Страсти по рыжей фурии

– Танечка, а веснушки у вас натуральные?

– Натуральные, – кивнула я. Я была хладнокровна и равнодушна, никакое лицедейство не могло вывести меня из себя. – А также цвет волос, глаз и все прочее...

Все опять заржали. Ксения капризным голосом вспомнила про Памелу Андерсон с ее имплантантами, режиссер тут же возразил, что у звезды Голливуда давно опять все вынули, а Грелкин ловко подытожил:

– Наши русские красавицы всегда впереди планеты всей!

– Тане досталась самая трудная роль, – произнесла изнеженным голосом Ксения. – У нее был очень сложный грим, определенные проблемы с костюмом... Да, Танюша права – женщину из низов гораздо сложнее сыграть, чем какую-нибудь фрейлину при дворе Людовика Четырнадцатого. Простота требует сложности.

– Танечка, а что в вашей роли показалось вам самым трудным?

– Да, в общем-то, ничего... Как режиссер сказал, так я и сыграла.

Режиссер внезапно вдохновился, хлопнул Грелкина по плечу:

– Костя, игры как таковой сейчас уже нет! Зрителю страшно приелся актер с его амплуа, с его точно выверенным характером... Все это проблемы театра, а кино решает совершенно иные вещи. Игры как лицедейства не должно быть видно – слова и поступки персонажа естественны, он не рвет на себе волосы и не плачет глицериновыми слезами, его поведение – это поведение человека из толпы. Отсутствие всякой системы Станиславского и иже с ней!

– Вы что же, отрицаете актерскую школу? – нарочито сурово нахмурился Грелкин.

– Боже упаси! – всплеснул руками режиссер. – Мы говорим совсем о другом – о зрительском восприятии, а школа... школа обязательно должна быть! Другое дело, что наша Фрося... пардон, Танечка, оказалась настоящим самородком. Профессиональное образование ее не испортило.

– Искусство прошлого безнадежно устарело, – глядя куда-то вдаль, за шеренгу осветительных приборов, задумчиво произнесла Ксения. – Недаром же Шекспир сказал: жизнь – театр, люди – актеры. Кино уже сейчас снимается скрытой камерой, среди обычных людей, о самых банальных жизненных ситуациях. Все эти новомодные ток-шоу...

– Таня, вы хотели бы, чтобы о вашей личной, интимной, так сказать, жизни сняли полнометражный фильм? – азартно подмигнул мне Костя Грелкин.

Перед моими глазами, как в замедленной киносъемке, промелькнули эпизоды прошлого. Шурочка в канареечно-желтом свитере чертит пальцем по краю бокала, напротив нее Серж Мельников, а я где-то в углу полутемного зала, мои глаза блестят жалобно и тоскливо, обкусанные, пересохшие губы исступленно шепчут что-то, словно молитву... Следующий эпизод – десять лет спустя: на лице ослепительная улыбка, элегантный костюмчик, зажигательный танец, восхищенные лица окружающих. Мельников рядом, на его лице интерес и участие, Шурочка на заднем плане, ее лицо кривится в недоброй, завистливой гримасе, Серж уходит, в моих глазах опять тоска, Шурочка усмехается... Кадр быстро меняется: полумрак, сбитые шелковые простыни, два обнаженных, сплетенных в тесном объятии тела, жадные поцелуи, его вопрос – «Ты меня любишь?» и мой задыхающийся, без ноток сомнения голос – «Да»...

Словно молния пронзила все мое тело – от макушки до кончиков пальцев на ногах, потому что моего любовника в эротической сцене играл Серж.

– Это было бы забавно, – лениво ответила я. – Получилась бы неплохая мелодрама. Вообще, если главная героиня женщина – ничего, кроме мелодрамы, не получится.

– А если герой – мужчина?

– Только комедия, – изнеженно улыбнувшись, вставила Ксения.

Все опять заржали, Грелкин замахал руками:

– Позвольте, позвольте, но я точно знаю, что есть еще один жанр!

– Неужели? – ехидно осклабился режиссер. Судя по всему, этот разговор ужасно его забавлял.

– Трагедия!

– Браво, браво! – захлопала в ладоши Ксения, но у меня сердце сжалось, словно от нехорошего предчувствия, потому что я вспомнила, отчего трагедия называется именно так. На миг я попыталась представить себе последний эпизод фильма о моей личной жизни трагическим, но тут же отогнала картинку от себя – мелодрама меня вполне устраивала.

– Трагедия – слишком чистый жанр. Она часто присутствует в жизни, но ее никто не любит, она чересчур театральна, ненатуральна по сути своей. Трагедия была хороша для Древней Греции, где она, собственно, и зародилась, но для нынешнего времени она не годится, ибо никто сейчас не хочет переживать катарсис.

– Да, никто не хочет, – горячо поддержал режиссера Коломийцев. – В нашей жизни и так хватает неприятностей. Еще на каких-то вымышленных персонажей нервы тратить!

– Грекам было хорошо, она жили по суровым и простым законам: кружка виноградного вина, лепешка пресного хлеба, горсть оливок – и все, ничего больше не надо. Я им завидую, что они не знали благ нынешней цивилизации и теперешней демократии. Хотя демократию, кстати, тоже они изобрели... Простой поход из дома в магазин за той же бутылкой вина и оливками...

– Фаршированными анчоусами!

– Мерси, коллега... Так вот, простой поход в магазин оборачивается иногда таким катарсисом, что трагедия на экране просто меркнет перед этим!

После записи в студии, еще не выходя из телецентра, я позвонила Шурочке. Я не видела ее несколько дней, после того пикника на природе, и мне уже не хватало ее. Во время разговора с Грелкиным ее образ так неожиданно и так ярко вспыхнул в моей памяти, что я поспешила тут же с ней связаться, словно какая-то неведомая сила заставляла меня продолжать игру. «Еще не финал», – подумала я. Митя, конечно, не захочет с ней больше встречаться, но кто помешает мне видеть Шурочку без Митиного присутствия?

– Алло! Здравствуй, дорогая... Как у тебя дела?

– Здравствуй, – медленно ответила Шурочка, точно пробуждаясь ото сна. – Я только что с работы пришла. А ты где пропадала?

– Да вот, звоню тебе из телецентра. Интервью с участниками фильма и все такое... Говорят, наш «Багровый туман» на Канны собираются везти.

Все эти разговоры о Каннах были еще вилами на воде написаны, но мне очень хотелось поддеть чем-нибудь Шурочку. Я знала, что к моим успехам она не останется равнодушной.

– Канны? – окончательно пробуждаясь к жизни, окрепшим голосом произнесла моя бывшая соседка по школьной парте. – Это просто дивно, я тебя поздравляю...

– Да ладно, – легкомысленно отозвалась я. – Лучше расскажи – как ты, как Витюшка?

– С Витюшкой все в порядке, со мной тоже, – все более оживленным голосом говорила Шурочка. – Знаешь, Танечка, я по тебе ужасно соскучилась. Мне тебя не хватает!

«Знала бы ты, как мне тебя не хватает!»

– Так в чем проблема, дорогая? Давай встретимся, поболтаем.

– Отлично! – выдохнула в трубку Шурочка. Мне даже показалось, что от ее бурного дыхания у меня разлетелись волосы – столько энергии и жажды встречи было в ее голосе. – У меня как раз дома мама, она посидит с Витюшкой. Мы могли бы зайти к тебе.

– Да, понимаешь, у меня тоже не особенно удастся поболтать, – уклончиво ответила я. – Может быть, встретимся где-нибудь в центре?

– Хорошо... Где?

– Бульварное кольцо. Тверской бульвар, например.

Я назвала первое пришедшее в голову место и только потом сообразила, что Шурочке будет неудобно добираться туда от своего дома, но она откликнулась с энтузиазмом: