Стрельба по бегущему оленю

Он мельком оглянулся на рядом идущих и вдруг заметил: все улыбаются. Потом заметил, что улыбается и сам.

У него было ощущение, что он — вернулся.

И еще не покидало одно отчетливое, светло-тревожащее чувство: много простора.

Чуть ли не рядом с аэродромом начинались зелено заросшие сопки. Подальше — горизонт загромождали настоящие горы, вулканы с побеленными снегом верхушками. Однако — вокруг — было роскошно, неисчерпаемо много добродушнейшего, спокойнейшего Простора! Во все концы.

И было по-деревенскому тихо. Возле низенькой ограды спокойно толпились встречающие, немного, человек десять.

Его восхитило еще одно: как просто встречают здесь людей, преодолевших двенадцать с чем-то тысяч километров — хлопком по плечу, рукопожатием, беглым поцелуем в спокойно подставленную щеку.

Торопиться было еще некуда. В ожидании багажа он гуляючи обошел зданьице аэропорта и оказался на маленькой привокзальной площади.

Здесь было чисто и очень спокойно.

Обшарпанный, со многими потеками ржавчины автобус «Аэропорт — город» стоял, распахнув дверцы, поджидая пассажиров.

Десятка полтора легковых машин, выстроившись в сторонке, тоже поджидали.

Он сел на деревянную ступеньку лестницы и тоже стал ждать, вместе со всеми.

Великое отсутствие суеты было вокруг.

Казалось, что в ушах с шорохом сохнет нежная пена — такая тут стояла тишина.

Нет, конечно, звуки какие-то были: переговаривались шофера, столпившись дружной, приветливой друг к другу кучкой возле одной из машин;

на летном поле за зданием аэропорта кто-то вольготно и бойко бил легким железом по тонкому железу;

басовито жужжал мотор грузовичка, издалека откуда-то приближаясь…

Но эти звуки, но все эти звуки звучали с непонятной рассеянностью, что ли, поврозь. Казалось, что едва возникнув, они безнадежно и привычно вязнут в этом густеющем, солнечно просвеченном, грузном веществе тишины, которым заполнено было все вокруг.

Он сидел на деревянной ступеньке лестницы, слепо оборотив лицо скромно греющему солнышку и, то и дело задремывая, на разные сонные лады пробовал это незнакомое еще слово: «Камчатка… Мне нравится… Камчатка…» — и слышал, как лицевые мышцы, теряя напряжение, складываются в ленивую добродушную, слегка туповатую ухмылку.

Их опять было двое.

Один — на ступенечке деревянного голубенького аэропортика, под ласковой негой изумительно-ясного сентябрьского камчатского солнца — пятилетней давности ДэПроклов, нежно еще себя обожающий, в себя непререкаемо верящий и даже в самой пьяной-распьяной фантазии не представляющий, что этак-то могут качнуться когда-нибудь веселенькие жизненные качели: из князи в грязи, из плюса в минус, из благоденствия в дерьмо.

Второй — столб столбом торчал в подмосковном поселочке, посреди голого неприглядного сада, под грязноватыми весенними тепленькими небесами — человек неизвестного уже звания, неизвестного будущего — его протяжно, мытарно колотило как бы в тоскливой лихорадке, и весь он, нелепо, по-черепашьи вытянув шею, весь, был люто, голодно, надсадно-печально устремлен к тому ДэПроклову, который сладко дремлет на ласково пригретой ступеньке лестницы, безмятежен, молод, красив, удачлив, и сейчас получит багаж, и комфортно развалится в такси, и поедет в гостиницу «Авача», а потом… а потом от нечего делать снимет телефонную трубку и позвонит Наде.

Он заметил вдруг, как жалко, по-нищенски дрожит у него голова.

Он увидел вдруг себя со стороны: отощавший, полувопросительным знаком согбенный, в зябком ознобе колотящийся, весь средоточие чуть ли не в голос воющей мутной тоски.

А затем — будто вырубили напряжение — его мигом отпустило. Тотчас он обмяк, старчески одряб, и немыслимо ослабел вдруг коленками.

«Один шанс… — медленное, ясное, напряженно-печальное явилось озарение. — Один-единственный шанс для тебя спастись: Камчатка… Надя… Камчатка…»

И он в единое мгновение уверовал: это так.

Он вернулся в дом. Дверь за собой притворил аккуратненько.

Движениями двигался тихими, сонными, будто боялся растрясти что-то в себе, будто боялся зыбенькое какое-то равновесие в себе нарушить.

Сел за стол. Всех оглядел взглядом странным, полунормальным, даже слегка усмешливым.

— О! Оклемался? — сказали ему. — Вон стопарь тебя ждет-заждался.

Он придвинул к себе стакан. Стакан был мутно-серый, по ободку жирно захватан нечистыми табачными губами.

— Это мне? — спросил он.

— А кому же еще? Мы уже квакнули.

— Тогда извините…

Отнес стакан к топчану, поставил на пол.

Сел и стал, многотрудно пыхтя, стаскивать опорки.

Все внимательно смотрели.

Избавился от вонючих подверток, скомкал и зло-энергичным броском точно отправил за печку.

Затем водкой стал неторопливо мыть ноги, понемногу отливая из стакана в ладошку.

Все следили за ним в ошарашенной тишине.

— Извините, ребятки, — сказал он, действительно, извиняющимся голосом. — Мне в Москву надо, а воду греть…

— Мда, — произнес, наконец, один.

— Ну, Димыч, — сказал второй полушутя. — За такие вещи расстреливать надо.

Третий промолчал, все еще не в силах избавиться от потрясения.

Оставшейся водкой он смочил тряпку, накрепко протер ступни и еще посидел несколько, пошевеливая пальцами ног.

— Жутко приятно, — сообщил он сидящим за столом. — Теперь только так надо водку потреблять.

Странное дело, произведенное действо в нем будто бы энергии прибавило.

Добыл из-под подушки чистые носки, выволок из-под топчана вот уже год не надеванные ботинки, с гвоздика сдернул кобеднишние брюки, китайскую дутую куртку.

— Едрена-матрена! — не выдержал кто-то из собутыльников. — Да он же у нас красавец!

— Слушай, может, тебе гаврилку дать? У меня хорошая есть, англичанская.

— А ведь мне бы тоже надо съездить… — неуверенно сказал тот, что пребывал до этого в состоянии ступора.

— Бабки-то на дорогу есть?

— Откуда?

— Одолжить?

— Давай, если есть лишние.

— А ты лишние деньги когда-нибудь видал?

— Я уже давно денег не видал. Тем более лишних.

Вот такой шел разговор, а ДэПроклов об одном только думал, как бы не растерять эту свою слабенькую решимость что-то этакое попытаться предпринять, дабы любой ценой оказаться в конце концов на благословенной земле Камчатки. Потому-то и изображал сдержанность в жестах, хмурость в репликах, что слаб еще был, ужасно слаб, и куда как приятственнее было бы смачно плюнуть на эту камчатскую, бредом попахивающую химеру, быстренько подсуетиться с деньгами, пузырей накупить да и закеросинить тут, не сходя с насиженного места, на полную катушку с этими вот, друзьями-хорошими-приятелями!

— Ну, ладно, — сказал он больным голосом, встав в дверях. — Поехал я. Благодетель интересоваться будет, скажете, в Инюрколлегию вызвали — наследство обломилось от американского дядюшки с Мелитополя.

— Ты чего это, серьезно? Насчет наследства?.. — спросил мясник, самый изо всех наивный.

— Вру, — лаконично ответил ДэПроклов и опять со вздохом повторил: — Ну, пошел я…

И — пошел, внятно ощущая, что идти-то ему неизвестно куда.

В Москве его не бывало уже года два. Побаивался он ее, одичал, да и нечего ему было там делать. За пустяковыми своими покупками ходил в сельпо. В крайнем каком-нибудь случае всегда можно было и в райцентр сбродить — всего-то два километра. Скукожилась география ДэПроклова.