Страсти по Луне. Книга эссе, зарисовок и фантазий
Шрифт:
11 мая, в 7 часов 45 минут, Венедикта Ерофеева не стало».
Так лаконично закончила свои записи Наталья Шмелькова. Его друг Игорь Авдиев написал так:
«Венедикт' Васильевич Ерофеев проснулся в пятницу 11 мая, посмотрел на мир ясными голубыми глазами обиженного ребенка, как бы спрашивающими, за что «эта боль», «этот холод собачий», «эта невозможность», – и уснул навеки».
В дневниковых записях самого Венедикта Ерофеева есть такие слова: «Вот сейчас последний раз выдохну – и уйду в мир чистых сущностей».
Он умер 11 мая 1990 года. Немного не дотянул до августовского путча 1991 года. «Наверняка Ерофеев бы назвал его ПУТЧ-К: Пусть Умрет Такое Чудовище -
Коммунизм! Не довелось ему порыдать над развалинами Империи Зла…» – написал в некрологе Слава Лен.
Далеко не железный Командор,
«Мы живем скоротечно и глупо, – признавался Венедикт Ерофеев Василию Розанову и кивал в сторону Запада, – они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен. Всякая их идея – непереходяща, им должно расти, а нам – умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев…»
«Пишущих много. Чтобы выдержать конкуренцию, надо иметь сердце на плечах, голову в груди».
Марина Цветаева гордо писала: «Мой Пушкин». Если есть свой Пушкин, почему не может быть своего Ерофеева? Для меня Венедикт Ерофеев – «мой». Мой, потому что он некоторым образом мой двойник – во вкусах, в пристрастиях, в характере. Он, как и я, обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений. Он был собирателем фактов. «Любимым его коньком была систематизация. Вечно он что- то упорядочивал, собирал, систематизировал. У него была страсть составлять антологии» (Лидия Любчико- ва).
«У него не было режима, не было понятия времени, но он совсем не был рассеянным профессором. Была и аккуратность, и математическая способность. Он все записывал, все подчеркивал» (Галина Ерофеева).
Боже мой, как похоже! Узнаю самого себя: я тоже собираю, подчеркиваю, выписываю, вечно что-то составляю и систематизирую…
Венедикт Ерофеев любил фиксировать уличную температуру, вел дневник грибника (когда идут белые, рыжики, сыроежки и т. д.), составлял списки нормальной температуры диких и домашних животных. А главное – вынашивал идею антологии «Русские поэты». Мечтал создать «Календарь русских поэтов», где каждому дню соответствовало бы стихотворение. Венедикт Ерофеев не успел ее составить. А я составил, но… увы, ни одно издательство не заинтересовалось им. Какой календарь?! Какие поэты?! Главное – инфляция, цены, эмиссия… Главное не читать, главное – выжить!..
Но мне, конечно, грех обижаться, многое из моих систематизаций и импровизаций публикуется, и даже книги выходят. Так что некоторые идеи и мечты Венички Ерофеева я развиваю и несу читателям. Однако я, кажется, слишком увлекся в своем писании, и, как говорил Венедикт Васильевич, «слишком все это затянулось. Затянулось, как лобзанье».
Пора прощаться. Адью. Дай петушка!..
Моя Москва
Сердце дома. Сердце радо. А чему? Тени дома? Тени сада? Не пойму…
Столица глазами автора
В Москву, в Москву!.. В тот город столь знакомый, Где родилась, где вырастала я; Откуда ум, надеждою влекомый, Рвался вперед, навстречу бытия…
Нет ничего проще и нет ничего труднее, чем писать о Москве. Все вроде бы известно, все исхожено и изъезжено, и в то же время сколько еще неизвестного и загадочного в ней, по крайней мере для меня. Попадаешь иной раз в какой-нибудь далекий район или уголок, где до этого никогда не был, и удивляешься: «Это тоже Москва?!» Да, Москва – «город чудный, город древний, – как писал когда-то Федор Глинка. – …Сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!»
У каждого из нас своя Москва. Свой ареал,
своя сфера обитания, где родился, жил, работал, влюблялся… Для меня это Волхонка, Арбат, Замоскворечье… Все остальное по мере рассказа.Первый крик (а может, писк) издал я в родильном доме им. Грауэрмана. Ныне этот дом совсем неприметен в начале «вставной челюсти» Калининского проспекта. У Грауэрмана родились многие знаменитые москвичи (Александр Ширвиндт, к примеру), и я тихо этим горжусь. Первые шаги совершил в отчем доме на Волхонке. Первые прогулки в детской коляске по Александровскому саду и по Гоголевскому бульвару, когда еще памятник писателю охраняли мраморные львы.
Далее поворот судьбы и – Замоскворечье. Арсен- тьевский переулок (потом его переименовали в улицу Павла Андреева), кирпичные дома напротив фабрики Гознак и парфюмерной фабрики «Новая заря». Большой двор с фонтаном, который никогда не работал.
Мальчишеские игры «отмеряла», «рас-шиши», всякие ножички, гам-шум-тарарам. Послевоенная Москва. Много демобилизованных военных и блатных уголовников. «Семь маслин в нагане – Сева на майдане…»
Школа № 554 в Стремянном переулке. Затем в том же Стремянном Плехановка (Институт народного хозяйства им. Плеханова). Тогда по Большой Серпуховской улице ходили трамваи. Вспрыгнуть на ходу на подножку и так же лихо соскочить – для мальчишек тогда был самый смак (слово «кайф» в 40-е годы было неизвестно). Ну а в юношеские годы другие развлечения: гулянка в ЦПКиО им. Горького. Аттракционов не ахти, но задора – хоть отбавляй. Знаменитая танцве- ранда парка, где полулегально «лабал» джаз. Отчетливо помню разочарование: пришли 31 августа 1948 года на танцы – все закрыто по случаю смерти Жданова. Но никакой скорби. Одно недоумение, почему нельзя «по- стилять».
Другой любимый парк – Сокольники, там в Лучевых просеках я обожал гулять с любимой девушкой.
Лукаво подмигивал диск Над бахромою Сокольник, Где шел на любовный риск Розовощекий школьник, –так писал я в автобиографической поэме, которую никогда не публиковал: стыдился…
О любовных приключениях умалчиваю (достаточно того, что в одном из журналов вел рубрику «Капризы любви»). Единственное, что упомяну: Георгиевский переулок; дворик внутри улицы Горького, где на лавочке сладко целовался с одной девочкой. Четырнадцать лет – упоительный и неповторимый возраст, «возраст робкого осла», говорил Генрих Гейне. Зато удовольствия – выше всякой знойной страсти!..
Но я отвлекся от Замоскворечья. Любимые улицы той поры: Люсиновская, Мытная, Житная, Полянка, Ордынка, Щипок… Друзья-товарищи. Встречи-разговоры. Футбол и карты. Стихи и алкоголь (дань возрасту?). Помню, зимой всегда с наслаждением после бани (Донской или Даниловской) тянул кружку ледяного пива и никогда не позволял, чтобы в нее доливали
теплого пива из чайника. Нынешним любителям баночного пива этого не понять!
Я упомянул танцверанду в парке Горького. Но ходил я не только туда. Конец 40-х – начало 50-х годов – расцвет стиляжничества. Узкие брюки. Ботинки на толстом каучуке. Пестрые галстуки – и «О Сан- Луи, город стильных дам…» Почему-то очень тянуло в Сан-Луи, Париж, Сан-Франциско (неосознанная реакция на официальную патриотическую пропаганду). И уже улица Горького – не Горького, а Бродвей. И все мы, тогдашние стиляги, с сознанием собственной значимости (еще одно молодое заблуждение) «хиляли» вдоль нынешней Тверской.
Нету танца лучше буги – Африка! Все танцуют буги-вуги – Африка!Лучшие стиляги Москвы танцевали в ресторане «Москва» в зале на втором этаже и в ресторане «Спорт», что был за Белорусским вокзалом сразу по Ленинградскому проспекту. Сейчас там, кажется, какой-то офис. Как мы тогда танцевали! Как пристукивали каблуками на подковках! Как млели!.. «Расскажи, о чем тоскует саксофон…» Лично для меня сталинские годы – это не планы преобразования природы и не труды вождя по языкознанию, а именно тоскующий саксофон, что соответствовало возрасту и умонастроению, и я этого сегодня не стыжусь.