Страстотерпцы

Икалось в те дни святейшему Никону с утра до вечера. Водой того икания было не запить, корочкой хлеба не заесть.

20

Никон и впрямь икал. Собирался на Иордан с утра, помолиться среди расцветших ив {21} . Цветение ивы всякую весну пробуждало в сердце патриарха сладко-горькую тоску.

Но утром попотчевали новостью: царские слуги поймали монаха, который нёс его письмо новому иерусалимскому патриарху Досифею. Никон просил в том письме не поддаваться уговорам московского царя, не ехать в Москву судить святейшего, возведённого на престол Божьей волей. Неистовый самодержец Алексей дерзостно возмечтал, чтобы патриарх был у него комнатным слугой.

21

Собирался на Иордан с утра, помолиться среди расцветших ив, — В данном случае речь идёт не об историческом и географическом Иордане — реке в Палестине, в которой близ Вифавары (Вифании) принял крещение Господь, — а о реке Истре в окрестностях Воскресенского монастыря, основанного патриархом Никоном в 1658 г. и долженствовавшего, по его мысли, служить русскому народу местом созерцания страданий, смерти и воскресения Иисуса Христа. Другое название этого монастыря — Новый Иерусалим, и все окрестности его носили библейские названия ввиду сходства их с местами Палестины.

За своё письмо Никону не было стыдно, но если монах развяжет язык, то царские слуги узнают, какой слух приказано было пускать в туретчине: патриарх Никон страдает-де за увещевания царя не идти войной на крымских татар, на османские пределы.

— Приготовьтесь гостей принимать, — сказал Никон келейникам. — Коли будут кричать — молчите, станут кости ломать — кричите. Вежливые допросы страшней. На вежливых допросах ловят не на слове, на взгляде. Ну, да Бог милостив. Слуги у батюшки-царя дурак на дураке.

И однако ж, прежде чем идти на реку, Никон просмотрел бумаги, иные отдал келейнику, чтоб унёс в подвал, в амфору с ячменём.

Тут келейник подкатился с виноватыми глазами:

— Смилуйся, святейший! К тебе боярыня. Не всё ещё дорогу к нам забыли.

— Просительница небось! Скажи ей, патриаршье слово нынче дешевле крика петушиного. Царь слышит, да не побеспокоит себя, чтоб даже на бок повернуться.

— Говорил ей, святейший. Не отступает.

— Кто такая?

— Шереметева. Жена Василия Борисовича, что у татар в плену.

— Шереметева... Выслушать выслушаю бедную, да чем помогу? Как её зовут, запамятовал?

— Прасковья Васильевна.

— Она из чьих?

— Дочь Василия Александровича Третьякова.

Никон усмехнулся:

— А Третьяковы-то не чета Романовым, потомки императоров Византии, от василевса Комнина ведут род, от князя Стефана Ховры.

— У боярыни ноги болят! — предупредил, спохватись, келейник.

Боярыню внесли в кресле. Никону пришлось подойти к ней для благословения.

— Святейший! — прошептала Прасковья Васильевна, омыв слезами руку патриарху.

Лицо холодное как лёд, белое как снег. Глаза же будто не перелинявшие к зиме зайцы. И такие же сироты.

— Я о Василии Борисовиче молюсь, — сказал Никон. — Забыл царь большого своего воеводу. Быстро забыл.

— За Василия Борисовича татаре просят тридцать тысяч червонцев... Четвёртый год в плену!

— А я шестой! — сказал вдруг Никон. — Нет у меня, госпожа, ни золотых, ни серебряных. Милостыней перебиваюсь. Милостыню наперегонки несут царским любимцам, и мне несли... Гонимых, госпожа, боятся. Ты смелая, коли к Никону приехала.

Прасковья Васильевна опустила голову.

— Отчего родственники денег не соберут? — спросил Никон с раздражением. — Ведь Шереметевы!.. Мачеха Василия Борисовича — княгиня Пронская. Её брат Иван Петрович, чай, дядька у царевича! Из обласканных...

— Я потеряла надежду, — прошептала Прасковья Васильевна: скажи в голос, и заголосишь на весь монастырь. — К родне лучше не ездить — боятся меня. Как чумы боятся.

— Не поминай красную! Чума, Прасковья Васильевна, страшней всего на свете. Пережили. Я от чумы семейство царя спас... Всё забыл Алексей Михайлович. Меня — первого, твоего мужа — второго. — Посмотрел боярыне в глаза. — Когда соберёшь большую часть выкупа, дам двести червонцев. На чёрный день берегу.

— Кто десять золотых пообещает, кто аж тысячу, но ни один не позолотил моей протянутой руки. — Серые глаза Прасковьи Васильевны стали тёмными. — Не верю тебе, святейший! Не верю в бедность твою! Унесите меня отсюда!

Слуги подхватили кресло, и Никон опамятоваться не успел, как уже по двору прогрохотала карета. С размаха вонзил в пол посох:

— Кому дерзят?! За что?!

Вздымая вихрь, влетел в спальню, упал в одеждах, с посохом, на постель. Лежал, ни о чём не думая, не гневаясь, словно сто лет кряду орал на безумцев во всё горло. Горло и впрямь ломило, будто надсадил.

Разом поднялся, мимо всех, ни на кого не взглянув, ни на единый поклон не ответив, прошёл по дому, по двору, за монастырскую стену и остановился лишь над водами Иордана — Истры.

Вода была кучерявенькая, катила завиток за завитком.

Бережно касаясь рукою пушистых ивовых цыпляток, Никон пробрался через заросли на заветное своё, на потаённое место.

Под ногами сплошь одуванчики — золотая парча земли. Кругом, стена из прутьев. Даже с реки поляна закрыта древней, растущей из-под берега ветлой. Здесь ему было покойнее, чем за каменными стенами. Чувствовал себя, как наседка в корзине.

— Господи, вот он я, грешный! — прошептал Никон, опускаясь на кривой ствол, удобный, как седло.

Смотрел на завитки воды, на пушистые комочки цветущей ивы, тянущиеся к лицу, на гору, на храм Воскресения.

Храм был огромный. Вздымался как облако. Но до завершения далеко [23] . Строить и строить.

— Что я наделал, Господи?! — прошептал Никон, роняя посох. — Что я наделал?!

Бил поклон за поклоном, не произнося даже «Господи, помилуй». Царь стоял перед глазами. Ласковый, умноглазый. Ручкой повёл окрест: «Господи, какое дивное место! Господи, как Иерусалим!»

23

Смотрел... на гору, на храм Воскресения. Храм был огромный... но до завершения далеко. — Главный храм истринского Воскресенского монастыря (Новый Иерусалим) начали строить в 1658 г. на средства, предоставленные царём Алексеем Михайловичем. Однако окончен был храм уже во времена Петра I, в 1685 г. Этот храм представляет собой точное подобие Иерусалимского.

До сих пор наполнены уши сим царским восторгом:

«О ненавистники! Не грешный Никон придумал Второй Иерусалим. То прозрение вашего царя, помазанника Божия. Это царь увидел и узнал. Потому и названа гора откровения — Елеоном».

Никон медленно поднялся с колен. Осенило вдруг: «Есть Фавор, Голгофа, Вифлеем, а Назарета всё ещё не обрели... Скудельниково! Чем не Назарет? Родина Иисусова...»

Подошёл к реке, зачерпнул ладонью воды, умылся.

— Предтеча, милый! Иоанн, пророк больший! Столько ночей пережито в думах о тебе! Столько молитв и взываний тебе возглашено! Неужто с колеса судьбы невозможно отлепиться? Грязь-то слетает! Что же мне-то не отпасть?

Никон закрыл руками мокрое лицо.

— Господи, что я наделал?! Почему царь, мягонький Алексеюшка, почему он-то хуже каменного жернова?

Встал перед глазами чернявый Паисий Лигарид. Хорь вонючий. На всю Россию навонял, набрехал. За таких вот иудеи страдают. За таких гонят их и жгут.

Три часа без передыху бил поклоны опальный патриарх, но знал сердцем: ничего не воротишь. Воды судьбы перекрутят жернов, и быть зерну мукой...

— Мукой! — вырвалось у Никона. — А всё ж ты, царь, был щенок и подохнешь в щенках. Ещё не завтра одолеешь друга собинного! Не наградил тебя Бог мужеством. Ты и перед жидом Лигаридом будешь на брюхе ползать, как передо мною ползал, ибо по природе ты — червь.