ему вслед руками».
«Моя маленькая Лениниана» – это еще один маленький шедевр Ерофеева. О пастве Ильича Веничка писал:
Не одолев их буйной дури, Он встал под знамя Ильича, Теперь, мятежный, просит бури, Как морда просит кирпича.И еще один Веничкин прикол: «Да мало ли от чего дрожит рука? От любви к отечеству».
«Они вонзили мне шило в самое горло… Я не знал, что есть на свете такая боль. Я скрючился от муки, густая красная буква «ю» распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».
Венедикт Ерофеев успел увидеть свою пьесу «Вальпургиева ночь», дождался репетиций «Диссидентов», готовилась к публикации «Фанни Каплан». И – огромное количество незаконченного, недоделанного в
ящиках письменного стола. «У него было миллион планов, и все готово, но в голове. Ему все казалось, что сейчас у него будет две свободные недели – он сядет и напишет, но сил уже не было» (Галина Ерофеева).
Сил не было – болезнь пожирала его изнутри. Ему были срочно необходимы хорошие врачебные руки, современные лекарства и новейшая медицинская аппаратура. Однако «компетентные органы» дважды не выпустили его из СССР на лечение во Францию и Израиль. Про эти «компетентные органы» Венедикт Ерофеев говорил:
«И они копались, копались – май, июнь, июль, август 1986 года – и наконец объявили, что в 63-м году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпустить во Францию не имеют никакой возможности. Я обалдел. Шла бы речь о какой-нибудь туристической поездке – но ссылаться на перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи, – вот тут уже… Умру, но никогда не пойму…»
Весьма ценен дневник Натальи Шмельковой о последнем периоде жизни Венедикта Ерофеева:
1989 год. «3 ноября узнаю от него о возобновлении метастазов, начавшихся, оказывается, еще летом, о чем он никому не говорил. Поражаюсь его самообладанию, ведь все это время он вел себя как обычно, ровно, без тени паникерства.
В Абрамцеве он последний раз встречает свой любимый праздник – Новый год… 23 марта возвращается в Москву. Врачи обнаруживают увеличение лимфатического узла. Считая положение безнадежным, предлагают все же сделать несколько сеансов облучения. Ерофеев сопротивляется: «Не буду, ничего не хочу, хочу в Абрамцево». 28-го вызывается машина, чтобы повезти его на рентген. Он еще шутит: «Не надо такси, поеду на метрополитене, надо копить на домик». В больнице сообщают результат: «Это фатально, ничего не поможет».
10 апреля Ерофеев последний раз выходит из своего Дома… Говоря, что «на этот раз я уже не выкарабка-
юсь», берет в больницу книги, последние дневниковые записи… Врачи назначают капельницу… Ежедневно навещают родные, друзья, знакомые. Он всем рад. «Гости действуют на душу анестезирующе».
С 26 апреля наступают самые тяжелые дни. Ему постоянно колют сильнодействующие наркотики… 4 мая выдергивает из вены иглу от капельницы…
Уже находящемуся почти в полном беспамятстве писателю приносят в палату конверт со справкой о полной посмертной реабилитации его отца, Василия Ерофеева, пробывшего несколько лет в лагерях и выпущенного после смерти Сталина «за неимением состава преступления».
Перед Днем победы на очередной «летучке» разгневанно выступает дежурящий по ночам медбрат, жалуясь лечащим врачам, что приходит много народу, что в палате не продохнуть, что до 9-го можно еще потерпеть, а там…
9 мая. Состояние резко ухудшается. Вечером в палату заходит молоденькая, очень внимательная медсестра. Советует отказаться от всяких антибиотиков – лишние мучения, обезболивающие – другое дело. «Не шумите. Он сможет уйти и сегодня, даже во сне».
10 мая. Врачи предупреждают, что предстоящая ночь – последняя.