Стрела бога

Всем этим размышлениям Эзеулу предавался для того, чтобы отвлечься. Это помогло ему оправиться после потрясшего его кошмара. Сейчас Эзеулу снова начал вдумываться в его смысл, и ему стала ясна одна вещь. Его ссора с белым человеком — пустяк по сравнению с тем спором, который он должен разрешить со своим собственным народом. Сколько лет предостерегал он умуарцев: не позволяйте, чтобы кучка завистников вела вас прямо в дебри. Но они затыкали себе уши пальцами. Они продолжали предпринимать один опасный шаг за другим и вот теперь зашли слишком далеко. Слишком много они присвоили, чтобы это осталось незамеченным владельцем. Теперь предстоит борьба, потому что, пока мужчина не схватится с одним из тех, кто проторил тропу через его возделанное поле, другие не перестанут ходить по ней. У Эзеулу затрепетали мускулы от предвкушения битвы. Пусть белый человек задержит его тут не на день, а на год, и его божество, не найдя Эзеулу там, где он должен быть, призовет умуарцев к ответу.

Следуя указанию капитана Уинтерботтома насчет того, что Эзеулу нужно поставить на место и научить его быть вежливым с Британской администрацией, Кларк отказался принять его на следующий день, как обещал Эзеулу главный посыльный. Он отказывался принять его в продолжение четырех дней.

Когда утром на второй день болезни Уинтерботтома Кларк с Уэйдом ехали в больницу в Нкисе, они заметили у обочины дороги жертвоприношение. Такие придорожные жертвоприношения не были им в диковинку и они не обратили бы на это никакого внимания, если бы оно не поразило их своей непомерной щедростью. Уэйд остановил машину, и они подошли посмотреть. Вместо обычного белого цыпленка были пожертвованы два крупных петуха. Другие предметы жертвоприношения были такие же, как обычно: молодые желтоватые пальмовые побеги, срезанные с верхушки дерева, глиняная чаша с двумя дольками ореха кола и куском белого мела. Но все это двое белых рассмотрели позже. Первое, что бросилось им в глаза, когда они подошли ближе, была двухшиллинговая монета.

— Никогда не видал ничего подобного! — воскликнул Уэйд.

— Действительно, очень странное, прямо-таки экстравагантное жертвоприношение. Интересно, во имя чего оно принесено?

— Может, во имя выздоровления представителя Его Величества? — пошутил Уэйд. Но тут ему, как видно, пришло в голову новое соображение, и он заговорил серьезным тоном: — Не нравится мне, как это выглядит. Пусть себе жертвуют свои туземные деньги: ракушки каури, металлические кольца и всякое такое, — но приносить в жертву голову Георга Пятого!..

Кларк засмеялся было, но смех застрял у него в горле, когда Уэйд запустил руку в жертвенную чашу, вынул серебряную монетку, почистил ее листьями, обтер о собственный шерстяной носок и сунул к себе в карман.

— Боже мой! Зачем вы это сделали?!

— Я не могу допустить, чтобы короля Англии впутывали в мерзостное колдовство, — ответил Уэйд со смешком.

Этот случай серьезно обеспокоил Кларка. Раньше он убеждал себя в том, что ему по душе люди такого склада, как Уэйд и Райт, которые, делая важную работу, как видно, не принимают себя слишком уж всерьез и всегда бодро смотрят на жизнь. Но не является ли подобная бесчувственность — а ведь надо быть чудовищно бессердечным, чтобы осквернить чужое жертвоприношение! — одной из сторон характера этих бодрячков? Если так оно и есть, то не следует ли в конце концов предпочесть серьезность (и сопутствующую ей напыщенность) уинтерботтомов?

Сам того не сознавая, Кларк внутренне готовился взять на себя бремя управления округом в случае смерти Уинтерботтома. Тогда на него ляжет обязанность ограждать, если понадобится, его туземцев от бездушных поступков белых людей типа Уэйда.

Тем же утром Эзеулу отослал Обику обратно в Умуаро: пусть сообщит семье, как обстоят дела, и передаст младшей жене, чтобы приходила сюда готовить ему пищу. Но их соплеменник Джон Нводика и слышать не хотел об этом.

— Незачем ей приходить! — уговаривал он. — Моя жена — дочь твоего старого друга; как может она допустить, чтобы ты посылал домой за другой женщиной! Я понимаю, что мы не сумеем кормить тебя такой же пищей, какую ты привык есть дома. Но если у нас будет всего лишь два ядра ореха, мы дадим тебе пожевать одно из них и чашу с водой, чтобы легче было глотать.

Эзеулу не мог отклонить это предложение, сделанное в такой любезной форме. Если он и держал сердце на сына Нводики, он не мог обидеть дочь своего друга Эгонуонне, умершего в сезон сбора урожая два с лишним года назад. Поэтому Эзеулу сказал Обике, что Угойе присылать не надо, но пусть доставят сюда много ямса и прочей еды.

У Эзеулу имелись веские основания питать неприязнь к сыну Нводики. Ведь этот человек был родом из той самой деревни в Умуаро, которая постоянно стремилась ткнуть Эзеулу пальцем в глаз; мало того, его работа, как говорили, состояла в вылизывании тарелок на кухне у белого человека, что было большим унижением для сына Умуаро. Но что хуже всего, это он привел в дом Эзеулу наглого посланца белого человека. Однако к концу первого дня своего пребывания в Окпери Эзеулу начал относиться к этому человеку менее настороженно, убедившись, что даже соплеменник из враждебного стана является тебе другом в чужой стране. А Окпери Правительственной горки было для Эзеулу поистине чужой страной. Это Окпери не было родной деревней его матери Нваньиэке, которую он знал в своем детстве и в молодости. Должно быть, где-нибудь сохранились уголки того старого Окпери, но Эзеулу просто не мог отправиться на их поиски в этот час своего бесчестья. Какими глазами будет он смотреть на старые усадьбы, в старые знакомые лица? Было еще счастьем для него, что он испытывал подобное чувство, потому что это избавило его от нового удара: услышать, что он узник и не может пойти туда, куда ему хочется.

В тот же вечер, незадолго перед вечерней едой, Эзеулу услышал крики детей, приветствовавших новую луну. «Онва ату-о-о-о! Онва ату-о-о-о!» — звенели детские голоса со всех сторон Правительственной горки. Чуткий слух Эзеулу различил в общем хоре несколько голосков, выпевавших приветствие на каком-то незнакомом языке. Он понимал в их возгласах только слово «луна». Без сомнения, это были дети тех людей, что говорили на каком-то диковинном наречии игбо — как бы через нос.

В первый момент у Эзеулу сжалось сердце. Хотя он и ждал этого, крики детей застали его врасплох. На какой-то миг он забыл о новой луне. Но Эзеулу тут же опомнился. Да, его божество, должно быть, теперь спрашивает: «Где он?» — и скоро умуарцам придется давать объяснения.

В доме Эзеулу в течение первого и второго дня после его ухода нарастало беспокойство. Никто не работал в поле, хотя был в самом разгаре сезон посадочных работ. Окуата, молодая жена Обики, переселилась из своей опустевшей хижины в хижину свекрови. Эдого покинул свою собственную усадьбу и сидел в отцовском оби, дожидаясь новостей. Соседи и даже прохожие заглядывали к нему и спрашивали: «Они еще не вернулись?» Через некоторое время этот вопрос начал бесить Эдого, особенно когда его задавали люди, искавшие повода посплетничать.

На второй день после полудня вернулся Обика. Поначалу ни у кого не хватило духу обратиться к нему с расспросами; некоторые из женщин, похоже, готовы были разрыдаться. Даже в такой серьезный и тревожный момент Обика не мог отказать себе в удовольствии заставить их поволноваться. При приближении к хижине он напустил на себя мрачный вид; войдя, он тяжело опустился на пол, как если бы пробежал весь путь из Окпери. Затем попросил холодной воды, и его сестра принесла ему калебас. Когда он напился и отставил калебас, Эдого задал ему первый вопрос.

— Где тот человек, с которым ты ушел? — спросил он, избегая пугающей определенности имени. Даже Обика не осмелился бы шутить после этого. Он лишь позволил себе сделать короткую паузу, перед тем как ответить:

— Он был жив и здоров, когда я расстался с ним.

Напряженное выражение страха на лицах исчезло.

— Зачем послал за ним белый человек?

— Где ты его оставил?

— Когда он вернется домой?

— На какой же вопрос мне отвечать? — Обика попытался вновь создать атмосферу напряженного ожидания, но было уже поздно. — У меня не три рта. Когда я уходил от отца этим утром, белый человек еще ничего нам не сказал. Мы даже не повидались с ним, потому что он, говорят, в когтях у смерти. — Это известие было воспринято с живейшим интересом. Ведь если верить тому, что рассказывают о белом человеке, никогда не подумаешь, что он может болеть, как обычные люди. — Да, да, он уже одной ногой в могиле. Но у него есть младший брат, которому Уинтабота поручил передать Эзеулу все, что он хотел ему сказать. Однако тот совсем потерял голову из-за болезни своего брата и забыл повидаться с нами. Тогда Эзеулу сказал мне: «Собирайся и иди домой, не то они подумают, что с нами что-то стряслось». Вот почему я вернулся.

— Кто ему готовит? — спросила Угойе.

— Помните сына Нводики, который привел сюда первого посланца белого человека? — Отвечая, Обика обращался, однако, не к Угойе, а к мужчинам. — Оказалось, что его жена — дочь старого друга Эзеулу из Умуаро. Она-то и готовила нам со вчерашнего дня; говорит, пока она жива, Эзеулу не придется посылать домой за другой женщиной.

— Хорошо ли я тебя расслышал? — переспросил Акуэбуе, который до этого больше молчал. — Ты говоришь, что жена выходца из Умуннеоры готовит еду для Эзеулу?