Страстотерпцы

Понравилось Фёдору Михайловичу, как Аввакум о царстве сказал, о царе.

16

На приёме у великого государя много не говорят, но сие целование руки было и для самой Грановитой палаты необычайным. Самодержавная Россия жаловала царской милостью не земных владык, не послов, не иерархов, не бояр сановитых, но учёного, ради его нездешней учёности, да ещё мученика, неправедно осуждённого, и, что совсем уж преудивительно, своего мученика, русского. Где учёность, там и речистость. Чернец Симеон Полоцкий складными словесами вволю потешил царя. Как начал, как повёл! Красное слово на красное, громогласие на громогласие, с небеси на землю, с земли на гору, а там и на облако. С облака под звёзды, поскакал по луне, понянчил солнышко и допрыгнул-таки до Престола Господнего, по ступеням золотым, по огненным крыльям серафимов. Другой бы трижды задохнулся, воздуху не перехватив, а этому и дышать не надо, хвалебная песнь, как медоточивая река, льётся, благоухая и слепя сверканием.

Когда пришла очередь Аввакуму к руке подходить, всколыхнулась в нём любовь к Руси великой, к шапке Мономаха, к святым князьям, от блаженного Аскольда до святейшего патриарха Филарета, святого и царственного дедушки Алексея Михайловича {20} . Великий трепет объял душу, задрожало протопопово сердце. Господи! Иной раз такое о царе скажется, чего не всякий враг придумает. Вот он, царь-матка, самодержец Московского царства, обложен землями, царями и князьями, как сотами. В золоте, на золоте, а под золотом, в груди, опять же ясное золото.

20

...от блаженного Аскольда до святейшего патриарха Филарета, святого и царственного дедушки Алексея Михайловича — Аскольд (?—882), древнерусский князь. По преданию, правил вместе с Диром в Киеве; в 866 г. осаждал Царьград. Убит князем Олегом. Филарет, патриарх российский, в миру Фёдор Никитич Романов (между 1554 и 1560—1633), старший сын боярина Никиты Романовича от второго брака, двоюродный дядя царя Фёдора Иоанновича, отец царя Михаила Фёдоровича. С молодых лет играл видную роль в государстве. После смерти царя Фёдора народ называл его законным наследником престола. Борис Годунов, вступив на царствование, поспешил избавиться от Романовых; в 1601 г. Фёдор Никитич был сослан в Антониев Сийский монастырь с пострижением в монашество под именем Филарета. После многих жизненных перипетий со вступлением на престол своего сына Михаила Фёдоровича Филарет был посвящён в сан патриарха (1619) и до самой смерти своей стоял во главе церковного управления. Он принимал также деятельное участие в управлении государством. Филарет, так же, как и царь, получил титул «великого государя».

Лицо покойное, фигура дородная, а глаза уж такие серьёзные, такие верящие тебе и Богу, что за все прежние злые и нечестные слова о нём, свете, — до слёз стыдно.

Поцеловал Аввакум руку государю, пожал.

— Здорово ли живёшь, протопоп? — спросил Алексей Михайлович. — Вот как Бог устраивает. Ещё послал свидеться.

— Господь жив, и моя душа жива, великий государь, — ответил Аввакум, — и впредь как Бог изволит.

— Мы с царицей не раз поминали тебя. Далеко святейший Никон услал правдолюбца. Да мы тебя и в полуночной стране сыскали и для нашего царского дела, для Божеского, назад воротили. Был далеко, будь близко. Велел я в Кремле тебя поселить, на подворье Новодевичья монастыря. Помолись Господу обо мне, грешном, о царевиче Алексее Алексеевиче, о царице Марии Ильиничне, о всём семействе моём.

— О тебе, великий государь, всем народом православным Исусу сладчайшему, Заступнице Небесной молимся, всякий день тебя, государь, в молитвах поминаю.

— О Марии Ильиничне сугубо помолись. Она, сердешная, за тебя большой ходатай.

— Помолюсь, великий государь.

— Ну и слава Богу.

Сразу после церемонии Симеон Полоцкий чуть не рысью подскакал к Аввакуму.

— Наслышан, протопоп, о твоём великом путешествии! Два года пути в одну сторону — подумать страшно. Но не дивно ли. Бог привёл нас в Москву в одно время, тебя с Востока, меня с Запада. Будем же делать одно дело — пасти народ православный словом Божьим. Дозволь быть у тебя, батюшка.

— Что ж не дозволить? Приходи, хотя сам-то я дома своего пока не видывал.

— Как государь тебя любит! Счастливы подданные России! Ваш самодержец для всех сословий — отец родной, — пропел Симеон.

— Грех так говорить, батюшка. Неужто не помнишь сказанное Исусом Христом: «И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец».

Симеон улыбнулся, поклонился Аввакуму.

— Строгие русские люди. Строгие. Только, батюшка, не согрешил я, называя великого государя великим словом. Люди, живущие у тёплых морей, не ведают своего блага, ибо никогда не почувствуют кожею холода зимы.

— Не смею много возражать тебе, учёному человеку, — не скрывая досады, ответствовал Аввакум. — А всё же не медведи мы, своей пользы не знающие. Верно! Не во всякий век и не всякому народу посылает Господь таких царей, как наш Алексей Михалыч. Природный русак, оттого и любит людей. Грешим, грешим, а Бог всё награждает нас. Ох, батюшка! До времени! Время придёт, Он и спросит.

Протопоп прорекал наставительно, чтоб не больно-то римский выученик, знаменитость заезжая морду драл перед русскими людьми. Сразу ведь видно — второй Крижанич.

Однако в семью прилетел Аввакум на ангельских, на белых крыльях. Про Симеона думать забыл. Всё нутро, всякая жилка и кишочка тряслись в нём от великой радости. Такое ведь и не приснится! Царь к себе зовёт жить! Да ведь впрямь к себе! В Кремль, за высокую, за белую стену, где терема лучших людей царства.

— Батька, что-то ты сам на себя не похож, — всполошилась Анастасия Марковна, глядя, как молчит Петрович, как на стол-то локтем опёрся да голову на руку положил... — Батька, чего?

— Да чего? В Кремле просят жить.

— В Кремле?! — Марковна поглядела на печь, где сгрудились бабы-домочадицы.

— В Кремли-и?! — ужаснулась Фетинья.

Страх стоял и в глазах Анастасии Марковны.

— Дуры! — осерчал Аввакум — Природные дуры! Им говорят: в Кремль пожалуйте, — а они юбки замочили.

— Замочили, батюшка! — повинилась Фетинья, сделавшая лужу. — В Кремли-то, чай, царь живёт.

— А ну, живо собирайтесь, пока не прибил! — топнул ногою Аввакум.

— Не гневайся, батюшка, — выскочила проворная Агафья-черница, сдёргивая с окон свои занавески. — В единочасье уложим скарб-то!

А Марковна всё не могла в себя прийти:

— Из-под сибирской сосны да в кремлёвские палаты? Искушение, Господи...

17

— Братск и Нерчинск выдюжили, перетерпим и Кремль, — посмеивался Аввакум, вводя Анастасию Марковну в светлицу нового жилья.

— За что, батька, честь?

— Видать, за муки наши. Али не заслужили?

— Петрович! — тихонько, но строго осадила Анастасия Марковна.

— Да я что?! Дом, говорю, хороший. Государю спасибо.

— И государыне, — подсказал Фёдор-юродивый. — Великий государь рад тебе, протопопу, соломки настелить.

— Какой ещё соломки? — не понял Аввакум.

— Соломка горит хорошо, — засмеялся Фёдор.

— Чего болтаешь, спрашиваю?

— А чего не болтать? Язык без костей.

— Устраивайтесь, — махнул рукой Аввакум, достал из ларца Псалтирь, открыл, где открылось, прочитал: — «Господь сказал Мне: Ты Сын Мой. Я ныне родил Тебя, проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе. Ты поразишь их жезлом железным; сокрушишь их, как сосуд горшечника».

Окинул взглядом высокий потолок, оконца рядком, лавки дубовые, дубовый стол.

— Палаты новые, а живы старыми молитвами. Намоленого наперёд не бывает. Украшение дому надобно.

Сказал сии загадочные слова и ушёл.

Воротился, когда уж все пообедали, не дождавшись хозяина. С великим шумом пожаловал.

Визг, будто собаку кнутом порют, рёв звериный, лязг железа. Люди кричат, протопоп кричит.

Фетинья от страха двери на засов, да умная Агафья-черница тут как тут. Оттолкнула глупую бабу, отворила двери, и вовремя. Батюшка протопоп уж на крыльце, с цепью в руках, а на цепи чудище косматое.