Стрела бога

Эзеулу не удостоил его ответом. Он последовал за посыльным в темную арестантскую и сел на циновку. Обика тоже сел. Эзеулу вынул свою бутылочку с нюхательным табаком.

— Мы пришлем тебе светильник, — сказал посыльный уходя.

Вскоре после этого в хижину вошел Джон Нводика с женой, которая несла на голове небольшую поклажу. Она поставила ее на пол, и оказалось, что это целая гора толченой кассавы и миска похлебки из горького листа. Джон Нводика скатал шарик фуфу, окунул его в похлебку и проглотил, показывая тем самым, что пища не отравлена. Эзеулу поблагодарил его и его жену (которая, как выяснилось, была дочерью друга Эзеулу из Умуагу), но от еды отказался.

— Не пища теперь у меня на уме, — промолвил он.

— Пожалуйста, поешь хотя бы немного — хотя бы один шарик фуфу, — упрашивал сын Нводики.

Но старик не дал себя уговорить:

— Обика поест за нас обоих.

— Склеванное курицей не попадет в желудок козы, — настаивал Джон Нводика, но старый жрец так и не притронулся к пище.

Снова вошел посыльный с масляным светильником, и Эзеулу поблагодарил его.

По возвращении домой капрал Мэтью Нвеке, ходивший в Умуаро вместе с другим полицейским, застал своих жен плачущими, а единственную комнату своего жилища — битком набитой народом. В его голове пронеслась тревожная мысль о маленьком сынишке, болевшем корью. Он бросился к циновке, на которой лежал малыш, и притронулся к нему рукой — ребенок был жив.

— Что тут происходит? — спросил капрал.

Ответом ему было молчание. Тогда капрал обратился с этим же вопросом к одному из полицейских, находившихся в комнате. Тот откашлялся и сообщил, что его со спутником уже не чаяли увидеть живыми, особенно после того, как человек, которого он пошел арестовывать, пришел сам по себе. Капрал хотел было объяснить, как они разминулись друг с другом, но полицейский, не дав ему открыть рот, поспешил доложить обо всем, что произошло с утра, вплоть до последних новостей из больницы в Нкисе — о том, что капитан Уинтерботтом едва ли доживет до утра.

В этот момент вошел Джон Нводика.

— Постой, ведь утром ты был совсем болен? — спросил капрал.

— Вот об этом я и пришел тебе сказать. Эту болезнь наслал верховный жрец в виде предостережения. Я очень рад, что услышал его, иначе мы рассказывали бы сейчас совсем другую историю. — Затем Джон поведал им о том, как верховный жрец все знал о болезни Уинтерботтома, прежде чем кто-либо сообщил ему об этом.

— И что он сказал? — спросил его кто-то из слушателей.

— Вот что: «Если он болен, то будет также и здоров». Не знаю, что он имел в виду, но, по-моему, голос его звучал насмешливо.

На первых порах капрал Мэтью Нвеке не испытывал особого беспокойства. Когда он в прошлый раз был в отпуске в своей родной деревне, тамошний великий дибиа заговорил его от злого колдовства. Но по мере того как он выслушивал все новые рассказы о могуществе Эзеулу, его вера в свою безопасность начала колебаться. После краткого совещания с полицейским, сопровождавшим его в Умуаро, они решили, что на всякий случай им следует сейчас же пойти к местному дибии. Поздно вечером — был уже одиннадцатый час — они посетили дом нужного им человека. Все жители деревни называли его Лук, Стреляющий в Небо.

Не успели они войти, как он сам сказал им, что ему известно, зачем они явились:

— Вы правильно сделали, что пришли прямо ко мне, потому что вы действительно угодили в пасть к леопарду. Но есть кое-что и посильнее леопарда. Вот почему я говорю вам: «Входите, пожалуйста, здесь вы найдете свое спасение».

Он объявил, что они не должны есть ничего из взятого ими в Умуаро. Двух петухов и деньги они должны принести в жертву на дороге. А чтобы обезвредить уже съеденное, он дал им верное снадобье, которое они должны пить и добавлять в воду для омовения.

Глава четырнадцатая

Уплетая толченую кассаву и похлебку из горького листа, Обика краешком глаза наблюдал за отцом и заметил признаки беспокойства в его поведении. Он знал, что расспрашивать отца, когда он в таком расположении духа, как сейчас, было бы бесполезно. Даже в лучшие минуты жизни Эзеулу говорил только тогда, когда хотел говорить, а не тогда, когда к нему обращались с расспросами.

Вот он встал и направился к узкой двери, потом остановился, как будто передумав идти или, скорее, вспомнив, что должен был что-то захватить с собою. Вернулся, подошел к своему мешку из козьей шкуры и принялся шарить в нем в поисках бутылочки с табаком. Достав ее, он снова пошел к выходу и на этот раз вышел наружу, сказав в дверях, что идет помочиться.

Еще раньше Эзеулу решил: все время, что он пробудет в Окпери, он ни разу не взглянет на небо, чтобы увидеть новую луну. Но глаз очень жаден и украдкой бросает взоры на то, чего не хочет видеть сам человек. Поэтому пока Эзеулу мочился возле арестантской, глаза его искали новую луну. Но у неба тут было незнакомое лицо. Он не мог бы показать пальцем в определенное место на нем и с уверенностью сказать, что луна выйдет вот отсюда. На миг сознание Эзеулу пронзила тревога, но, поразмыслив, он пришел к заключению, что причины для тревоги нет. Откуда ему знать, какое небо в Окпери? В каждой стране — свое небо; так оно и должно быть.

Ночью Эзеулу увидел во сне многолюдное собрание старейшин Умуаро — тех самых людей, перед которыми он говорил совсем недавно. Но только это не он встал, чтобы обратиться к ним с речью, а его дед. Умуарцы не пожелали выслушать его. Все вместе они кричали: «Он не будет говорить; мы не станем его слушать!» Верховный жрец возвысил свой голос и просил их дать ему слово, но они отказали ему с криками: «Воду надо вычерпывать, пока она не поднялась выше щиколотки!» «Зачем это нам нужно — ждать, чтобы он сказал, когда какое время года? — вопрошал Нвака. — Разве есть здесь хоть один человек, кому бы луна не была видна с его собственной усадьбы? Да и вообще, где оно, могущество Улу, в наши дни? Он спасал наших предков от воинов Абама, но не может спасти нас от белого человека! Так прогоним же его, подобно тому как наши соседи из Анинты выгнали и сожгли Огбу, когда он перестал делать то, что ему положено, и начал делать совсем другое, когда он ополчился против своих и стал убивать жителей Анинты вместо их врагов». Тут собравшиеся схватили верховного жреца — теперь это был уже не дед Эзеулу, а он сам — и принялись швырять его от одной группы к другой. Некоторые плевали ему в лицо и называли его жрецом мертвого бога.

Эзеулу, вздрогнув, проснулся с таким ощущением, будто он упал с большой высоты.

— Что случилось? — спросил Обика из темноты.

— Ничего. Я что-нибудь говорил?

— Ты ссорился с кем-то и говорил: «Посмотрим еще, кто кого выгонит».

— Должно быть, по потолку здесь бегают пауки.

Теперь он сидел на своей циновке. То, что ему так явственно представилось, было, конечно, не сном, а видением. Ведь все это происходило не в смутном сумраке обычного сна, а как бы при ясном свете дня. Его дед, которого он видел глазами малого ребенка, как живой возник перед ним в этом видении опять, хотя за долгие годы образ старика потускнел и расплылся у него в памяти.

Эзеулу достал свой толченый табак и отправил по понюшке в каждую ноздрю для прояснения мозгов. Теперь, когда Обика снова заснул, он мог свободно и неторопливо поразмыслить обо всем. Он опять вернулся мыслями к своей безуспешной, пускай и мимолетной, попытке найти на небе дверцу новой луны. Выходит, даже в родной деревне его матери, в которую он регулярно наведывался мальчиком и юношей и которую, если не считать Умуаро, он знал лучше, чем любую другую деревню, — даже здесь он был вроде как на чужбине! Это рождало в нем ощущение утраты, одновременно щемящее и приятное. Он на время утратил свое положение верховного жреца, и это было мучительно; но такая временная утрата после восемнадцати лет жречества была вместе с тем и облегчением. Вдали от Улу он чувствовал себя так, как чувствует себя, наверное, ребенок, чей строгий отец отправился в долгое путешествие. Но особое удовольствие доставляла ему мысль о том, как он отомстит; мысль эта внезапно возникла у него в голове, когда он слушал речь Нваки на базарной площади.