Страстотерпцы

Досада и ярость — пустоцветы. Слово, сказанное всуе, пронзает тратящего Божью благодать.

Расплакался. В детстве так не плакал, от мачехи. И будто суховеем пахнуло: просохли глаза в единое мгновение.

— Погубит Алексей православие.

Сказал и ужаснулся: боли не испытал.

Возвращался в монастырь, чуть не ложась на посох.

Бренность тела обрушилась на душу, как камнепад. И опять не было в нём боли, но желал, чтоб видели, как ему, святейшему, тяжко.

О Лигариде думал. На иудея нужен иудей. Такой же вьюн. Такой же хорь! Иудеи были в монастыре, но мелковатые — окуньки. Лигарид — щука.

— А кто же тогда самодержец-то? — спросил себя Никон и остановился. — Сом сонливый? Брюхо с глазами?

21

От чужой напраслины в человеке души не убывает.

— Ну, Алёша! — говорил Алексей Михайлович, и у него даже голос улыбался. — Смотри!

Пустил с рукавицы белого как снег кречета. Полыхнуло крыльями — замри, не дыши. И замерли батюшка с сыном, и не дышали, глядя на дивный могучий взлёт птицы — величавое, царственное восхождение с выси на высь.

Сокольники отворили клетку, и два селезня кинулись очертя голову на волю.

Царевич Алексей прозевал бросок хищного охотника. Вдруг посыпались перья, закувыркалась убитая в небе птица, а через мгновение как вытрясло над пресветлою землёй ещё одну махонькую подушку.

— Как он! Как он! — У отца слов не было от восторга.

Царевич опустил взгляд.

— Не углядел, батюшка.

— Да я не о том, как заразил! Алёша, милый, ведь он, пламень бел, двадцать ставок сделал! С двадцатой высоты пал на селезней. Куда молнии до нашего Султана! Много кречетов видел, но этот — султан над султанами.

Алексей смотрел на отца и уж так его любил, и белого его кречета, его сокольников, его коней, его земли. Куда ни поворотись, всё ведь царское.

— А знаешь, кто нас теперь потешит? — хитро прищурил глаза Алексей Михайлович.

Показал на гору, на золотые сосны, сверкавшие издали, как струны.

— Будто гусли Давидовы {22} ! — пришло на ум царевичу.

— Красно сказал! — восхитился Алексей Михайлович, — Ай, красно! У Симеона научился?

— Да нет, батюшка. Симеон меня латыни учит. Мы читали об Августе Октавиане. Он ещё Божественным нарекался {23} .

22

— Будто гусли Давидовы! — Давид — второй царь Иудеи и Израиля, правивший ок. 1004—965 гг. до н.э. Был восьмым сыном зажиточного вифлеемского жителя. Ко двору царя Саула попал благодаря своей игре на гуслях. Победил великана Голиафа. Как музыкант и оруженосец царя завоевал в народе большую популярность, что вызвало недоброжелательство Саула, который стал видеть в Давиде опасного соперника. Давид бежал от двора, собрал в пустыне отряд и 16 месяцев провёл на службе у филистимлян, которые дали ему во владение город Секелаг. После смерти Саула был помазан на царство в Иудее пророком Самуилом. Несмотря на некоторые малопочтенные истории в его жизни (история с Вирсавией и убийством её мужа и др.), Давид стал идеалом справедливого царя. Он выступает как пастух, воин, псалмопевец, мудрец, правитель, пророк и царь, объединяя в себе лучшие качества своего народа.

23

Мы читали об Августе Октавиане. Он ещё Божественным нарекался. — Август (до 27 до н.э. Октавиан) (63 до н.э. —14 н.э.), римский император с 27 г. до н.э. Внучатый племянник Цезаря, усыновлённый им в завещании. Победой над римским полководцем Антонием и египетской царицей Клеопатрой завершил гражданские войны в древнеримском государстве и сосредоточил в своих руках власть. Значение имени (или титула) Август: великий, благословенный, священный. Это имя и титул было поднесено первому римскому императору римским сенатом и впоследствии перешло ко всем римским императорам. В царствие Августа Октавиана родился Иисус Христос. В целях упорядочения финансов и экономического положения этот мудрый правитель ввёл всеобщие переписи. Первая из них, по евангельскому сказанию (Лук. 2:1—5), и привела Иосифа Обручника и Деву Марию в Вифлеем, где надлежало родиться Спасителю.

— Ишь, богохульник! — изумился государь. — И что же ты вызнал?

— Император Август владел половиной мира, но не войну любил, а мир. Варварских вождей заставлял в своём языческом храме присягать на верность миру.

— Знатно! — похвалил сына Алексей Михайлович.

— Уж и строгий был сей Август! Когорта перед неприятелем отступит, так беда! Каждого десятого предавал казни. Остальных кормил не пшеничным, а одним ячменным хлебом.

— Вот бы и нам так же! — сказал Алексей Михайлович. — Побежал дуролом Хованский от поляков {24} , так его не за столы дубовые, не к лебедям да осётрам — на сухари, без пива, без кваса. Поумнел бы небось!

24

— Побежал дуролом Хованский от поляков... — Имеется в виду одно из поражений русских войск во время русско-польской войны 1654—1667 гг. Так, 18 июня 1660 г. в местечке Полоне (Полонке) полки Ивана Андреевича Хованского встретились с польскими войсками, бывшими под началом Павла Сапеги, Чарнецкого, Полубенского и Клипича; здесь русская пехота потерпела поражение, воевода князь Семён Щербатый попал в плен, были раненые, в том числе двое сыновей Хованского. Хованский с остальным войском побежал к Полоцку. Историк С. М. Соловьёв пишет: «Так исполнилось пророчество царя относительно Хованского, который с этих пор сделался знаменит своими поражениями» (Соловьёв С.М. История России с древнейших времён. Т. 11, гл. 2).

— Август, батюшка, говорил своим полководцам: «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей!» Никогда не начинал войну, если не был уверен, что, победив, получит больше, чем потеряет при поражении. Того, кто ищет малую выгоду большой ценой, сравнивал с рыбаком, который удит на золотой крючок. Оторвись — никакая рыба потери не возместит.

— Я твоему Симеону на пять рублей жалованье прибавлю, — сказал Алексей Михайлович, ужасно довольный. — Ну, сынок, а теперь смотри иную охоту. Бой так бой.

На горе, у сосен, их поджидали ловчие и удивительный всадник в остроконечном колпаке и с орлом на рукавице. Голова без шеи, на плечах лежит. Щёки, как два блина, а подбородок старушечий, пузырёк с волосками, усы растут в уголках рта, рот тоже старушечий, морщинистый. Но удивительнее всего глаза: два длинных сверкающих лезвия.

— Кто это? — прошептал царевич.

— Калмык! — сказал Алексей Михайлович. — Под нашу руку всей своей ордой пошли. Гроза крымских татар. Да и как их не бояться, в плен никого не берут, ни воина, ни мурзу. Режут.

Калмык поклонился царю, поклонился царственному отроку, показал орла. Жуткая тоже птица. Клюв — черепа раскалывать, когти заточены, в глазах — смерть.

Калмык улыбнулся, шевельнул всеми своими несчётными морщинами и жестом свободной руки приказал ловчим начинать.

Под горою, Святогоровой бородой, версты на три, на четыре простирался узкий, поросший травой овраг.

Ловчие пустили по оврагу волка. Калмык, разогнавшись на лошади, кинул с руки орла, и тот поплыл над оврагом, роняя на волка тень крыльев.

Нырнул нежданно. Был и пропал. Но тотчас на дне оврага завизжал волк. Никогда не ведавший опасности с неба, волк кружился на месте, не понимая, кто рвёт его и режет. Упал на спину, отбиваясь лапами от напасти.

Орёл, лениво взмахивая крыльями, взлетел, повис над оврагом, чуть покачиваясь на восходящих потоках воздуха. Волк кинулся из оврага, но был опрокинут и скатился на самое дно. Побежал, прижимая голову к лапам. Орёл гнал его без особого усердия. Когти-ножи висели над зверем и то и дело врезались в спину, в бока. Волк бросался в стороны, замирал, подскакивал. Тогда орёл сел ему на спину и принялся бить клювом по голове, и бил, бил, покуда волк не смирился. Остановился, лёг, умер.

Орёл сидел на жертве, крутил башкой, и на клюве его была кровь.

— Дай ему ещё одного — забьёт! — ахали ловчие. — Башкой-то как поводит! Ищет! Ему и впрямь одного мало.

— Вот тебе и птичка! — изумился Алексей Михайлович.

Посмотрел на Алёшу, а тот белый-белый, и глаза, как у птицы, закрываются-открываются.

— Алёша! А ведь нам с тобой в Измайлово надо поспешать! Новые кусты сегодня привезут.

Тотчас и поехали. С горы верхами, под горой в карету пересели.

...Чудо благоуханное взрастало в царском саду, царскими руками взлелеянное.

Государь всю дорогу говорил о розах, и царевич порозовел, отошёл от кровавой орлиной охоты, сам пустился в рассуждения.

— Батюшка, — говорил он, заглядывая отцу в глаза, — а ведь если по всей Русской земле посадить розы, будет ли перемена?

— Перемена? — не понял Алексей Михайлович. — Ну как же не быть перемене?.. Коли ёлки растут — темно, коли берёзы — светло...

— Нет, — мотнул головой царевич. — Будет ли в поселянах перемена?