Страстотерпцы

— Их тоже милуй не милуй — благодарности не ведают. Клянут власти и всех добрых христиан.

Алексей Михайлович хотел было спросить, от кого царевич слышал сии речи, но личико Фёдора было серьёзным, веки от ударов рыси по клетке вздрагивали — не спросил. Верно ведь сказано. Не худому царевичей учат.

Рысь Пасхи не украсила.

Христосуясь с батюшкой, царевны и царевичи приникали личиками к родненькому, а в глазах — слёзы. Симеон разрыдался, напугал Ивана, тот тоже реву задал.

Яичками крашеными стукнулись, как всегда, а вместо привычных кликов радости — молчание. Побеждённый победившего жалеет, и у обоих глаза на мокром месте.

«Господи, — думал Алексей Михайлович, лаская ребятишек, — не будь я царь, ведь пропал бы — десятеро! Евдокия с Марфой, Алёша, слава Богу, взрослые, а остальные-то мал мала... Малым без матери горькая доля. Мать нужна...»

И ужаснулся: что в голову-то лезет! На сороковой-то день!

Отобедав с патриархами Паисием да Иоасафом, с ближними боярами, Алексей Михайлович поехал к Матвееву.

Артамон Сергеевич был за столом с супругой Авдотьей, с трёхлетним сыном Андреем да с красавицей девицей.

Появление царя было нежданным, всё равно что солнце с неба сошло. Девица вспыхнула, не смея убежать и не ведая, куда теперь деваться: простоволоса! По белому, как молоко, лицу разлилась уж такая румяная, такая нежная заря; над пронзительно беспомощными висками, над строго убранным богатством волос такие милые прядки кудряшек — ёкнуло у Алексея Михайловича сердце: до чего пригожа юность!

Артамон Сергеевич хоть и удивился гостю, но не растерялся. Такой уж день — все ровня друг другу.

Похристосовался Алексей Михайлович с Артамоном Сергеевичем, с Авдотьей Григорьевной, подошёл и к девице. Спросил:

— Зовут как?

— Наталья! — прошептала девушка, не поднимая глаз, спрятанных в пушистые, тёмные, как спинки шмелей, ресницы.

— Христос воскрес, Наталья! — Алексей Михайлович поцеловал девицу в щёчки и почувствовал на губах вкус снега и солнца, чистоты и огня.

Дрожащие губы Натальи быстро, как тень от птички, коснулись государевой бороды.

— А яичко-то! — остановил Алексей Михайлович отпрянувшую деву.

Положил в узкую длиннопалую ладошку тяжёлое пасхальное яйцо из белоснежного оникса, с золотыми буквами, величающими Христа.

Похристосовался царь и с дитятей. Женщины, забрав ребёнка, удалились.

— Приехал Христа с тобой восславить да поглядеть, как живёшь, — сказал царь.

— Хорошо живу, государь.

Стены уютной горницы были обиты серебристо-пепельной тканью. Три окошка в ряд, в простенках две высокие вазы. На глухой стене, в двух шкафах из морёного дуба — книги.

— Великий ты чтец! «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», «Пролог», «Маргарит», «Евангелие толковое повседневное», Библия, Ефрем Сирин, Минеи, «Книга о вере», «Уложение». Всё, что у меня, и у тебя... А вот этой книги у меня нет... Э-э! Да тут у тебя сплошь иноязычное.

— Авдотья Григорьевна, государь, родом из Шотландии. По отцу Гамильтон. Да ведь ты знаешь.

— А девица кто?

— Воспитанница моя, Наталья Кирилловна. По супруге родня.

— Тоже иноземка?

— Русская. Рязаночка. Племянница Авдотьи Григорьевны замужем за Фёдором Полуектовичем Нарышкиным, а Наталья — дочка его брата Кирилла Полуектовича. Кирилл на русской женат, на Анне Леонтьевне из рода Леонтьевых.

— Нарышкины, сколь помню, из Кром выходцы.

— Может, из Кром, не знаю, государь, но поместья у них под Рязанью.

Алексей Михайлович подошёл к столику, на котором стоял большой ларец из морских раковин.

— Вот диво! Чего только нет у Господа! Под землёю — самоцветы, под водою — жемчуг, раковины, рыбы. Не объять умом красоты творения. Не исчислить. Не пересмотреть всего.

— Верно, государь! — улыбнулся Артамон Сергеевич. — Не пересмотреть, не наудивляться! Но ведь и человек создан по подобию Творца.

Взял книгу, огромный фолиант, положил на стол с писчими принадлежностями, открыл.

— Здесь представлены великие соборы и королевские дворцы. Диво дивное, хотя и строено человеком.

Сели к кушаньям. Все блюда были под соусами. Алексей Михайлович отведывал, похваливал.

Авдотья Григорьевна, блюдя русский обычай, вышла к гостю в самом богатом платье, поднесла кубок вина с поцелуем, подарила платок, шитый жемчугом.

Алексей Михайлович приложил платок к глазам и так вдруг расплакался неутешно, не сдерживая слёз и стонов, доверяя глубину горя своего другу отрочества...

Артамон был старше царя на четыре года, ровесник Марии Ильиничны. Взяли его во дворец тринадцати лет, когда царевичу исполнилось девять.

Слёзы, ласковые слова утешения, сказанные Артамоном, уютный тесный домишко сблизили царя с усердным слугой, с товарищем.

Зачастил государь к Матвееву, раз в неделю бывал обязательно. Тут и беседа умная, и делу даётся ход такой же быстрый, как в Тайном приказе.

В те апрельские горестные дни напомнил о себе Симеон Полоцкий.

Царское горе, как и царское счастье, не подлежит забвению. Учитель наследника поднёс Алексею Михайловичу вирши: «Френы или плачи всех санов и чинов православного российска царства о смерти благоверный и христолюбивыя государыни-царицы и великой княгини Марии Ильиничны».

Прихожду к твоему царскому престолу со слезами, К пресветлому Фрону со Френы и плачем...

Увы! Френами жив не будешь, делами лечил своё горе Алексей Михайлович.

Разбирала досада на Ордин-Нащокина. Дьяки Голосов, Дохтуров, Богданов рассорились с сберегателем посольских дел насмерть. Боясь каверз, порухи великому посольскому делу — Афанасий-то Лаврентьевич о вечном мире хлопотал, — великий государь скрепя сердце отдал в Посольский приказ драгоценного своего Богдана Минина Башмакова.

Сказывать о гневной своей досаде Алексей Михайлович ездил опять-таки к Артамону Сергеевичу. Кому другому скажи — загуляет слух по Москве: псковскому выскочке конец пришёл... Лошадей насмерть загонят, лишь бы донести скорейшим обычаем сей слух до Афанасия Лаврентьевича...