Страж и Советник. Роман-свидетель

Постаревшая стоит рядом – тень не отбрасывает, откуда у тени тень?

Или так склонилась, что тени не видно.

На коленях стоит у его постели, будто молится без отдельного слова, все слова сошлись в немом разговоре. Особое существо, которое только для того, чтобы быть явленым, приняло облик женщины. Видны старые ручки, не течет горячей любовной влагой, как из каждой женщины, которую любят и которая сама хочет любить. И надо бы остановить приблазнившийся поток, перестать замечать, не всматриваться, не вслушиваться. И тогда он сам собой уплетется в сонм собственных теней и полутеней, сольется с пустотой, из которой вытек. А Домовой– топтун пусть остается – больше от него нет страха. Он просто напоминает давний страх детский, которого теперь нет. Но удержанье теперь не на минуты сна, а в каждом миге. А если удержание бесконечно, надо выкручиваться и жить. По возрасту почти старик – по древнегреческим меркам давно миновало сорокалетнее акмэ, возраст в две ровных шестерки, – трансгуманисты хотят продлить жизнь до ста двадцати лет.

Что потом?

Сова крыльями рассечет воздух, где в сумерках тени. У них боли нет, страха нет, тел нет, а обличия есть. Женщина с любовным лицом, при пробужденьи безликая, – любая может во сне обрести плоть, налиться телесно-природно, склониться неприкасаемо, а в ответ – горячечный выплеск. Будто женщина всех женщин посетила отрока-старика – видна в чужом сне, стоит нагая на горячем прибрежном песочке. Будто отбросила тень сразу в две стороны – видят и старик, и отрок. А то, что посередине, просто-напросто не существует – не отбрасывающая тени жизнь.

Домовой приходит давить, чтоб ничего не забыл.

Отрок боится, а старик забывает наутро все, даже страх. Четыре отверстия и одна голова – уши и глаза в сумеречных потемках.

Плывут тени, плывут, проплывают, снова наплыли – плывут. И только в потоке сна-шуиманжду у Президента нет права на боль, словно вовсе нет органики, не нужно от нее по-человечески ускользать, бежать, даже понимая, что от одной боли живое существо стремится к другой. Но боль только у того, у кого есть любовь. Принять боль можно только потому, что любишь.

Какие адские трубы зазвучат из неминуемой будущей боли?

И Президент – просто-напросто человек. Атомный чемоданчик – придаток существования, символ защиты и мгновенного нападения, знак боли. Самодельный сапожный ножик нужен, чтоб домового прогнать, необходим самим собой выкованный взгляд. Но в предутрии особенно ясно, что нет защиты от боли, дракон навел взгляд – тоска настигает.

Кто еще здесь из родного советского времени?

Высоцкий и Гагарин. Еще красивый герой из фильма про разведку.

А еще тысячи с болью или даже без боли, не успев почувствовать и пережить. И когда Президент время от времени посещал по церковным праздникам храмы уединенных мест, там все становились невидимо рядом.

Советник толковал вчера про Апокалипсис. Но Розанов, видно, персонаж сосем странный, впору бы в разработку. Унылая ориентировка, то перед одними грешит, то перед другими, то перед всеми кается. На кого работал? Но от себя не отказывался никогда. На войне не был, все время воюет.

А тут потепление, сель плывет, дожди полмира накрыли, куриный грипп, собачье бешенство, террор повсеместный, пандемия над всеми, а юрод Розанов все про придуманный конец света. Да и юрод ли? – все к молоденьким да девственницам: как да что? Какого цвета сосочек?

А если конец света уже произошел?

Сказано же, каждый носит ад в самом себе. И знаки на встречу: если волк встопорщит загривок – удача военным, если вран поперек дороги каркнул – вопрос к спецслужбам, заяц перебежит – задание дипломатам: если с той стороны порскнул, что в пазуху – к удаче на переговорах, если из пазухи – жди новых санкций.

Почему штурмовик летел без прикрытия истребителей, когда турки сбили?

И поверх всех вопросов, невыносимое молчание двух минут – несемся, будто со стороны себя вижу, по Кутузовскому проспекту.

Президент молчит.

И мне молчать. Поэзия – соединение вещей совсем-совсем далековатых. Поэзия даже и не литература – это особенное состояние человеческое.

– О чем задумался? – Президент так у любого может спросить. Мы учились в одном университете.

– О веранде!

– И что? – Он смотрел со странным вниманием. Немигающие глаза дракона вбирали в себя – удержание.

– Если лето – варить варенье, а если зима – пить с этим вареньем чай. На веранде, наверное, чай пил. Розанов в Сиверской дачку снимал.

– В Сиверской были пионерские лагеря. Я там впервые увидел аистов! – Он молчал, будто бы что-то вспомнил. – Был в лагере?

– Один раз. Хотел сбежать, когда не пустили на фильм «Илья Муромец». Отец рассказывал, как Муромец поганых свистом сметал.

– Свистом сметал… – Президент всему находил какой-то особый только им предполагаемый смысл.

– А почему штурмовик летел без прикрытия? Мы с командующим учились в одной школе. При встрече я бы у него спросил. Теперь совсем нет поганых?

Он даже мгновенья не уделил моему взгляду.

– Веранда… – По-человечески что-то вспомнил. Я его не интересовал. – Розанов что-то особое знал?

– Да он сам не знал, что знает. – Он говорил мне ты, а ведь я учился старше на три курса. Правда, у него почетный девятый дан, а у меня поздно заслуженный первый.

– Придумай себе псевдоним!

– Это обязательно?

– У всех советников есть.

– Молокан! Я в детстве ревел, когда молока не было. Молокан… – Я вслушался в слово, давно его не слышал ни от кого. Раскольники-молокане всколыхнулись.

– Ты будешь… ЛИС!

Райнеке-лис хитрюга из немецких сказок, облизнулся со страниц. Мне не понравилось, что немец.

– В позывном всегда есть тайный смысл! – Президент пальцами поманил к себе, как бабочку. – Ты понял? Значат первая и последняя буквы!

Я был в его удержании.

– Когда вдруг срочно понадоблюсь, назовешь позывной! Лис!

– Лис… – Я подумал о первой и последней буквицах слова.

Любовь и сила?

Машина выходила на острое закругление, водитель-майор строго вписывал бронированную коробку в поворот. И я подумал, что когда Президент мне вдруг понадобится, тогда никто уже не сможет ничем помочь.

Разве он не знает, что свидетеля всегда устраняют?