Страстотерпцы

Целование царской руки — великая награда. Была награда и Воину — государь повелел записать его в московское, в первостепенное дворянство. Службы не дал, разрешил жить в отцовских имениях.

Казачью станицу, атамана Василия Уса Алексей Михайлович тоже видел, но тайно. Приходил в Разрядный приказ, через печную отдушину глядел. Казаки тихо сидели на лавке, слушали приговор Боярской Думы. Казакам приказано было без мешканья вернуться на Дон, выдать беглых — и тех, что ныне пристали, и всех прочих, утёкших от помещиков и вотчинников за последние шесть лет. А коли не выдадут, великий государь велит сослать войско на Дон, накажет ослушников без пощады.

— С Дону выдачи нет, — сказал Василий Ус. — Не мной придумано, таков казачий закон.

— На землях великого государя один закон — царский, — возразил атаману приказной дьяк.

Лицо у Василия Уса было серьёзное, умное. Перекрестился, а уста поберёг. Дьяк зачитал несколько челобитных тульских помещиков с жалобами на казаков. Один писал: «Приезжал ко мне на двор беглый крестьянин донской казак Игнашка Жариков, а на Дону прозвище Заворуй. И подговорил крестьян моих Митьку Ермашова, Титка Фролова, Мишку Потапова, Стеньку Тарасова, Кузьку Жарикова. И взяли они десять лошадей, платье, холсты, побили скотины моей десять свиней, двадцать баранов да ещё похвалялись ночным приездом разорить вотчину без остатку».

— Что за самовольство?! — закричал на казаков дьяк, на что Ус ответил спокойно:

— Мы, семьсот конных казаков, шли служить государю, в службе нам отказано, а кормиться надо. Я не велю чужого трогать, да казаки не слушают, сами себе начальники и хозяева... К нам на Упу ещё пятьсот человек идёт, тоже голодные, раздетые...

— Поспешите прочь, — посоветовал дьяк. — Государь на казаков прогневался, войско на вас посылает.

— Что ж! — сказал атаман. — Служили бы великому государю, не щадя живота. Насильно мил не будешь. Пойдём на Дон, а какие дальше пути-дороги — не ведаем. Взял бы нас государь — были бы стеной. Теперь кто мы — перекати-поле. Не поминайте нас лихом, господа. Коли что — не обижайтесь на обиженных. Пошли, ребята!

Поднялись казаки со скамьи — тесно в палате сделалось. Громадные все, плечи как печи. Ёкнуло сердце у Алексея Михайловича, так нехорошо ёкнуло, аж с места своего сошло. Ладони вспотели.

Отпустили казачью станицу с миром, но в Тулу отправили князя Юрия Борятинского с тысячей стрельцов.

Василий Ус не упрямился, перешёл на реку Уперту в Дедиловский уезд, а потом быстро, тайно увёл и казаков, и приставших к казакам крестьян.

10

27 августа 1666 года царица Мария Ильинична разрешилась от бремени мальчиком. Алексей Михайлович назвал сына в честь прадеда Ивана Васильевича Грозного. Уязвил Никона. Некогда прельстившись зломудрыми словесами собинного друга, осуждал великого царя, вымаливал прошение у Филиппа Колычева пращуру [43] .

Сразу после крещения царевича послал Алексей Михайлович в Воскресенский монастырь спальника Петра Матюшкина за благословением. Чтоб молитвы были усердными, монастырской братии пожаловал сто рублей, Никону — четыреста. Святейший хотел отдариться, но в скарбе не нашёл ничего достойного для новорождённого.

43

...осуждал великого царя, вымаливал прощение у Филиппа Колычева пращуру. — Филипп Колычев — митрополит московский и всея Руси Филипп, в миру Фёдор Степанович Колычев.

Взял кипарисовую доску, написал икону Иоанна Крестителя.

По вдохновению Святого Духа творил. Двух часов не прошло, как образ был готов, освещён, обложен серебряной ризой.

Повёз подарок и благословение царственному младенцу Иоанну архимандрит Акакий.

От Никона ему было наказано:

— Станут обо мне спрашивать, не будь уклончивым, говори, как есть: святейший ждёт суда правых; те, что едут, святейшему не судьи, сами перед Богом виновны и за многие грехи лишились патриарших кафедр.

Ужалил государя. Встрепенулся Приказ тайных дел, поскакали на Волгу самые скорые, самые ловкие подьячие. Одно им было велено узнать наверняка: «...держат ли едущие патриархи свои кафедры, и нет ли иных на их место, и от всех вселенских патриархов есть ли какой наказ с ними к великому государю?»

Заботы к заботам, радости к радостям. Рождение царственного младенца отворило двери тюрем. Архиерейский собор простил пока Никиту Добрынина. Привезли его из Угреши в Москву, допросили ещё раз и отпустили на все четыре стороны.

Дьяка Фёдора Иванова тоже перед собором поставили. Каялся с усердием, заподозрили в неискренности, отдали Павлу Крутицкому, а потом ради совершенного покаяния под начало старцев Покровского монастыря. Здесь Фёдор встретил Ивана с Прокопием, надоумил подать царю челобитную об освобождении «для всемирныя радости рождения царевича Ивана Алексеевича».

Разрешил царь участвовать в соборе вятскому владыке Александру, а вот старец Григорий Неронов не сдержался, нагрубил и под стражей был отправлен в ИосифоВоло-коламский монастырь под строгий присмотр «за церковный мятеж и освящённому собору за непокорение».

Для Аввакума перемены тоже не случилось. После поимки сыновей возле бойницы поставили охрану, в башню никого не допускали. Даже для князя Ивана Алексеевича Воротынского — двоюродного брата царя, боярина, дворецкого! — не посмели двери отворить. Иван Алексеевич денег давал сидельцу — ни-ни! Чего позволили — поклониться перед бойницей, постоять маленько. Аввакум князя видел, погоревал о нём, бедном.

В те дни иная была свобода у протопопа. Житие писал: «А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, — по се время сот с пять или шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градам, и сёлам, ещё же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию...»

Вспоминал жизнь свою, грешное и доброе, детей духовных, жестоких гонителей. Осторожен был, однако: не углядели бы тайника. Днём стерегут, как лютого зверя, по ночам прельщают дьявольски.

Сначала явился Дементий Башмаков. Говорил, как мёдом потчевал:

— Не томил бы ты, протопоп, государя! Не меньше твоего Бога боится. За терпение твоё, за великую верность Господу почитает тебя. Служить бы тебе в самой Благовещенской церкви, если бы унялся.

— Коли я верен Богу, как мне от него отступиться? — возразил Аввакум. — Никон, переменя обряд, переменил веру.

— Глупости говоришь! Пропадай ради упрямства! Упрямство тебе дороже Иисуса Христа и жизни, но ведь ты казнишь не одного себя — жену, детей.

— Господь, Дементий, побережёт гонимых. Я молюсь, чтоб Он, свет, истребил бы вдруг гонителей наших. Смерть не страшна ни мне, ни супруге моей, ни детям. Велика ли радость жить с отступниками?

— Ох, Аввакум! Золотое сердце у нашего царя, терпит он вас, неслухов, плачет о вас, но смотри, батька! На расправу он тоже горяч. Обидевшись — не прощает. Никон думал верёвки вить из доброго царя — прошибся. И ты не прошибись, батька.